Он исключил меня из расследования. И собирается вести его дальше в одиночку. С трудом встав на ноги, я сказала: — Помоги мне заплести и уложить волосы. Служанка Моккым разволновалась, услышав мою просьбу, но я властным взглядом осекла ее. Сжав неодобрительно губы, она занялась моими волосами. — Но ты не можешь выйти из дома, Хён-а, — запротестовала Чиын, ее взгляд нервно переходил с моей служанки на меня. — Тебе совершенно необходимо отдохнуть. Я не ответила, но настроена была очень решительно. Я пойду в полицейское отделение и потребую у Оджина ответы на мои вопросы; и сделаю это не в качестве раненой птички, которую он чувствует себя обязанным защищать, но как ыйнё, готовая жизнь положить на то, чтобы узнать правду. Я проделала долгий путь и не позволю ему вывести меня из игры. Слишком многим я пожертвовала ради этой самой правды. Я надела на голову черную шелковую кариму, может, в последний раз в жизни, и тут услышала голос вышедшей из комнаты Моккым. Она ябедничала на меня матери: — Госпожа, госпожа! Агасси оделась и вот-вот выйдет из дома! При помощи Чиын я, морщась при каждом движении, облачилась в шелковую медицинскую форму — темно-синюю юбку и голубое чогори — и добавила последний штрих — припудрила ссадину на лице. И в этот самый момент дверь за моей спиной открылась. Я приготовилась к тому, что мать будет всеми силами пытаться остановить меня. — Мужчины приходили ко мне не для того, чтобы развлечься, — спокойно сказала она после того, как Чиын, выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, оставила нас наедине, — а когда им надо было поговорить. Твой отец тоже объявлялся у меня, когда что-нибудь задумывал. Я бросила на нее взгляд через плечо, ошеломленная и немного настороженная. Мать стояла и смотрела на меня, ее черные волосы были гладко причесаны и стянуты в идеальный узел на шее, из которого торчала поблескивающая шпилька. Ее красивое лицо, как и всегда, было совершенно бесстрастно. Через одну ее руку была перекинута соломенная накидка, в другой она держала большую соломенную шляпу. — Я заставлю его говорить. Мои старые друзья — влиятельные члены Южной партии; они будут рады добыть доказательства невиновности наследного принца. Ведь с их партией будет покончено, если принц утратит свое влияние. Мой взгляд упал на подол материной юбки, я совершенно ничего не понимала. — Я подслушивала, — объяснила она. — Ты сказала инспектору, что твой отец подтверждает алиби его высочества. Такое нельзя скрывать. — Ты… предашь отца? — Если все будут лгать, то как ты спасешь свою учительницу? Начать нужно с твоего отца. Ему нужно признаться, с кем он был во время убийства. И тогда, надеюсь, многое станет ясно. Я обдумала ее слова. Если отец во всем признается, его, конечно же, накажут, но медсестру Чонсу это не спасает. Хотя, как сказала мать, это могло стать шагом в правильном направлении — одним из самых трудных шагов. — Поговорить с ним будет трудно… — прошептала я, не в силах больше выносить ее взгляда. — Он гневается на меня. Приказал нам убираться из его дома. Я ждала, что она рассердится, страшно разозлится. Ждала, что она велит избавить ее от моего присутствия. Отречется от меня. Но буря не грянула, и я, подняв глаза, встретила ее спокойный решительный взгляд. — Я уже знаю об этом, — сказала она, и я почувствовала удивление, а затем облегчение. — Заключенные сплетничают, так же как и слуги в отделении полиции, а в столице слухи распространяются быстро. Не беспокойся обо мне. Мне хватит мужества на то, чтобы расстаться с этим домом. — Ее голос смягчился, брови сошлись на переносице. — Мы с тобой должны быть храбрыми, Пэк-хён. Но ты должна быть храбрее меня. Ты должна спасти медсестру Чонсу. Я