— А от вертухаев как спасся? — Мертвяком притворился, им не до меня было. — Значит, схитрил? — В бою кулак не главное. — Не первых на это берёшь? — Что вы, начальник!.. — Мы здесь одни. — Хотелось бы верить. — Моего слова недостаточно? — Я вас даже не вижу. — Васька-божок. Слыхал про такого? — Не приходилось. Чудно больно. Вроде в милиции находимся. — Врёшь! — он поднялся и снова отошёл от стола к окну, закурил. — Кончай крутить! Бороду ты завалил? — В газетках читал. Хвалили милицию. В начальники кто-то выскочил за счёт того Бороды. — Ну хватит дурака разыгрывать! — вспылил он. — Или ты следователя Борисова так напугался, что до сих пор трясёшься? Так я не Борисов. Во мне всё перевернулось, но я промолчал. — Забыл Жигулёвские горы? Про пароход «Серебряные глазки» да девку по имени Серафима? А она ведь, Красавчик, на тебя виды имела! Эти слова, произнесённые громче обычного, зло и с дрожью, обрушились на меня градом. Словно булыжник за булыжником и всё на мою бедную голову: Жигули! «Серебряные глазки»! Серафима!.. Крякнул я, не удержавшись, заскрежетал зубами, а он опередил тише и глаже: — Да не кидайся ты волком! Глянь, аж волосы на голове дыбом. Про Серафиму это я так. Сам её давно не видел, но по оперативным данным близко она где-то. Ущучили её в Саратове, как бросила спившегося комиссара. Того в тюгулевку за растрату, потом к стенке за связь с воровкой, а она хвостом следы замела. Но ты-то помнишь, у неё не задержится. Скоро у нас, на низах объявится. — Вы, начальничек, мастер до сказок, — всё же запустил я свою наживку. — Про всё-то вам известно, только, гляжу, лица своего так и не открываете. Всё-то вы в тенёчек, за свет… — Хватит, хватит клоунаду мне устраивать, — отмахнулся он лениво. — Зачем тебе моё лицо? Не видел ты его никогда и не надо пока. Ну а если не дурак, насмотришься, погоди, надоест ещё. Одно ответь — не забыл Стёпку Нагорного?.. Вот тут я вздрогнул второй раз. — По кличке Штырь?.. Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные, если не по тюрьмам свои семь копеек[8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы. — Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге — грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой переборщил. Он у нас под колпаком ходил, мы его совсем не тем макаром в оборот должны были брать, а ты что натворил? Не следовало с ним так жёстко. Без смерти, без крови надо такие дела решать, мы бы его перековали, обратили бы в нашу веру. А ты шлёп пулю в лоб… Так всех можно перестрелять. Не метод это в нашей внутренней борьбе. Чистка — да, но следом перековка, а не террор. Другое время. Чуешь?.. Я плохо понимал, что он имел в виду и что втолковывал. Казалось, забыл он совсем про меня и беседовал сам с собой или себя убеждал. — Не так уж был и плох Борода, — задумался он. — Не так плох, как казался. С головой дружил, а в нашем деле это многого стоит. Жаль! Резко хлопнув ладонью по крышке стола, он двинул ею, будто смахивал крошки: — Что было, не вернуть! Навредил тебе, конечно, дружок твой, Китаец. — Он жив? — невольно вырвалось у меня. — Жив, жив. Но разговор не о нём сейчас пойдёт. А времени у нас мало. И так я с тобой провозился. Тут, брат, осторожнее… тоже глаза и уши имеются. Я молчал, переваривая всё, на меня свалившееся, на моём месте другим заниматься — только портить. — Сам чуешь, выхода у тебя нет, — он пробарабанил марш пальцами по крышке стола, бравурности в такте не улавливалось, наоборот, тоска. — Тебе или лезть опять на нары и ждать добавки за старосту и тех негодяев, или… — Прежде заточку в спину, — процедил я, не дослушав. — Не исключаю… — А самооборона? — заикнулся я. — Заткнись! — прошипел он так, будто крикнул. — Добавят лет пять! Хочешь? Чего он от меня добивается, не понимал я. Чего ждёт? Столько времени на меня потратил, чтобы сообщить вот это… — Уж лучше в крысятник! — захрипел я. — Шушара в два счёта укокошит! Он не проронил ни слова. Глядел, как я беснуюсь, молчал и постукивал пальцами по крышке. Истерика моя пропала сама собой. — Водички не подать, псих? — Закурить бы… — И я не прочь. Он каким-то ловким, неуловимым движением швырнул мне пачку папирос: — Возьми на память. Я, вытаращив глаза, поймал. — Часовой! — позвал он чуть громче, а когда тот появился, кивнул на меня. — Прикурить! Ароматная пачка грела мне грудь в дальнем кармане, когда сунулся я к легавому с припрятанной папироской молоденького конвоира. — Предлагаю другое, — сказал он, будто не прерывался наш прежний разговор. — Пойдёшь агентом ко мне? Я чуть не проглотил обжёгшую губы папироску. — Да-да. В доблестную Красную милицию. Как любит говорить наш мудрый товарищ Поляков, будем делать из несознательного элемента бесстрашного советского пинкертона. Он помолчал, дожидаясь моей реакции, но мне сказать было нечего, я находился в состоянии полной прострации. — Фамилию тебе подыщем вместе с легендой, — продолжал он, не дождавшись от меня ни слова. — Вызубришь, чтобы от зубов отскакивало. Внешность изменим. Оброс ты до безобразия. Похудеть придётся, сядешь на сухари и воду. — И не слезал… — Вот-вот, — не расслышал он, увлёкшись. — Засуну тебя в самый отдалённый район, где макар телят не пас. На время, на время, конечно. Наберёшься опыта. А как понадобишься, возьму. Мне хотелось спросить, но я не успел. — Теперь последнее, — он подёргал себя за чуб. — Мои люди, понимаешь, мои!.. будут называть тебя?.. — он приостановился, — так… Красавчиком ты был. Умерло с этим. После того как крыс одолел, да двух хорьков на тот свет отправил, наш Петриков тебя везунчиком окрестил. Везунчик, как?.. Подходит? Я повертел головой. — Не нравится. А что? Нормальная агентурная кличка. Я совсем поморщился, оставаясь всё ещё на полдороге: верить во всё происходящее или молчать очумело. — Вижу, не нравится. А имя должно нравиться, — он не ждал, он уже рассуждал сам с собой. — В нашем деле имя, как знамя. Вот что! Назову-ка я тебя Ангелом. Каково? Немножко из того, старого, так сказать, мира, но… Хочешь не хочешь, а имя это ближе к тебе лепится. В Жигулях ты атамана почти спас. Серафиму, красавицу нашу, сберёг, Бороду с моей дороги убрал — вон сколько плюсов. Паршивцев в карцере на тот свет отправить тебе сам Господь помог. Кто же ты? Ангел и есть! Он недолго что-то писал за столом, потом ткнул кулаком в стенку, бросив мне на ходу: — Заместитель мой. Мой, понял? Слово «мой» он произнёс два раза. А мне два раза ничего повторять не надо. Я кивнул. Вошёл кряжистый офицер, взял протянутый листок. Со спины я его сразу узнал, с Дилижансом он меня допрашивал про Бороду. — Принимай пополнение. — Василий Евлампиевич?.. — Оденешь, обуешь, оформишь и сам отвезёшь Серафимовичу. — Василий Евлампиевич, с таким прицепом? Два покойника за ним! — Оформляй так, чтобы ни один комар! — перебил он. — И побрить немедленно. Вообще поработай над его внешностью. Надо спрятать на время.