— Ох, братцы! Этот гроб почти одинаковой ширины с воротами, а на крышке поставили чашу с вином. Хозяин сказал, мол, прольёте хоть каплю — оштрафую на сотню юаней. Носильщики так перепугались, что потеряли дар речи. Из погребального зала доносился протяжный плач, похожий на пение. — Чжаньао, и что нам теперь делать? — поинтересовался Цао Второй. Дедушка сказал: — Раз уж мы тут, трусить уже поздно, пусть даже там внутри чугунные яйца, а вынести придётся. Цао тихонько сказал: — Братцы, тогда идите. Если всё получится, так мы будем одной семьёй. Из этой тысячи мне и фэня[110] не нужно, всё ваше. Дедушка смерил его взглядом: — Хватит тут болтать-то! Цао Второй распорядился: — Тогда готовимся. Чжаньао, Сыкуй, вы встанете спереди и сзади, под дном гроба пропустите верёвку. Остальные… двадцать входят в комнату, только увидите, что гроб приподнялся над землёй, сразу подставляете под него спины. Оставшиеся, будете за воротами на подхвате. Идите в ногу под звуки гонга. Братцы, я всем вам премного благодарен! Цао Второй, который всегда был самодуром, поклонился до земли, а когда поднял голову, в его глазах блестели слёзы. Хозяин привёл несколько слуг и с холодной усмешкой сообщил: — Не торопитесь, сначала мы вас обыщем. Цао Второй рассвирепел: — Это что ещё за правила? — Правила тысячи юаней, — хохотнул хозяин. Слуги вытащили припрятанные носильщиками крюки и кинули на землю. Крюки громко звякнули, а лица носильщиков приобрели серый оттенок. Глядя на крюки, хозяин расхохотался. Дедушка подумал: и то хорошо! Кто крюками цепляет за днище гроба — не герой. Душу охватило трагическое предчувствие, как если бы он шёл к месту собственной казни. Дедушка плотно перемотал ноги, а потом задержал дыхание и затянул пояс так, что он аж врезался в живот. Когда носильщики вошли в зал с телом покойника, вся его родня разом перестала голосить, уставившись круглыми глазами на носильщиков и чашку с вином, едва не переливавшимся через край, которую поставили на гроб. В траурном зале от дыма свербело горло, было очень душно, а лица живых казались хищными масками, кружащими в воздухе. Чёрный гроб ханьлиньского академика стоял на четырёх низких табуретках, словно огромный корабль, причаливший к берегу. При виде этой махины сердца носильщиков забились так, словно в груди кто-то ударял в гонг и бил в барабаны. Дедушка снял со спины тонкую, но очень прочную корабельную верёвку, сплетённую из самой качественной пеньки, и пропустил под днищем гроба. На концах у верёвки были прикреплены две петли из грубого белого полотна. Носильщики привязали к ней несколько десятков мокрых белых тряпок, выстроились в два ряда по обе стороны от гроба, после чего дружно ухватились за верёвку. Цао Второй поднял гонг — дон-н-н-н! — звук вышел каким-то надтреснутым. Дедушка присел у переднего конца гроба — это место было самым опасным, самым важным и самым ответственным. Поскольку передний конец гроба, похожий на нос корабля, очень сильно задирался, то дедушка не мог выпрямить спину, и грубая верёвка врезалась в шею и плечи. Он ещё и встать-то не успел, а уже почувствовал всю тяжесть гроба. Цао Второй трижды ударил в гонг, а потом заорал что есть мочи: — Встаём! Дедушка услышал три удара гонга, задержал дыхание, потом всю силу сосредоточил в коленях, а после команды Цао Второго, словно в тумане, сделал рывок, высвобождая эту силу. Дедушка представлял, что гроб с телом старого ханьлиньского академика уже оторвался от земли и плывёт, словно пароход, в клубах дыма от благовоний, однако фантазии тут же разбились об ощущение, что его зад резко прижали к квадратной керамической плитке на полу, и от резкой боли в хребте. Цао Второй чуть было не упал в обморок. Он видел, что огромный гроб не сдвинулся с места, как гигантское дерево, пустившее корни, а его ребята, словно стайка воробышков, с размаху врезавшихся в стекло, попадали на землю, их лица из бледно-красных стали от натуги чёрно-фиолетовыми, а потом серовато-белыми, как лишённый цвета мочевой