едва верила своим ушам. Я не узнавала свою мать. — Да какое тебе дело до того, что станется с медсестрой Чонсу? — Еще месяц назад мне бы в голову не пришло такое спросить, но с тех пор многое изменилось. — Ты бросила меня у дома свиданий посреди зимы! Но теперь в моих воспоминаниях об этом случае перед тем кибаном я была не одна. В заснеженной сцене появилось еще одно действующее лицо — тень, сидевшая в студеном паланкине, следившая за мной широко распахнутыми глазами и молящаяся о том, чтобы госпожа впустила меня. — Ты… ты смотрела, как я стояла у того дома и меня заносило снегом, — прошептала я. — Ты смотрела, как я плакала. Совершенно ничего не отразилось на ее лице, лишь слегка покраснели глаза. — Мне нет прощения… — хрипло проговорила она. — Я хотела, чтобы ты выросла сильной, готовой к тем трудностям, которые непременно ожидают в жизни любую женщину такого же, как у тебя, происхождения. Но вместо этого я чуть было не погубила тебя, и так бы и случилось, не вмешайся медсестра Чонсу. Я навеки ей благодарна. Скорее она твоя мать, а не я. Она подошла ко мне, словно преодолевая бездну между нами. Теперь, когда мать стояла всего в шаге от меня, она неожиданно показалась мне такой уязвимой, такой хрупкой, словно нежный лист ивы. — Если ты собираешься в Тамян[33], то необходимо как следует преобразиться. Невозможно предугадать, кто станет искать тебя после… случая во дворце. Она протянула мне коническую соломенную шляпу, и я с сожалением сняла кариму — корону, свидетельствующую о наивысших достижениях девушки моего статуса. Я никогда больше не смогу ее надеть. Мои пальцы пробежали по шелку, и меня согрели воспоминания о том, с какой гордостью я ее носила, и мне было страшно думать, кем я стану без свой каримы, без своего звания. С трудом сглотнув, я наконец отложила кариму в сторону и надела шляпу, надвинув ее на увлажнившиеся глаза, и тут до меня дошел смысл маминых слов. — Тамян? — прошептала я. — Почему ты сказала Тамян? Ее руки, поднятые, чтобы поправить мне шляпу, зависли в воздухе. — А разве инспектор ничего тебе не сообщил? — Чего не сообщил? — По всей видимости, ты попросила тамо из полиции поискать информацию. Всех деталей не знаю, но полицейские выяснили, где сейчас обретается пропавшая ученица. Минджи у родственников в Тамяне, и молодой инспектор уже отправился туда. Я посмотрела на окровавленный наконечник стрелы, все еще лежавший на подносе, и мое плечо пронзила острая боль. Но все же я намеревалась найти Оджина, хотя теперь я понимала, почему он уехал без меня — до Тамяна было почти два дня езды на лошади. — Если ты поедешь прямо сейчас, — продолжила мать, — то сможешь перехватить его где-то у реки Хан. Я-то знала, что поеду — я этого хотела, но никак не могла взять в толк, почему мать хочет от меня того же самого. — Почему ты меня подначиваешь? — в сомнении спросила я. — Любая другая мать на твоем месте приказала бы мне остаться. Она быстро набросила на меня соломенную накидку. — Я наблюдала за тобой все эти три дня и слушала рассказы инспектора о твоем участии в расследовании. И тогда вспомнила о вещем сне, который увидела перед тем, как ты родилась. Мне снился черный дракон, и потому я была уверена, что у меня родится мальчик — но когда на свет появилась девочка, я растерялась. Однако все же дала тебе имя, учитывая мой сон. «Пэк» означает «старший». А «Хён» — «добродетельный, достойный и одаренный». И даже твоего маленького брата я назвала в честь тебя — Тэ-хён. У меня появилось странное ощущение, будто тело начало покалывать; то же самое ощущение возникло у меня, когда медсестра Кюнхи прочитала последнее письмо обезглавленной дворцовой медсестры к сыну, врачу Кхуну. Но я никак не могла