Приятно было видеть ее такой — она словно выбралась из клетки, которую сама же себе и воздвигла. С каждой нашей новой встречей казалось, что она все больше приходит в согласие с собой и со мной и с каждым разом все больше суетится вокруг меня. «Почему ты до сих пор не поела?» — как-то раз вопросила она, а затем весь день донимала меня лекциями о необходимости есть три раза в день; в следующую же встречу она придумывала что-то новенькое. Сегодня речь пошла об инспекторе. — А что будет, когда он вернется? — спросила она, глядя на меня. — Расследование закончено. И как прежде уже не будет. Я взяла головку чеснока и бесцельно повертела ее в пальцах, стараясь не дать словам матери взволновать меня. Временами мать раздражала меня своими вопросами, но я находила в этом странное удовольствие: лучше уж раздражаться, чем терпеть упорное материнское молчание, сопровождавшее меня на протяжении всего моего детства. — Я просто… — Она тяжело вздохнула. — Просто не хочу видеть тебя обиженной или разочарованной. Я какое-то время обдумывала ее слова. — Что бы ни произошло, жизнь продолжается, правда ведь? «Твоя-то вон продолжилась». — У меня все будет хорошо, мамочка. Я едва ли о нем думаю последнее время. Мать выгнула бровь. — Но ты каждый день ждешь новостей от Чиын. — Это исключительно из любопытства — мне интересно, как поживает инспектор, — заверила ее я с излишней горячностью. — Как ты сама сказала, расследование закончилось и с тех пор прошло уже несколько месяцев. Он, наверное, уже забыл о нем. Я вот забыла и прекрасно себя чувствую. — По тебе этого не скажешь. Почему бы тебе не написать ему? Вот и Чиын твердит о том же самом… — Не стану я ничего писать, — буркнула я. Как-то, набравшись мужества, я написала ему, но затем порвала письмо на мелкие клочки в страхе, что он забыл меня. И в то же самое время я боялась, что я ему все еще небезразлична. — Не собираюсь бегать за мальчиком. Мать покачала головой, прищелкнула языком и вернулась к своему занятию. — Я определенно не скучаю по дням моей молодости, — пробормотала она. — Хаотичным дням, полным ненужных ссор и конфликтов. Тут к матери подбежала молодая служанка и жестом показала куда-то позади себя: — Аджумма, там у забора слоняется какой-то странный человек. Он давно смотрит на вас. Я взглянула на ряд блестящих коричневых горшков, на живую изгородь за ними и увидела стоящего под деревом отца. Мать тут же встала и, уходя прочь, пробурчала что-то вроде «глаза б мои его не видели». Но я осталась сидеть, глядя, как человек, так долго отравлявший мне жизнь, неуверенно вышагивает туда-сюда перед калиткой, а затем входит в нее. В тот день, когда меня вызвали во дворец, я подробно рассказала о своем расследовании — в частности о том, что отец обеспечил алиби принцу Джанхону. В наказание за утаивание свидетельств король лишил отца его титула. И вот уже несколько недель отец каждый день спешил к дворцовым воротам и ждал, не прикажет ли король изгнать его из королевства или казнить; ждал в любую погоду — при дожде, солнце и ветре — решения своей участи. — Хён-а. Отец встал передо мной, шляпа его была помята и скособочена, а халат грязен. Теперь он ничем не отличался от простолюдина. Наконец он сел на возвышение на довольно значительном расстоянии от меня — между нами могли поместиться три человека. — Хён-а, — повторил он дрожащим голосом. — Король был настолько милостив, что восстановил меня в правах. И сказал, что это благодаря тебе. В чем твои заслуги перед ним? Я содрала кожицу с чесночной дольки. — Король предложил наградить меня за то, что я сообщила ему правду, — сказала я самым что ни на есть обычным тоном, пристально глядя на отца. Его лоб омрачился, а бледное лицо стало еще бледнее. — И я попросила его величество быть милостивым к тебе. — Но ты же могла попросить