пузырь свиньи. Он понял, что дело плохо. Спектакль не удался! Даже полный сил и энергии Юй Чжаньао сидит на полу с помертвевшим лицом, как женщина, потерявшая дитя. Стало ясно, что этот спектакль закончится полным провалом. Дедушка словно бы услышал, как старый ханьлиньский академик насмехается над ним, лёжа в подвижной ртути. Весь род Ци — и покойник, и его живые потомки — умели лишь холодно усмехаться, поскольку обычный смех был им недоступен. Сильная обида, злость на эту махину и страх смерти, вызванный мучительной болью в позвоночнике, слились в единый мутный поток и с силой ударили в сердце. — Братцы… — причитал Цао Второй. — Братцы… не ради меня… ради дунбэйского Гаоми… надо его вынести… Цао укусил себя за подушечку среднего пальца, из раны, пульсируя, полилась чёрная кровь, и он пронзительно закричал: — Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми! Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков. В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды. Дедушка не знал, что гроб приподнялся. Его лицо стало мертвенно-бледны, как у покойника, он чувствовал лишь, как петля из грубого полотна впилась в горло, сломав ключицу, а позвонки, изначально напоминавшие засахаренные ягоды боярышника, нанизанные на палочку, с такой силой прижались друг к другу, что превратились в упаковку прессованных хлопьев из этих ягод.[111] Он не мог распрямить спину, разочарование всего на долю секунды подорвало волю, и ноги потихоньку подогнулись, как расплавленное железо. Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу. Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину. Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры. Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток… Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета. Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови… Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого… Похоронная процессия рода Ци, словно огромный белый дракон, поднималась в гору по дороге, вымощенной тёмной брусчаткой. Прохожие по сторонам дороги не смотрели ни на артистов на ходулях, ни на танцоров в масках львов,[112] но лишь с грустью взирали на пепельно-серые лица шестидесяти четырёх носильщиков: у некоторых из них шла носом кровь. В тот момент дедушку переставили в самый конец, он держал ручку, на которую приходилось наименьшая нагрузка. В груди у него всё горело, во рту чувствовался привкус крови, а твёрдая брусчатка разлеталась под ногами, словно капли свиного жира… 3 Отец, облачённый в траурную одежду, с шестом в руках стоял на высоком табурете лицом на юго-запад и, отбивая удары, громко кричал: — Матушка! Матушка! Иди на юго-запад! По широкой дороге! На драгоценном чёлне да на быстром скакуне! У тебя достаточно денег на дорожные расходы! Матушка! Ты будешь спать в сладости, а от трудностей откупишься… Распорядитель наставлял отца, что нужно эти слова повторить трижды, чтобы преисполненными глубоких чувств криками родных проводить душу покойного на юго-запад, в рай. Но отец прокричал лишь раз, и его горло сжалось от подступивших слёз. Он просто опирался на шест, но перестал бить им по земле, ещё раз с губ слетело слово «матушка», и его уже было не воротить — дрожащее, протяжное слово «матушка», словно тёмно-красная бабочка, крылья которой украшали симметричные золотистые пятна, полетело на юго-запад, то набирая высоту, то снова опускаясь. Там тянулись равнины, открытые всем ветрам, тревожное солнце на восьмой день четвёртого лунного месяца припекало так, что над рекой Мошуйхэ повис белый туман. Слово «матушка» не могло перелетать через эту обманчивую преграду, оно покрутилось немного туда-сюда, потом развернулось на восток. Хотя отец провожал бабушку в рай на юго-западе, бабушка не пожелала туда оправиться, а двинулась вдоль той самой насыпи, по которой когда-то шла, чтобы отнести бойцам из дедушкиного отряда лепёшки-кулачи. Она то и дело останавливалась, оборачивалась, призывно глядя золотистыми глазами на