— Верно. А я здесь пока покомандую, организую охрану объекта. — Товарищи! — кинулся водитель в толпу. — Помогите больного донести в машину. — Тебя сейчас увезут, — нагнулся тем временем Турин к Тимохе, — шофёр расспрашивать станет да и потом милиции понадобишься, лишнего-то не болтай. Тимоха кивнул, говорить ему стало совсем трудно после только что закончившихся мытарств с повреждённой рукой. — Вали на меня, — торопился Турин, — скажи, что я просил Кольчугу помочь последить за актрисой. А зачем — тебе знать не велено. Понял? Про сволочь, которая женщину под трамвай столкнула, мы с тобой вдвоём потолкуем. Потом. Навещу я тебя скоро. Тимоха сжал губы. — Давай, братан! Ни слова лишнего! — Век воли не видать, Василий Евлампиевич! — закрыл тот глаза. XVII Шорохов прикатил, когда Турин успел уже выявить очевидцев, поговорить с водителями обоих трамваев и, отогнав лишнюю публику, надоедавшую расспросами и подсказками, покуривал, сидя на рельсах подле тех самых ног. Ему бы отойти, выбрать другое место, в конце концов устроиться в каком-нибудь из пустых вагонов, но поделать с собой ничего не мог. Казалось бы, железный, сотканный весь из одних жил Турин, всегда невозмутимый начальник губрозыска, теперь ругал себя последними словами, корил и мучился. Ему в таком состоянии ничего не стоило вручную откатить этот проклятый трамвай с тела пострадавшей, помочь бы добровольцы нашлись, но он отправил их в оцепление, чтобы толпа не подпирала и не мешала ему работать одному. Вагоны прибывали один за другим и становились в грустные цепочки по обе стороны, высаживая недовольных пассажиров, которым надо было ещё ехать и ехать. Но узнав причину, они лезли вперёд, увеличивая толпу, охали и ахали, плакали и ругали трамвайщиков, которым Турин приказал держаться к нему ближе, чтобы не поколотила разъярённая толпа. Мучаясь от собственного бессилия и навороченных ошибок, и Турин готов был сделать многое, чтобы только не видеть этих ног, но сдвинуть хоть один камешек здесь не имел права — изменилась бы картина преступления, а этого позволить себе не мог ни один грамотный сыщик. Ему всё чудились крики Тимохи. В горячке, обрывками тот обрисовал происшедшее верно, совпадало оно с тем, что запомнили и выявленные свидетели, опрошенные Туриным: Стравинская хотела пересечь железнодорожные пути в то время, когда на подходе был встречный трамвай. Прыгать через рельсы — потеха молодым, а пожилому человеку — мучение. В возникшей толчее актрису кто-то подтолкнул, и она упала прямо под вагон. Видели люди, как бросился в погоню Тимоха за виновником и схватил уже было убегавшего за рукав, но тот вырвался и скрылся, а Тимоха замелькал кувырком по рельсам, чудом сам уцелел. — Вот такие дела, Андрей Иванович, — закончил безрадостное своё повествование Турин, притушил окурок прямо себе в ладонь, сунул его в карман и поднял глаза на Шорохова. Тот стоял чужим, хмуро разглядывал обоих вагоновожатых, ёжившихся под его взглядом. — Пожинай плоды своих трудов, герой, — нагнувшись, буркнул ему в ухо Шорохов. — Только нечего сидеть да мне плакаться. Я нищим не подаю. Включайся в осмотр. Турин молча протянул ему листки с объяснениями Тимохи, очевидцев, схему, которую он набросал. — В курсе, — коротко просмотрел их тот, — мне Володя успел кое-что объяснить. — Как там Тимоха? — Жив твой уголовник. Что с ним станется? Сотрясением головного мозга и переломом руки отделался. Здорово ты с братвой этой сдружился! Давно знаешь? Турин пожал плечами. — А я тебе, значит, не авторитет? — Да не злись, Андрей. — А я всё не верил про твои методы борьбы с преступностью. Прославился ты привлечением урок к нашим делам? Результаты имеешь такие же? Или всё же похвалиться есть чем? — Да послушай же, наконец! — сорвался, не сдержавшись, Турин и схватил за плечо Шорохова. — Не поверил я твоей версии о самоубийстве Павлины Френкель. Сразу не поверил! И не скрывал, если помнишь, наш первый разговор. Конфетная выдумка какая-то! — Что? — Сладкая слишком. А сомнениями от её сладости полон рот, так, что тошнит. Поэтому попросил машину. Ты же догадывался, зачем она мне понадобилась. Не дамочек катать, поэтому Володьку ко мне приставил. Смышлёный паренёк. Ну а Тимоха?.. Там, на дне, людские души тоже имеются, зря ты так о нём, да и лучше нас они кое-что видят, нам с тобой вовек не углядеть. — Вижу вот! — в сердцах ткнул Шорохов на ноги актрисы. — Противозаконного они ничего не творили, а у Тимохи Савельева осечка вышла. Задержи он сволочь, Стравинскую на тот свет спровадившую, мы с тобой теперь бы многое знали. — Мы с тобой пока в полном дерьме! — оборвал его Шорохов. — И мне это очень не нравится. Тон его был однозначен: понять не желал и за своё готов драться. — Я сюда не только этих захватил, — он махнул на медицинскую карету с молоденьким экспертом, бодро выпрыгнувшим с чемоданчиком, и двух агентов, уже замелькавших среди толпы. — Сейчас следователь прокуратуры подъедет. Ты о нём, наверное, слышал. Тит Нилыч Городецкий! Тот ещё дока! Про конфетки-то забудешь