его наградить тебя, — сказал отец, пристально изучая меня, будто стремился обнаружить в моих словах некий тайный смысл. — Могла попросить вернуть твою должность. Но ты попросила о моем восстановлении. Почему? Я молча выдержала его взгляд — взгляд человека, будившего во мне мысль о том, чего у меня никогда не будет, — о любящем отце. Гармонии в наших отношениях нет и не было, а теперь я поняла, что, если продолжу общаться с отцом, мои чувства к нему обернутся ненавистью. И это сломает меня. — Потому что, — наконец проговорила я, — в тот день я решила, что я в последний раз буду твоей дочерью. Я увидела в его взгляде поражение и раскаяние. Он попытался поправить на голове шляпу, а затем шепотом заговорил: — Думаю, я должен извиниться перед тобой. Я… Прости меня. Мои глаза увлажнились, в горле запершило так сильно, что я не смогла ничего сказать в ответ. Опоздал он с раскаянием и извинениями. Очень сильно опоздал. — Хён-а… — В его голосе зазвучала страдальческая нота. А затем, словно его только что осенило, он на мгновение закрыл глаза и прошептал: — Медсестра Хён. — Он с трудом сглотнул, а затем поднял на меня глаза, и в его взгляде читалось теперь спокойствие. — Когда мне понадобится медицинская помощь, могу я прийти к тебе? Мое здоровье уже не то, что прежде… Постаравшись отринуть все эмоции, я удостоила его коротким кивком. Мы не были больше дочерью и отцом… но, может, у нас сложатся отношения ыйнё и пациента. Мы долго сидели бок о бок, не произнося ни слова. Я подняла глаза к небу. Боль в груди ослабла; обида осталась в прошлом. Этого было достаточно. Этого будет достаточно. * * * В сиянии красных кленов и желтых гинкго пришел октябрь. Минуло восемь месяцев с резни в Хёминсо — за это время кровоточащие раны затянулись, превратившись в розовые, чувствительные к прикосновениям рубцы. Врач Кхун с большим трудом пережил порку — наказание за женитьбу на придворной даме — и работал теперь в аптеке где-то на острове Чеджу. Госпожа Мун перестала быть фавориткой короля и утратила свое влияние на него, но продолжала жить во дворце. Командир Сон упрямо держался за свое место в отделении полиции и терроризировал слабых, несмотря на упорные слухи о том, что его величество подыскал ему замену. Медсестра Чонсу вернулась к преподаванию, а Минджи к учебе. Что же касается Чиын, то она отказалась от должности дворцовой медсестры и стала вместе со мной работать в Хёминсо. Жизнь, казалось, почти наладилась. Я ходила по рынку и остановилась перед бронзовым зеркалом, выставленным для покупательниц, желавших примерить украшения для волос. Чуть наклонившись вперед, я поправила кариму у себя на голове. Хлопок больше не казался мне таким тяжелым. Длинная полоса черной ткани колыхалась позади меня на ветру. С некоторыми мечтами, узнала я, приходится расставаться. Отпустить их — значило отпустить не себя, но ту жизнь, которую, как я думала, я хотела бы прожить. Поначалу я горевала из-за этой потери, но по мере того, как она отступала — медленно, очень медленно, — на ее место заступала и расцветала новая мечта. Она была скромнее, не такой отчаянной и не приглушенной прахом погибших от резни. Но эта мечта наполнила мой мир более глубокими тонами и оттенками, более богатыми запахами, большей уверенностью в своих силах. Выйдя с рынка, я открыла книгу и просмотрела текст, который планировала разобрать с ученицами, умолившими меня заниматься с ними. Мы уже закончили с «Великим учением» и перешли к медицинским текстам с названиями не менее сложными, чем содержание: «Инджэджикчимэк», «Тонинчхимхёльчхимгугён», «Кагамсипсамбан», «Тэпёнхёминхваджегукпан» и «Пыйнмунсансо». Как сказала медсестра Чонсу, хороший учитель должен преподавать точно и от всего сердца, чтобы его ученицы стали подлинными ыйнё. Я перелистнула страницу и, оторвавшись