Дедушка строго спросил: — Доугуань, ты даже до останков матери брезгуешь дотронуться? Даже ты?! Отца тронуло грустное выражение, которое так редко появлялось на лице дедушки, он наклонился и попробовал ухватить скелет за ногу. Белые кости были ледяными, отец ощутил, как по телу расползается холод, словно бы внутренности смёрзлись в комок льда. Дедушка взял бабушку за лопатки, легонько приподнял, и тут скелет треснул и рассыпался, превратившись в груду костей. Череп упал дедушке на ноги, из пустых глазниц, где раньше были бабушкины ясные очи, вылезли два красных муравья, шевеля усиками. Отец выронил бабушкину ногу, повернулся и с громким рёвом убежал… 4 К полудню все церемонии завершились, и распорядитель громко крикнул: — Пошли! Собравшиеся на похороны крестьяне, словно вода во время прилива, хлынули в поле. Те, кто давно уже сторожил на дороге за деревней, увидели, как сначала на них движется чёрный потоп, а потом увидели, как в их сторону плывёт огромный гроб рода Юй, словно гигантская дрейфующая льдина. По обеим сторонам на расстоянии двухсот метров от дороги были раскинуты открытые со всех сторон большие шатры с поминальным угощением на любой вкус, жаркие запахи били в нос, такие соблазнительные, что у зевак слюнки текли. По гаоляновому полю кружил Пятый Заваруха во главе конного отряда. Палящее солнце поднялось высоко, над чернозёмом клубился синий дым, боевые кони взмокли от пота, широко раздували ноздри, а в углах их губ повисла пена, перемешанная с пылью. Лоснящиеся крупы коней отражали солнечный свет. Чёрная пыль от копыт поднималась на три, а то и пять чжанов и долго не рассеивалась. В самом начале процессии шёл толстый монах в жёлтом одеянии с оголённым левым плечом. В руке он держал трезубец, увешанный металлическими пластинками, которые постоянно звенели. Звон этот поднимался в воздух и парил над толпой зевак, трезубец словно был привязан к монаху: как тот его ни подкидывал, трезубец приземлялся чётко в руку. Некоторым в толпе монах был знаком. Этот голодранец из храма Тяньци отродясь не возжигал фимиам, не молился и не медитировал, зато большими чашками пил вино, бесстрашно ел рыбу и мясо и держал прямо в монастыре худенькую, маленькую, но необыкновенно плодовитую любовницу, которая нарожала ему толпу монашков. Монах с трезубцем прокладывал дорогу в толпе. Он подкидывал трезубец над головами зевак, и те расступались. На лице монаха застыла довольная усмешка. За монахом следовал один из членов «Железного братства», который нёс длинный шест с траурным флажком: этот скрученный из тридцати двух листов белой бумаги — по числу лет бабушки — флажок с шуршанием трепетал в безветренном небе, призывая душу покойницы. За ним крепкий парень, тоже из братства, нёс флаг со знаками отличия, изготовленный из белого шёлка, обшитый по краю бахромой из серебряных ниток; на нём выделялась надпись чёрными иероглифами по вертикали: «Гроб с телом урождённой Дай, скончавшейся в тридцать два года, жены командира Юй Чжаньао, возглавлявшего партизанский отряд в дунбэйском Гаоми в годы Китайской республики». Далее на маленьком паланкине несли бабушкину «святую табличку», а на большом ехал гроб с бабушкиным телом. Под печальный звон сигнального гонга шагали в ногу шестьдесят четыре члена братства словно шестьдесят четыре марионетки на ниточках. За гробом несли несметное количество ритуальных флагов, вееров и зонтов, разноцветных шёлковых пологов с приколотыми к ним бумажными иероглифами, фигурок людей и коней из папье-маше, «снежных» деревьев. Отец в траурной одежде и с траурным посохом в руках на каждом шагу, как положено, начинал голосить. Его поддерживали под руки двое членов «Железного братства» с выбритыми головами. Правда, отец плакал без слёз, глаза были сухими и остекленевшими, что называется, «только гром, без дождя», но такой «сухой» плач трогал даже сильнее, чем «мокрый», со слезами, и многие из тех, кто пришёл посмотреть на похороны, глядя на отца, расчувствовались. Дедушка и Чёрное Око шагали сразу за отцом. Лица их окаменели, на сердце тяжким грузом лежали тревоги, и никто не догадывался, о чём они в тот момент думали. За ними толпились двадцать с лишним членов братства с винтовками наперевес. Блестящие штыки отливали тёмно-синим цветом. Лица бойцов были напряжены, словно они ждали схватки с могучим врагом. Ещё дальше шли более десятка оркестров из дунбэйского Гаоми, исполнявших прекрасные мелодии, артисты на ходулях, переодетые в персонажей различных преданий, подскакивали и вертелись, а две группы танцоров переоделись для исполнения танца львов,[113] мотали львиной головой и размахивали хвостом. Похоронная процессия растянулась по извилистой дороге на целых два ли, людей было много, а дорога узкая, пройти получалось с великим трудом, а ведь ещё нужно было останавливаться перед каждым столиком с поминальным угощением, кланяясь духам, нужно было ставить гроб и возжигать благовония. Распорядитель с бронзовым кубком проводил древние обряды, поэтому процессия двигалась очень