— Проходите. Дедушка и отец, подгоняя козлёнка, вышли из города. У козлёнка живот был таким тяжёлым, что он с трудом ковылял. Дедушка стегнул его по заду гаоляновым прутом, козлёнок жалобно заблеял, от боли поджимая хвост, и побежал по дороге, которая вела в сторону дунбэйского Гаоми. Около стелы на могиле отец с дедушкой выкопали пистолеты. — Пап, отпустим козлёнка? — Не, пригоним домой и там зарежем. Отметим с тобой праздник Середины осени. Они добрались до околицы к полудню. Увидев издалека окружавший деревню высокий земляной вал, отремонтированный в последние годы, они сразу услышали яростную стрельбу за деревней. Отец вспомнил тревоги, мучившие старого Чжан Жолу ещё до их отбытия в уездный город, и свои нехорошие предчувствия на протяжении нескольких дней и понял, что беда всё-таки пришла. Он про себя порадовался, что решил покинуть уездный город сутра пораньше: это было рискованно, но зато они успели вернуться и смогут что-то предпринять. Дедушка и отец отволокли полумёртвого козлёнка в гаоляновое поле. Отец начал вспарывать пеньковую верёвку, которой был зашит задний проход козлёнка, и представил, как та размалёванная женщина запихивала туда патроны. Патронов было пятьсот пятьдесят штук, из-за чего живот козлёнка провис полумесяцем. Всю дорогу отец беспокоился, как бы он не лопнул, а ещё он беспокоился, что козлёнок переварит все патроны до единого. Когда отец вытащил верёвку, зад козлёнка распустился, словно цветок сливы, и оттуда повалились похожие на бобы экскременты. Козлик навалил целую кучу. Отец в ужасе воскликнул: — Пап, всё пропало! Пули превратились в навоз! Дедушка взял козлёнка на рога, поставил прямо, а потом начал трясти вверх-вниз, и из зада градом посыпались блестящие патроны. Отец с дедушкой подобрали их, сначала зарядили свои пистолеты, потом набили карманы и бросились бежать через гаоляновое поле напрямик к деревне, не посмотрев даже, что стало с козлёнком, жив он или помер. Японцы окружили деревню плотным кольцом, всё было застлано густым пороховым дымом, кое-где валил и чёрный дым от полыхавших пожаров. Сначала отец с дедушкой увидели небольшую артиллерийскую позицию, спрятанную в гаоляновом поле. Всего там стояло восемь миномётов: стволы в половину роста взрослого человека, а дуло диаметром с кулак. Больше двадцати японцев, одетых в тёмно-жёлтую форму, палили по деревне из этих орудий, а ещё один тощий чёрт отдавал команды, размахивая флажком. За каждым миномётом было по чёрту, он сидел на нём верхом, стискивая в руках блестящие крылатые снаряды. Когда тощий япошка взмахивал флажком, они разжимали руки, снаряд падал в миномётный ствол, затем раздавался громкий хлопок, из дула выскакивало облако дыма, ствол чуть дёргался назад, и из него вылетала в небо блестящая штуковина, которая потом с визгом падала по ту сторону земляного вала. Там сначала поднимались восемь столпов дыма, после чего раздавались восемь взрывов, сливавшихся в один большой взрыв. В дыму разлетались чёрные осколки, словно распускались цветы. Затем японцы давали ещё один залп. Дедушка как во сне поднял маузер и одним выстрелом свалил японца, размахивавшего флажком. Отец увидел, как пуля прошла насквозь через его череп, напоминавший высохшую редьку, и только тогда понял: бой начался. В голове помутилось, он выстрелил, пуля ударилась в опору под миномётом с громким лязгом и куда-то отскочила. Японцы, стрелявшие из миномётов, схватили винтовки и начали палить из них. Дедушка потянул за собой отца, и они шмыгнули в гаоляновое поле. Японцы и императорские войска начали атаку. Солдаты императорских войск шли впереди, согнувшись, нацелившись в просветы между гаоляновыми стеблями, открыв беспорядочный огонь. Японцы наступали за ними, тоже пригнувшись. В гаоляновом поле застрочили пулемёты. На валу всё стихло. Когда солдаты императорских