сына, моего отца. Если бы отец не опирался на длинный шест, то повалился бы головой вниз на землю. Чёрное Око с удивлением подошёл, сгрёб отца в охапку и снял с табурета. Прекрасная музыка, которую играли музыканты, зловоние, исходившее от толпы зевак, и пышность похоронных обрядов слились воедино, и это наваждение, словно тончайшая пластиковая плёнка, окутала тело и душу отца. Двадцать дней назад дедушка повёл отца раскапывать могилу бабушки. День выдался не самым приятным для ласточек, низкое небо было затянуто двенадцатью тучами, похожими на рваную вату, и от них исходил запах тухлой рыбы. Над Мошуйхэ дул лёгкий ветер. Сгущалась тревога. Трупы собак, которых подорвали ручными гранатами во время войны людей с псами прошлой зимой, разлагались среди прибрежной травы. Ласточки, только что вернувшиеся с острова Хайнань, с ужасом летали над берегом. Жабы начали спариваться, за время долгой зимней спячки они потемнели и похудели, но теперь подпрыгивали, охваченные ярким пламенем страсти. Отец смотрел на ласточек, и на жаб, и на большой мост через Мошуйхэ, всё ещё хранивший болезненные отметины с тридцать девятого года, и в душе поднималось ощущение одиночества и заброшенности. Пробыв всю зиму в оцепенении, крестьяне сеяли в чернозём гаолян, сеялки стукались о коробки с семенами с чётким ритмом, и звук этот разносился далеко-далеко. Отец вместе с дедушкой и ещё десятком членов «Железного братства», вооружёнными лопатами, стояли перед бабушкиной могилой. Её могила и могилы бойцов дедушкиного отряда выстроились длинной змеёй, на выцветшей земле хаотично пробивались первые золотисто-жёлтые цветы горького латука. Молчание продлилось три минуты. — Доугуань, ты ведь точно помнишь — эта могила? — спросил дедушка. — Точно эта, я не мог забыть. — Эта! Копайте! Члены «Железного братства» сжимали лопаты, но медлили, не решаясь приступать. Тогда дедушка взял кирку, прицелился в могильную насыпь, напоминающую женскую грудь, и с силой ударил. Тяжёлая острая кирка со скрежетом вошла в землю, после чего дедушка поддел ком земли. Заострённая насыпь стала гладкой. Когда дедушка ударил по могиле киркой, у отца сжалось сердце — в тот момент его душу переполняла ненависть к жестокому дедушке и страх перед ним. Дедушка откинул в сторону кирку и обессилено проговорил: — Ройте, ройте… Члены «Железного братства» окружили могилу, принялись орудовать лопатами, и вскоре могильный холм сровнялся с землёй. Затем стали смутно проступать очертания прямоугольной ямы. Чернозём был очень мягким, и яма напоминала огромную ловушку. Члены «Железного братства» осторожно снимали землю слой за слоем. Дедушка велел: — Смелее. Ещё рано! Отец вспомнил, как вечером девятого числа восьмого лунного месяца тридцать девятого года они хоронили бабушку. Пламя, бушевавшее на мосту, и больше десятка факелов вокруг могилы освещали мёртвое лицо бабушки, делая его живым. Чем тоньше становился слой земли, тем большее напряжение испытывал отец. Он словно уже видел под слоем земли слегка раздвинутые в улыбке бабушкины губы, поцеловавшие смерть… Чёрное Око обнял отца и отвёл в тенёк, там легонько потрепал за щёку: — Доугуань, очнись! Отец пришёл в себя, но ему не хотелось открывать глаза. Тело заливал горячий пот, а душу сковал морозец — словно холод, которым тянуло из могильной ямы, проник прямо в сердце… Могильную яму уже чётко было видно, под лезвиями лопат зашуршали гаоляновые стебли, руки у членов «Железного братства» дрожали. Когда с гаоляновых стеблей, укрывавших тело покойницы, убрали последнюю лопату земли, они дружно остановились и с мольбой уставились на дедушку и отца. Отец увидел, что все скуксились и шмыгают носами. Из могилы поднимался сильный запах разложения. Отец жадно вдыхал его, как вдыхал аромат, исходивший от бабушкиной груди, пока она кормила его молоком. — Сгребайте! — Дедушка не испытывал жалости и сердито рыкнул на нескольких парней с кислыми физиономиями. Пришлось им нагнуться, вытаскивать по одному гаоляновые стебли