— Это для работы. Какое состояние? — проговорил Годман. Бонке развернул все пакеты. Везде одно и то же: кольца, перстни, сережки, колье, браслеты от часов, цепочки. — Гут, господин Годман. — Он вернул ценности в саквояж, закрыл его, взглянул на дантиста. — Это все? — Да, господин офицер. — В городе ничего не оставили? — Зачем оставлять? Мы насовсем уезжали. — А что в баулах? — Там только обычные вещи, посуда. — Собрать все, что вывозили! — Позвольте это сделать жене, она распаковывала сумки. Бонке кивнул Калачу, тот приказал младшему полицейскому: — Шмаров, проследи! — Слушаюсь! Вскоре посреди комнаты стояли три баула. — Нехилые у них вещички и посуда, господин гауптштурмфюрер, — сказал Шмаров. Один столовый набор из серебра да подсвечник чего стоят. А еще две шубы, пальто новое, костюмы, сшитые в ателье. Такие в магазине не купишь. — Хорошо. — Бонке посмотрел на дантиста. — Вы отдали ценности, я держу слово. — Он взглянул на Шмарова и приказал: — Беги к шарфюреру, который находится в бронетранспортере, скажи ему, чтобы механик-водитель подогнал его к заднему забору. — Слушаюсь! — Шмаров убежал. Бонке посмотрел на семью и проговорил: — Поднимайтесь и огородом идите к задней калитке. Вас проводит господин Калач. Тебе, Мирон, никого не трогать, посадить всех в десантное отделение и охранять до подхода солдат. Потом придешь на площадь. — Понял, господин гауптштурмфюрер. Калач и Бугаев увели семью евреев. Бонке прошел в центр села. Там уже толпился народ. Полицаи в деревне действовали оперативно. Заместитель начальника районной полиции доложил: — Собрали всех! — Сколько и кого? — Минуточку, герр офицер. — Полицай достал клочок бумаги, глянул на него. — Так, мужиков одиннадцать, баб девятнадцать, трое мальчишек, пять девчонок, четверо дедов, пять бабок, четверо младенцев с матерями. Из проулка, где задержались полицаи, вдруг послышалось: — Удрали трое, в лес бегут! Гауптштурмфюрер приказал солдатам: — Выйти на околицу, уничтожить! Эсэсовцы вышли в проулок. Забили автоматы. Солдаты вернулись, и шарфюрер доложил: — Ваш приказ выполнен, господин гауптштурмфюрер. Беглецы не успели скрыться в лесу. — Хорошо. Кто бежал? — Две бабы да пацан. — Ладно. — Командир роты СС повернулся к толпе, окруженной полицаями. — Кузьма Тимофеев! — Здесь, — ответил бывший управляющий отделением. — Выйди вперед, повернись к народу. Тимофеев подчинился. Бонке указал на него и обратился к жителям: — Этот ваш односельчанин скрывал у себя семью евреев. Вы прекрасно знаете, что это тяжкое преступление. За это полагается смертная казнь, причем всем вам. Но, учитывая, что нам вовремя удалось пресечь преступление, крайних мер я применять не буду. Сейчас вы пройдете в сарай, что на отшибе. Зайдете в него без суеты и давки, разместитесь там. Посидите сутки без воды и хлеба. Завтра в это же время староста выпустит вас. Надеюсь, это послужит вам уроком. И запомните все, в следующий раз за укрывательство евреев, цыган, красноармейцев, партизан мы сотрем с лица земли вашу деревню. Староста! — Я, господин гауптштурмфюрер. — Ведите людей в сарай. Толпа заволновалась. Веры эсэсовцу не было, но и другого выхода тоже. Дернешься — полицаи и солдаты тут же перестреляют всех. Поэтому люди медленно, с плачем, но пошли к сараю. Полиция сопровождала процессию. Последним шел Бонке. Людей завели в сарай. Староста закрыл двери, сунул ключ в карман. Гауптштурмфюрер подозвал к себе оператора. — Сейчас начнется самое главное. Снимай так, чтобы в кадры и фото не попали наши солдаты. Только полицейские. Прогрохотал бронетранспортер, встал в проулке. Подошел Калач, доложил: — Евреи на месте, под охраной. — Гут, приступайте к работе, господин начальник полиции. — Слушаюсь. Становись! Полицаи выстроились в шеренгу. Калач отдал команду. Его подчиненные бросились к грузовику достали из кузова канистры с бензином. Калач подумал и отдал еще один приказ: — Поставьте канистры. В овине должны быть снопы соломы. Тащите их сюда, обложите сарай, чтобы быстрей разгорелось. Когда все было готово, каратели встали вокруг сарая, облили солому и стены бензином. Начальник районной полиции достал спички. Бонке крикнул: — Калач, поджигать перед камерой! — Хорошо. Он дождался оператора, чиркнул спичкой, бросил ее на солому. Снопы тут же взялись огнем, от них загорелись стены и соломенная крыша. Повалил дым. Люди в сарае поняли, что их сжигают заживо, закричали, забились в ворота. Полицаи и гауптштурмфюрер смеялись, а сарай разгорался. Вскоре рухнула крыша, обрушились стены, крики смолкли. Из дыма вдруг вышел Кузьмич, объятый пламенем. Он выставил перед собой руки и шагнул к Бонке. Тот крикнул начальнику полиции: — Мне нельзя быть в кадре. Пристрели его. Калач выстрелил. Тимофеев упал на землю. Оператор поднес вплотную камеру, потом несколько раз щелкнул затвором фотоаппарата, снял Калача с пистолетом в руке. Огонь начал ослабевать. У дыма появился приторный запах. Горели человеческие тела. — Все! Пройтись еще раз по деревне, поджечь хаты, постройки, плетни, все, что может гореть! — выкрикнул Бонке и приказал оператору: — Снимай!