войск подошли вплотную к земляному валу, из-за него вылетело несколько десятков ручных гранат с изогнутой ручкой. Дедушка не знал, что это второсортные гранаты, которую старый Жолу вскладчину с односельчанами приобрёл на военном заводе отряда Лэна. Гранаты хором взорвались, несколько десятков солдат императорский войск попадали, остальные развернулись и побежали. Японцы тоже побежали. Тут на вал выскочили люди с самопалами, они быстро обстреляли противника и спрятались. На валу снова наступила тишина. Только потом отец и дедушка узнали, что со всех сторон на подходах к деревне шла такая же ожесточённая и дикая борьба. Японцы снова открыли огонь. Мины попадали точно в большие ворота на входе в деревню, обе створки их были плотно закрыты. Один удар — одна пробоина. Второй удар — вторая. После нескольких громких залпов от ворот ничего не осталось, на их месте образовалась огромная брешь. Дедушка и отец снова атаковали артиллеристов. Дедушка выстрелил четыре раза и убил двух чертей. Отец сделала только один выстрел. Он целился в японца, что сидел верхом на миномёте, держа в руках мину. Для страховки он взял браунинг обеими руками и, прицелившись в широкую спину, выстрелил между лопаток, но увидел, что пуля вошла в ягодицу. Японец замер, а потом повалился вперёд и заслонил собой дуло миномёта, после чего ухнул громкий взрыв. Отца несколько раз подкинуло над землёй, в голове зазвенело. Японца переломило пополам, а у миномёта взорвался ствол, и обжигающе горячий кусок металла пролетел несколько десятков метров и упал у головы отца, едва не размозжив её. Столь славный результат единственного выстрела отец не мог забыть в течение многих лет. Когда ворота в деревню разрушили, к деревне поскакала, размахивая саблями, японская конница. Отец со смесью страха и зависти глядел на этих прекрасных коней. Однако в зарослях гаоляна копыта путались, листья тёрлись о морды животных, лошади раздражённо дёргались и не могли уже скакать так быстро. Когда кавалерийский отряд добрался до ворот, кони сбились в кучу и били копытами, словно их загоняли в конюшню. С обеих сторон от ворот вниз полетели железные грабли, сохи, обломки черепицы и кирпича, а ещё, похоже, полилась горячая гаоляновая каша, поскольку солдаты с криками защищали головы, а лошади в ужасе становились на дыбы. Некоторые всадники поскакали в деревню, другие понеслись обратно. При виде бесславного окончания атаки конного отряда дедушка и отец расплылись в улыбках. Своими действиями в тылу противника дедушка с отцом привлекли целую толпу солдат марионеточных войск, а чуть позже к карательной операции присоединилась и конница. Не раз над головой отца возносилась блестящая сабля, однако всякий раз путь ей преграждали стебли гаоляна. Одна из пуль прошла по касательной, оставив на скальпе дедушки борозду, но густой гаолян спас их обоих. Они спасались от погони, приникая к земле, словно зайцы. К середине дня они уже добежали до берега Мошуйхэ. Дедушка с отцом пересчитали патроны, снова нырнули в гаолян и преодолели около ли. Тут впереди раздался крик: — Товарищи! Вперёд! Разгромим японский империализм! Когда крик стих, заиграла войсковая труба, и они вроде бы услышали пулемётные очереди. Обрадовавшись, дедушка с отцом кинулись на звук этих выстрелов, но, добежав, не увидели ни единой живой души. К гаоляновым колосьям были привязаны две жестяных канистры из-под керосина, внутри которых взрывались петарды. Труба и крики снова зазвучали из гаоляна неподалёку. Дедушка презрительно усмехнулся: — Эта Восьмая армия только на такое и способна… Канистры грохотали и сотрясали воздух так, что перезревшие гаоляновые зёрна с шорохом сыпались вниз. Конница и марионеточные императорские войска, стреляя из винтовок, двинулись в обход. Дедушка потащил отца обратно. В их сторону побежали, пригнувшись, несколько