и выбрасывать. На сгнивших листьях поблёскивали капли росы, стебли размокли и приобрели ярко-красный оттенок, их поверхность стала гладкой, словно влажный нефрит. Тем временем запах усиливался. Члены «Железного братства» закрывали рты и носы рукавами, а из глаз текли слёзы, будто они давили чеснок. Но в носу отца этот смрад превращался в густой пьянящий аромат гаолянового вина. Он видел, что нижние стебли впитали в себя больше воды, и их цвет был ещё более ярким. Отец подумал, что, возможно, гаолян приобрёл этот цвет от бабушкиной красной куртки. Он знал, что из бабушки вытекла вся кровь до капли, перед смертью её тело стало прозрачным, словно дошедший до нужной кондиции кокон шелкопряда, так что окрасить ярко-зелёные стебли гаоляна могла лишь та красная куртка. Остался последний слой стеблей. Отец хотел как можно скорее увидеть бабушкино лицо, но боялся этого. Чем меньше было гаоляна, тем сильнее, казалось, отдаляется от него бабушка. Видимую границу между миром мёртвых и миром живых снесли, зато невидимая становилась ещё непроницаемей. Внезапно в этом последнем слое гаоляна что-то громко зашуршало. Некоторые члены «Железного братства» вскрикнули от ужаса, другие же от страха лишились дара речи. Всех словно бы отбросило от могилы огромной волной, поднявшейся из глубин. Бледность не сходила с их лиц, и только после дедушкиных понуканий члены братства всё же осторожно заглянули в могилу, вытянув шеи. Отец увидел, как четыре жёлто-коричневых мыши-полёвки с писком карабкаются наружу, а ещё одна, белоснежная, осталась сидеть по центру могильной ямы на немыслимо красивом гаоляновом стебле, ощупывая его лапками. Жёлтые мыши выбрались из ямы и бросились бежать, а белая мышка сидела неподвижно, глядя на людей блестящими чёрными глазками. Отец швырнул в неё ком земли, белая мышка подскочила на два с лишним чи, но не допрыгнула до края ямы, упала вниз и помчалась как сумасшедшая по краю. Члены «Железного братства» обрушили на неё всю свою ненависть, на мышь градом посыпались комья земли, один из которых в итоге придавил её насмерть. Слушая, как земля со стуком падает на последний слой гаоляновых стеблей, отец очень сильно пожалел о содеянном — ведь он первым бросил ком земли, подав пример членам братства. Большая часть этих комков не попала по мыши, зато ударяла по телу бабушки. Отец всегда утверждал, что бабушка, когда её достали из могилы, была прекрасна, словно свежий цветок, она светилась, лёжа в могиле, и источала необычный аромат, как в сказке. Однако присутствовавшие при вскрытии могилы члены братства рассказывали совсем иное, лица их кривились от отвращения, когда они живописали, как омерзительно выглядел разложившийся бабушкин труп и какой удушливый запах там стоял, однако отец говорил, что это всё ерунда и враки. Он-то отлично помнил тот момент, разум его был ясным, и он своими глазами видел: когда убрали последний стебель гаоляна, прекрасная улыбка на лице бабушки вспыхнула со звуком, который издают горящие в костре сучья, а тот аромат до сей поры глубоко засел в памяти. Жаль, что всё это продлилось совсем недолго. Бабушкин труп подняли из могилы, её яркую красоту и дивный аромат унёс ветер, остался лишь белоснежный скелет. Отец соглашался, что тогда и он уже ощутил нестерпимое зловоние, ударившее в нос, но в глубине души отказывался признавать, что это был бабушкин скелет. Разумеется, и вонь, исходившая от этого скелета, не могла быть бабушкиным запахом. Дедушка тогда выглядел совсем удручённым. Семеро парней, только что вытащивших бабушкин истлевший труп из могильной ямы, блевали тёмно-зелёной желчью на тёмно-зелёную речную воду. Дедушка расстелил белоснежное полотнище и велел отцу помочь переложить на него бабушкины останки. Звуки, с которыми тошнило остальных, и на отца подействовали заразительно. Он вытянул шею, словно петушок, готовый закукарекать, в горле забулькало. Ему ужасно не хотелось дотрагиваться до бледного скелета, который в тот момент вызывал крайнее отвращение.