понять, что именно меня беспокоит. — Теперь я знаю, — продолжала мать, — что ты девушка одаренная, и даже рана в плече вряд ли тебя остановит. Она достала из сумки на поясе какой-то цилиндрический предмет и вложила мне в ладонь. Холодное серебро успокоило меня, вернуло в настоящее, и я обнаружила, что смотрю на выгравированные на металле изящные символы. — Этот нож чандо изготовили в округе Пёнён, что в Ульсане[34], — сказала мать. — Я хотела подарить его тебе на свадьбу. Такой нож символизировал долг замужней женщины, выполнение ею супружеских обязанностей. — Понятно, — прошептала я, не зная, что еще тут можно добавить. — Но, похоже, лучше отдать его тебе сейчас. Ведь родители вручают такой нож сыну, когда он достигает совершеннолетия, чтобы он выполнял свой долг, служа королевству. — Она, судорожно выдохнув, немного помолчала. — Теперь ты взрослая и тебе придется принимать трудные решения. Я верю, ты все сделаешь правильно. Я открыла футляр и вынула из ножен поблескивающий кинжал. Дрожащей рукой взялась за рукоять. Никогда прежде я не держала в руках оружие. — Возвращайся к нам, Хён-а, — тихо сказала мать и ушла. У меня было тяжело на душе, и я стала молиться о том, чтобы мне не довелось пустить в ход этот кинжал, и одновременно думала: «Я никогда никому не причиню им боль». Но, возможно, именно так некоторые убийцы и считают — до тех пор, пока не теряют самое дорогое в жизни. Я гадала, а что же дороже всего мне? Что может побудить меня лишить жизни другого человека? 17 Я не увидела Оджина на берегу реки Хан, но, перебираясь на другой ее берег, поймала краем глаза проблеск синего шелка на фоне скопления лодок и рыбаков. Он стоял, сложив руки за спиной, и чрезвычайно сосредоточенно слушал какого-то торговца с взваленными на спину коробками. У торговца в руке был сложенный веер, которым он показывал в разных направлениях, а затем прочертил в воздухе волнообразную линию, словно изображал горы. Я подошла ближе и услышала, как торговец спросил на юго-западном диалекте: — Точно все запомнили, наыри? — Получив информацию, — негромко ответил Оджин, — я редко ее забываю. «Само собой», — подумала я, глядя, как он роняет монету в руку торговца. Оджин сдал государственный экзамен — кваго — в столь юном возрасте, что сомневаться в его способности запоминать и понимать не приходилось. Многие из тех, кто желал сдать этот экзамен, начинали готовиться к нему с пяти лет, но проваливали и на тридцатом году жизни, и даже на восьмидесятом. Я понимала, почему эти люди так исступленно старались: они хотели вырваться из безвестности. Безвестности, которой мне теперь не избежать. Отец будто пробуравил дыру в моем сердце, и его остатки болели у меня в груди. Отец лишил меня мечты, лишил всего. Заставив себя забыть о своем горе, я глубоко вдохнула свежий воздух и нашла взглядом Оджина. Теперь он шел по широкой пыльной дороге, которая, казалось, исчезает в бледно-голубой дымке. Я последовала за ним, держась на несколько шагов позади, чтобы он меня не услышал, и надвинув шляпу пониже. Спустя какое-то время, уверившись, что он меня не обнаружит, я ослабила бдительность. В животе у меня заурчало от голода, и я развязала небольшой походный мешок, который собрала для меня служанка Моккым; в нем были монеты, чистые бинты и сушеные кальмары. Я взяла кусочек кальмара и, начав жевать, огляделась по сторонам. Природа нашептывала мне свое извечное обещание, прямо как тогда, у павильона Сегомджон. Пусть я и потеряла работу — а может, впереди меня ждут и другие потери, — но в конечном счете все будет хорошо. «Посмотри, — шептали деревья, — посмотри, как мы раскачиваемся, как мы поем и танцуем». Я откусила еще кусок, на глаза мне навернулись слезы.