бойцов Восьмой армии, придерживая болтавшиеся на поясе ручные гранаты. Отец увидел, как один из солдат с винтовкой встал на колени и выстрелил по гаоляну, растревоженному японскими конями. Звук выстрела напоминал звон, с которым разбивается черепица. Стрелявший солдат хотел передёрнуть затвор, но не смог. На него налетел японский конь. На глазах отца всадник занёс саблю над его головой, солдат Восьмой армии бросил винтовку и попытался убежать, но конь догнал его, и из разрубленной клинком головы бойца на гаоляновые листья брызнули мозги. У отца потемнело в глазах, он обмяк и опустился на землю. Из-за японской конницы дедушке и отцу пришлось разделиться. Солнце уже склонилось к верхушкам гаоляна. В поле сгустились мрачные тени. Мимо отца прошмыгнули три пушистых лисёнка. Он протянул руку, схватил одного из них за толстый симпатичный хвост и тут же услышал яростный рык. Словно молния из гаоляна выскочила старая красная лисица и оскалилась, демонстрируя отцу свою силу. Он поспешно отпустил хвост, и всё лисье семейство умчалось прочь. Стрельба раздавалась с востока, запада и севера, а вот на южной околице стояла необычная тишина. Отец тихонько крикнул, потом заорал во всю мочь, но ответа не последовало. От дурных предчувствий сжалось сердце, и он помчался в ту сторону, откуда раздавались выстрелы. Солнечный свет становился всё слабее, гаоляновые колосья, купаясь в его предзакатных лучах, смыкались над головой. Отец заплакал. В поисках дедушки он натолкнулся на трупы трёх зарубленных солдат Восьмой армии. Их мёртвые лица в полутьме казались хищными. Внезапно отец натолкнулся на группу людей. Это были местные жители, которые предусмотрительно попрятались в гаоляне. — Вы не видели моего отца? — Малой, деревня свободна? По говору отец понял, что это жители уезда Цзяо. Он услышал, как один старик наставляет своего сына: — Иньчжу, запомни, драная ватная подкладка нам тоже пригодится, но сначала раздобудь котёл, а то наш уже давно прохудился. Мутные глаза старика напоминали две сопли, плескавшиеся в глазницах. Отец не стал тратить на мародёров время и побежал дальше на север. А на подходе к деревне увидел ту сцену, что постоянно снилась моей матери, дедушке и ему самому. Людской поток — женщины и мужчины, старые и малые — выплёскивался через ворота, чтобы спастись от стрельбы с востока, севера и запада среди гаоляна в низине перед деревней. Ураганный огонь бушевал прямо перед носом у отца, пули как саранча властвовали над гаоляновым полем. Успевшие выбежать падали вместе с гаоляновыми стеблями. Казалось, половина неба окрасилась в красный цвет от брызнувшей крови. Отец разинул рот и плюхнулся на землю. Он видел только кровь и чувствовал только запах крови. Японцы вошли в деревню. Вымоченное в человеческой крови солнце зашло за гору. Из зарослей гаоляна вынырнула кроваво-красная полная луна. Отец услышал, как дедушка зовёт его приглушённым голосом: — Доугуань! ЧАСТЬ IV ПОХОРОНЫ В ГАОЛЯНЕ 1 В жестоком четвёртом лунном месяце лягушки, совокуплявшиеся в реке Мошуйхэ при свете мерцающих звёзд, отложили горки прозрачных икринок, яростные солнечные лучи нагрели воду до температуры только что выжатого бобового масла, и вылупились целые толпы головастиков, которые плавали в медленной речной воде словно кляксы чёрной туши. На удобренном собачьими экскрементами берегу начала бешено расти трава, а среди ряски распускались почти пурпурные цветы паслёна. Это была прекрасная пора для птиц. Тёмно-жёлтые в белую крапинку жаворонки парили в облаках, исполняя пронзительные трели. Блестящие ласточки то и дело касались зеркальной водной глади коричневатыми грудками, и по воде скользили их тёмные хвосты, похожие на ножницы. Чернозём дунбэйского Гаоми неуклюже поворачивался где-то внизу, под птичьими крыльями. Обжигающий юго-западный