сразу, как увидишь его. Солоно станет. Да, чуть не забыл, гость намеревался с ним быть, тебе очень знакомый. — Гость? — Объявился женишок! — раздражённо огрызнулся Шорохов. — Не успел прикатить, а меня заездил уже, пытал и насчёт тебя. — Откуда ему известно, что я здесь? — Это уж ты у него спрашивай. Дотошный! — Шорохов подозвал агента и передал ему бумаги Турина. — Вот по этому списку и объяснениям найдите людей… — Они вон, подле трамвайщиков, — подсказал Турин. — И побеседуйте с ними с глазу на глаз. Кстати, водителям трамваев уделите особое внимание. Где у них бельма были? Тряхните как следует. Но не при толпе, их и без вас измордуют, слышишь, как орут! — Я уже с ними беседовал, другого они не скажут, — вмешался снова Турин. — Ты, Василий Евлампиевич, лицо неофициальное, — хмыкнул Шорохов. — У нас в гостях, как тот Садко на дне морском. Забыл, увлёкшись? Турин счел промолчать. — Найдите добровольцев, чтобы вагон откатить. Да побыстрей разворачивайтесь, пора начинать осмотр места происшествия. — Шорохов кинул взгляд на Турина. — Тебя включать в протокол? — Как считаешь нужным, — мрачно буркнул тот. — Значит, объявился наконец товарищ Глазкин? — Объявился, объявился! — сплюнул Шорохов, протянул распахнутый портсигар. — Закуривай. Я тебя всё же в протокол включать не буду. Для понятого ты не годишься из-за ясных причин, а от официальных лиц сейчас и без тебя некуда будет деться. Глазкин с собой, наверное, всю краевую прокуратуру притаранит. Они закурили, отвернувшись друг от друга, каждый думал о своём. Однако следователь прокуратуры прибыл без Глазкина и без ожидаемого окружения, а на вопрос Шорохова сообщил густым басом, что замгубпрокурора поехал в морг и до вечера будет занят организацией похорон, которые сам же и назначил на полдень следующих суток. Якобы родители невесты серьезно заболели, выехать не могут и согласны на похороны здесь. Вот он и примчался как угорелый. — Отказались, значит, везти её к себе? — спросил Шорохов. — На Глазкина надеялись. Сами-то старые для такого дела, — следователь кашлянул, поморщившись то ли от крепкого табака, то ли от своих мыслей. — Но и молодому хлопотно гроб по железной дороге везти. В копеечку станет, и тело покойницы портится на глазах. — Мне от них досталось, — облегчённо вздохнул и пожаловался следователю Шорохов. — Забросали телеграммами. А ведь доброе дело делал — ждал этого Глазкина, шут его подери, а он прискакал, нахамил и собак на меня спустил! — Твори добро, без кнута не останешься, — зычно захохотал Тит Нилыч, выглядевший на фоне суетливого, перетянутого портупеей, с пистолетом на боку тонкого Шорохова, довольно импозантно. Следователь был с бородкой, толст и высок в богатом тёплом на подкладке плаще, широкополой тёмной шляпе и с зонтиком, которым он то упирался в землю, то небрежно набрасывал на руку. Во рту его дымилась трубка. Следом, отстав на шажок, неотступно следовал его помощник с большим кожаным чёрным портфелем, казалось, готовый вмиг раскрыть его по приказу начальства, выхватить перо из-за уха и строчить, строчить, строчить… Конечно, никакого пера за ухом у помощника не было, но Турин готов был поклясться, что видел его собственными глазами — ему уже на всё было наплевать. — Городецкий! — Следователь, словно спохватившись, протянул руку Турину, а Шорохову бросил через плечо: — Тот самый ваш знакомый?.. Фома неверующий? — Он самый. — Не признаёте, значит, самоубийства? — упёр руки в боки толстяк и бесцеремонно уставился на Турина. — Славненько, славненько… А ведь все мы по молодости грешили этим из-за причины любовных страстей. И в петлю лезли, и стрелялись… Ладно простые муравьи, но и великие личности этим баловались! Горький наш, то бишь Алексей Максимыч, Пушкин, Лермонтов… — Перебрал, Тит Нилыч, — рассмеялся Шорохов, — дворяне-то на дуэли погибель искали. — Ты Александра Сергеевича имеешь в виду? — взъярился прямо-таки Городецкий. — Не спорь со мной! Я лучше знаю. Страсть это моя. Я о нём всё перелопатил, всё перечитал; ты зайди ко мне как-нибудь, я тебе такое покажу! Из-за безысходной любви Сашенька, гений наш, отправился на дуэль. Честь свою защищать. А куда ему против офицера? Вот и получается, что шёл на самоубийство. — Ну, если в этом смысле… — махнул рукой Шорохов. — Погоди, погоди! — Городецкий, видно, только раззадорился, он давно вынул изо рта трубку. — Ещё один наш идол, тоже Сашенька, он, правда, подобно Есенину, рук на себя не накладывал, но мечтал!.. Мечтал об этом постоянно! А это был тоже гений! Сам Блок! Вспомни только его рассуждения о блистающей привлекательности самой мысли о самоубийстве, о двойниках, которые будто живут в нас. Их в каждом — минимум два. Послушай вот: И заколдован был сей круг: Свои словечки и привычки, Над всем чужим — всегда кавычки, И даже иногда — испуг…[29] Шорохов, скривившись, не к месту захлопал в ладоши. Городецкий кивнул ему, небрежно благодаря, а Турина спросил: — Увлекались? — Словоблудие всё это, — буркнул Турин. — Не знаю. Не читал. — А возражаете… — Мнение своё имею.