от книги, посмотрела на отделение полиции. За несколько месяцев это вошло в привычку — я глядела на здание, когда проходила мимо, но никого не искала. И по привычке я хотела было снова опустить взгляд в книгу, но вместо этого застыла на месте. Должно быть, мне привиделось — мимолетный проблеск, увиденный краем глаза синий халат. Я подняла глаза. Там, на другой стороне широкой дороги, стоял среди других полицейских знакомый мне молодой человек. Он казался энергичным и здоровым, его светлая кожа резко контрастировала с темными бровями. При виде Оджина на меня нахлынули воспоминания, яркие и словно мерцающие. Наши обещания, которые мы прошептали в стенах харчевни. Долгие ночи, когда мы обсуждали вопросы, не дававшие покоя нам обоим. Поцелуй в щеку, после которого я поспешила ему отказать. Угасающее биение сердца Оджина, когда я несла его на спине через лес. Я не могла сдвинуться с места, не могла отвести от него взгляда. А мимо шло множество людей — крестьяне, ведущие нагруженных лошадок, знатные господа в черных шляпах и развевающихся халатах, молодые женщины, прятавшие лица под длинными вуалями. Оджин засмеялся над чем-то, и в груди у меня стало больно, а на глаза навернулись слезы. Я не была уверена, что это не галлюцинация… Но тут он посмотрел на меня, и его улыбка погасла. Я быстро повернулась и поспешила прочь, пальцы у меня были ледяными. При этом я совершенно не понимала, чего я так испугалась. — Хён-а. — Оджин пошел за мной по другой стороне улицы, не отставая ни на шаг, не отрывая от меня взгляда. Потом перешел дорогу и принес с собой запах сосен с гор. Его взгляд обволакивал меня, как лес — тенистые склоны. — Куда ты так торопишься? — спросил он дрогнувшим голосом. — Я иду в Хёминсо. — В горле у меня совершенно пересохло. — Теперь я работаю там. Немного помявшись, он сказал: — Я провожу тебя. И мы пошли по улице Чонно, а затем свернули на перекрестке направо. «О чем ты думаешь? — хотелось мне спросить его. — Что изменилось между нами? Или не изменилось ничего?» Но внезапно я застеснялась и вместо этого спросила: — Как твоя рука? — Уже не та, — ответил он, и я обратила внимание на то, что на боку у него не было меча, хотя прежде он всегда носил его с собой. — Локоть у меня не двигается, и я едва ее чувствую. — Он опять посмотрел на меня. — Я написал тебе несколько писем, но получилось так неразборчиво, что я не стал их посылать. А диктовать слугам мне не хотелось. Мне очень жаль… И по его мечущемуся взгляду я поняла, что на самом-то деле он хотел спросить: почему ты не ответила? Я быстро покачала головой и с видимой беспечностью сказала: — Нет нужды извиняться. Тебе нужно было набраться сил. Ты был тяжело ранен. Что-то у него в лице дрогнуло, но он тут же ответил в тон мне: — Думаю, ты права. — Потом, вытянув вперед правую руку, посмотрел на ладонь и пробормотал: — Надеюсь, неподвижность со временем пройдет, или же я буду единственным инспектором в нашем королевстве, неспособным владеть мечом. — Тем, кто желает отыскать истину, не всегда нужен меч. — То есть таким, как ты, — прошептал он. Я моргнула: — Как я? — В тот день в лесу, — сказал он, и от одного воспоминания я вся напряглась, — ты даже не подняла кинжал на медсестру Инён. Я пришел в ужас, думал, она убьет тебя прямо у меня на глазах. Но ты заставила ее опустить меч. Мы замедлили шаг, подойдя к задним воротам Хёминсо, — именно здесь он больше чем полгода назад помог мне перебраться через стену в нашу первую встречу. Оджин, похоже, тоже вспомнил тот день, потому что смотрел на выложенную плиткой стену так, будто видел перед собой меня — Хён, шепчущую ему: «Я очень сомневаюсь, что наши пути когда-нибудь пересекутся еще раз». — В ту нашу первую встречу я даже представить себе не мог, — тихо проговорил он, — какой сюрприз ты мне преподнесешь.