ветер летел над землёй, обрушивая клубы пыли на шоссе Цзяопин. Настала прекрасная пора и для моей бабушки, поскольку дедушка, который вступил в «Железное братство» и постепенно вытеснил Чёрное Око с главенствующих позиций, решил устроить для бабушки, погибшей почти два года назад, пышные похороны. Это обещание дедушка дал перед могилой бабушки. Новость о предстоящей церемонии ещё месяц назад разнеслась по всему дунбэйскому Гаоми. Похороны назначили на восьмое число четвёртого лунного месяца, и утром седьмого числа в нашу деревню начали стекаться жители отдалённых деревень: мужчины подгоняли ослов и волов, запряжённых в телеги, на которых ехали женщины и дети. Мелкие торговцы тоже надеялись обогатиться. На деревенских улицах и в тени деревьев на околицах обустроили свои печи продавцы горячего хлеба, расставили сковороды продавцы лепёшек с кунжутом, а продавцы лянфэня[92] натянули белые навесы от солнца. Деревню наводнили толпы людей всех возрастов и обоих полов. Весной одна тысяча девятьсот сорок первого года между отрядом гоминьдановцев под командованием Лэна и коммунистической Цзяогаоской частью постоянно возникали трения, они несли огромные потери, учитывая, что вдобавок «Железное братство» под руководством дедушки похищало их бойцов с целью выкупа, а японцы и марионеточные войска организовывали зачистки и карательные рейды. По слухам, отряд командира Лэна спасся бегством в Чанъи,[93] чтобы отдохнуть и набраться сил, а Цзяогаоская часть зализывала раны в болотах близ Пинду. «Железное братство» под совместным руководством моего дедушки и его былого соперника в любовных делах за год с небольшим превратилось в вооружённое формирование, имевшее в своём распоряжении более двухсот винтовок и около шестидесяти крепких скакунов, но почти не привлекало к себе внимания японцев и марионеточных войск, поскольку деятельность братства была окутана завесой тайны и отдавала религиозными предрассудками. В одна тысяча девятьсот сорок первом году в национальном масштабе страна переживала период неслыханной жестокости, ведя войну с японскими захватчиками, но жители дунбэйского Гаоми, напротив, радовались короткому промежутку мира и спокойствия. Выжившие посеяли новый гаолян на гниющих останках прошлогоднего. Вскоре после посевной полил умеренный дождик, тучная почва пропиталась влагой, пригрело яркое солнце, температура почвы неуклонно росла, и чуть ли не за одну ночь проклюнулись ростки гаоляна, и на их ярко-красных верхушках повисли капельки чистой росы. До первого прореживания ещё оставалось немного времени, и день бабушкиных похорон выпал на период, когда крестьяне отдыхали от сельскохозяйственных работ. Вечером седьмого числа на руинах, что остались после большого пожара, охватившего деревню пятнадцатого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, собрались толпы людей. На улицах, где клубилась пыль, поставили несколько десятков распряжённых телег с деревянными колёсами, а к деревьям привязали ослов и быков. Заходящее солнце освещало гладкие шкуры, заново обросшие после весенней линьки, окрашивало в кроваво-красный цвет ещё не полностью распустившиеся листья на деревьях, а их тени ложились на спины животных, напоминая оттиски старинных монет. Когда солнце село за гору, по дороге с западной околицы приехал на муле лекарь. Из его чёрных ноздрей торчали кустики жёстких волос, похожие на ласточкины перья, голову и лоб закрывала неуместная в это время года драная фетровая шляпа, глаза мрачно смотрели из-под насупленных бровей. Въехав в деревню, лекарь соскочил с костлявого мула и с самодовольным видом двинулся в центр, размахивая блестящим медным колокольчиком. Мула он вёл за поводья из зелёной пеньковой верёвки. Был этот мул уже совсем дряхлый, шерсть у него до конца не полиняла — в некоторых местах отросла новая, блестящая, но кое-где тёмным пятном выделялась старая, отчего казалось, что у животного парша. Время от времени он подбирал нижнюю губу, которая свисала, открывая фиолетовые десна, а глазные впадины мула были такими глубокими, что в них вполне поместилось бы по куриному яйцу. Лекарь и его тощий мул с помпой прошли по деревне, и вслед им с любопытством поглядывали собравшиеся на похороны крестьяне. Они с мулом действовали до странности слаженно, да и мелодичный звон блестящего медного колокольчика казался загадочным. Ноги сами шли за ним, поднимая облака пыли, которая летела вперёд и оседала на потном лице лекаря и спине мула, издававшей кислый запах. Лекарь постоянно моргал и шевелил ноздрями, из-за чего чёрные кустики странным образом подёргивались, и тут мул несколько раз выпустил газы. Люди оторопели, потом громко рассмеялись и разбрелись в поисках ночлега. Когда над деревьями повис молодой месяц, деревню заполнили мрачные тени. Порывы холодного ветра долетали из полей, с реки Мошуйхэ доносилось кваканье лягушек. Прибывали всё новые и новые желающие поучаствовать в похоронах — в деревне уже не осталось места, поэтому они устроились на ночлег прямо в гаоляновом поле. После этих похорон от самой нашей деревни и до берега реки были вытоптаны несколько тысяч му тёплой и мягкой земли, гаоляновые ростки вмяли прямо в грязь, по которой текли ручейки зелёного сока. Земля оправилась лишь к пятому лунному месяцу, когда снова зарядили дожди. Уцелевшие ростки гаоляна упорно пробивались острыми, словно лезвие ножа, верхушками сквозь плотный ковёр сорняков. От стеблей и листьев гаоляна и сорной травы падала тень, в которой прятались латунные гильзы, усыпанные пятнышками патины. Лекарь проехался на муле по тёмным закоулкам, звеня в колокольчик, то и дело нарочито громко чихая. Он добрался до конца центральной грунтовой дороги и снова обошёл вокруг шатра из циновок, который временно возвели люди из дедушкиного «Железного братства». Шатёр угнетал своими размахами, таких высоких сооружений в нашей деревни отродясь не бывало. Гроб с телом бабушки поставили посередине, а через щели между циновками пробивались лучики света от горящих свечей. У входа стояли два члена братства с маузерами, болтавшимися на поясах. Четверть головы они выбрили, обнажив блестящую кожу. Такую причёску носили все члены братства, чтобы люди пугались одного лишь их вида. Больше двухсот бойцов расселились в маленьких шалашах, расставленных вокруг шатра с телом покойницы, около шестидесяти могучих строевых коней привязали к ивовым стволам и выставили перед ними длинные кормушки. Животные раздували ноздри, фыркали, били копытами и размахивали хвостами, отгоняя мух и комаров, слетевшихся на запах. Конюхи наполнили кормушки, и под ивами поплыл запах слегка подсушенного на огне гаоляна. Аромат соблазнял тощего мула, он усердно тянул шею в сторону лошадей. Лекарь холодно усмехнулся, с жалостью посмотрел на мула и пробормотал вроде как себе под нос: — Проголодался? Слушай, что я тебе скажу. Враги и любовники рано или поздно встречаются на узкой дорожке. Люди гибнут за богатство, как птицы за еду. Молодые не смеются над седовласыми старцами. А цветам сколько ещё цвести? Надо уметь уступать другим, это не считается за глупость, а позже может принести выгоду… Безумные речи и странное поведение лекаря привлекли внимание членов братства, которые в целях маскировки были одеты как обычные крестьяне, пришедшие поглазеть на похороны. Двое двинулись за лекарем следом. Когда он, не переставая нести околесицу и размахивать старым колокольчиком то медленнее, то быстрее, снова повернул к коням, один из членов братства возник перед ним, твёрдо перегородив ему путь, а второй встал за спиной. Оба держали в руках маузеры. Лекарь ни капли не испугался. Он издал в темноте пронзительный смешок, при звуках которого руки обоих членов тайного общества невольно задрожали. Боец, стоявший впереди, увидел пылающие огнём глаза лекаря, а тот, что стоял позади, заметил, как вытянулась и напряглась его смуглая шея. Большая неповоротливая тень тощего мула падала на землю, словно рухнувшая стена. И тут два коня, не поделив корм, громко заржали. В шатре горели двадцать четыре красных свечи из овечьего сала, пламя их трепетало, от чего всё вокруг превращалось в жутковатое марево. Алый гроб стоял посередине, в свете свечей казалось, что он полит жидким золотом, что добавляло мистицизма. Вокруг гроба расположили вырезанные из белой бумаги снежные ивы,[94] по бокам гроб «охраняли» фигурки из папье-маше: слева мальчик в зелёной одежде, справа девочка в красной.[95] Эти фигурки изготовил из цветной бумаги и гаоляновых стеблей известный местный мастер Баоэнь. Простая солома и бумага в золотых руках Баоэня превращалась в очень реалистичные фигурки. За гробом стояла бабушкина табличка с надписью: «Табличка в честь покойной матушки из рода Дай, преподнесённая преданным сыном Юй Доугуанем». Перед табличкой в коричневой курильнице зажгли ритуальные оранжево-жёлтые ароматические палочки, дым поднимался вверх, закручиваясь по спирали, а столбики пепла ещё долго стояли над тёмно-красными огоньками и не падали. Отец выбрил себе голову, чтобы показать, что состоит в братстве. Дедушке на бритой голове вырезали острой бритвой полумесяц. Он вместе с главой «Железного братства» по прозвищу Чёрное Око сидел в шатре за столом, наблюдая, как приглашённый из уезда Цзяо похоронных дел мастер обучает отца обряду поклонения: три раза встать на колени, шесть раз поклониться, сложив руки перед грудью, девять раз ударить лбом об пол. Мастеру было около шестидесяти, с его подбородка свисала седая бородка, похожая на серебряные нитки, зубы его были белоснежными, говорил он гладко, и с первого взгляда становилось понятно, что человек этот обладает ясным умом и большим опытом. Старый распорядитель терпеливо наставлял отца, а тому постепенно надоедало, он все движения повторял небрежно. Дедушка строго наказал: — Доугуань, нельзя кое-как делать, ты ведь выполняешь сыновний долг, ради этого можно и потрудиться! Отец сделал несколько движений добросовестно, но стоило отцу отвернуться и заговорить с Чёрным Оком, как он снова перестал стараться. Вошёл какой-то человек и потребовал, чтобы мастер похоронных дел отчитался о расходах. Старик с разрешения дедушки ушёл. На похороны бабушки «Железное братство» потратило несметное количество денег. Чтобы изыскать средства, дедушка и его соратники после ухода отрядов Лэна и Цзяна выпустили в дунбэйском Гаоми свои отпечатанные на низкосортной бумаге деньги двух номиналов — тысяча и десять тысяч юаней. Изображения на банкнотах было примитивным (отдалённо похожим на человека верхом на тигре) и размытым (поскольку печатали с клише для изготовления новогодних лубков[96]). В тот момент в дунбэйском Гаоми имели хождение как минимум четыре разновидности денег, каждая из валют то обесценивалась, то дорожала, то слабела, то укреплялась в зависимости от влияния того, кто её выпустил. Если деньги выпускали вооружённые формирования, большие или малые, это была безжалостная обдираловка простого народа. Дедушка смог устроить пышные похороны для бабушки именно благодаря подобному насильственному захвату, замаскированному под выпуск денег. В тот момент отряды Цзяна и Лэна были вытеснены, выпущенные войсками дедушки «соломенные деньги» достаточно высоко ценились в дунбэйском Гаоми, но благоприятная ситуация продлилась лишь несколько месяцев. После бабушкиных похорон банкноты со всадником на тигре превратились в ничего не стоящие бумажки. Двое членов «Железного братства» ввели лекаря прямо в шатёр, от яркого света свечей все трое начали моргать.