медленно. Монах давно уже устал подбрасывать трезубец, и всё его тело провоняло от пота, одеяние намокло, теперь трезубец взлетал не так высоко. Все участники похоронной процессии претерпевали душевные и физические муки и с нетерпением ждали конца этой каторги. Члены братства, которые несли паланкины, сердито посматривали на распорядителя, на то, как он с важным и напыщенным видом притворялся, что скорбит, и неспешно выполнял всякие дурацкие ритуалы. Они с трудом сдерживались, чтоб не кинуться на него и не вонзить зубы ему в кадык. Тяжелее всем приходилось Пятому Заварухе и его конному отряду, они мотались туда-сюда от могилы до деревни и обратно, лошади задыхались, на их ногах и животах толстым слоем осела чёрная земля. Когда процессия отошла от деревни на три ли, то снова остановилась, чтобы поклониться предкам, распорядитель всё ещё был полон сил, старателен и серьёзен. Внезапно в передних рядах раздались выстрелы, тот член братства, что держал шест с бабушкиными знаками отличия, медленно осел на землю, а белое полотнище упало на обочину, прямо на головы зевак. При звуках выстрелов толпа по обе стороны дороги забурлила, начался беспорядок, люди, словно муравьиный рой, сбились в чёрную кучу, было видно лишь мельтешение множества ног и голов. Плач, крики и вопли ужаса звучали, как шум воды, прорвавшей плотину. После того как отгремели выстрелы, в толпу полетел десяток маленьких ручных гранат, упавших под ноги членам «Железного братства», и из них с шипением повалил белый дым. Кто-то на обочине заорал: — Ложись! Из-за давки крестьянам лечь было некуда, они лишь смотрели, как члены братства плюхнулись на живот и как подрагивали гранаты с белыми деревянными ручками, с рёвом испуская смертельный синий ужас. Гранаты взорвались друг за другом, взрывная волна разлетелась золотым веером. Больше десятка членов «Железного братства» погибли или получили ранения. Чёрному Оку осколок попал в зад, пробив дырку, из которой хлестала кровь. Прикрывая рукой рану, Чёрное Око надрывно звал Фулая. Но Фулай, сверстник отца, уже не мог ответить на призыв, не мог усердно прислуживать ему. Вчера вечером в сумке лекаря нашли два стеклянных шарика, красный и зелёный. Отец подарил Фулаю зелёный, и тот спрятал шарик во рту, как бесценный клад, и перекатывал языком. Отец увидел, что стеклянный шарик на фоне вытекавшей изо рта Фулая крови стал изумрудно-зелёным, таким зелёным, что зеленее просто не бывает, и светился зелёным светом, как пилюля бессмертия, что, по легенде, выплёвывала лисица-оборотень.[114] Распорядителю, который не выпускал из рук бронзовый кубок, осколком размером с соевый боб перебило артерию на шее, оттуда фонтаном лилась алая кровь, голова безвольно повисла, бронзовый кубок упал на землю, вино пролилось, превратившись в лёгкую дымку. Кровь распорядителя хлестала по чернозёму, словно внезапно разразившийся ливень, отчего в земле образовалось углубление с кулак. Большой паланкин накренился на бок, и стал виден чёрный бабушкин гроб. Снова на обочине кто-то громок крикнул: — Земляки, быстрее ложитесь! Вслед за этим прилетела ещё одна партия гранат. Дедушка прижал к себе отца и кубарем скатился в неглубокую придорожную канаву. Несколько десятков ног пробежалось по дедушкиной ране, но он не чувствовал боли, лишь сильное давление. Как минимум половина членов братства побросали винтовки и бросились кто куда, а те, кто этого не сделал, с глупым видом стояли, покорно ожидая взрыва. В конце концов дедушка увидел, кто кидает гранаты. По лицу этого человека было видно, что он проделал бесконечно долгий путь, на нём лежала тёмно-жёлтая пыль, через которую проступал хитрый лисий дух. На этом лице чувствовался явный отпечаток Восьмой армии! Это Цзяогаоская часть! Человек Мелконогого Цзяна. Восьмая армия! Гранаты снова яростно взорвались, вдоль дороги прокатился пороховой дым, пыль взметнулась вверх, осколки, словно саранча, со свистом полетели к обочине, и пришедшие поглазеть на похороны люди падали, как подкошенные колосья. Взрывной волной подбросило с десяток членов «Железного братства», оторванные руки и ноги и ошмётки кишок посыпались на головы крестьян. Дедушка с трудом вытащил пистолет, прицелился в голову солдата Восьмой армии, сливавшуюся с тысячами других голов, и нажал на спуск. Пуля вошла чётко промеж бровей, и зелёные глаза беспрепятственно выпрыгнули из глазниц, словно яйца, отложенные ночным мотыльком. — Товарищи, вперёд! Отнимайте оружие! — закричали в толпе люди из Восьмой армии. Чёрное Око и другие члены «Железного братства» опомнились и начали без разбору палить по толпе, каждая выпущенная ими пуля вгрызалась в чьё-то тело, каждая пуля пронзала сразу несколько тел, а потом либо весело застревала в чьей-то плоти, либо, уныло описав красивую дугу, падала на чёрную землю. Дедушка заметил, как резко выделяются в волновавшемся людском море лица солдат Восьмой армии. Они барахтались, словно тонущие, при виде этих алчных хищных лиц у дедушки кровью сердце обливалось. Симпатия, которая зародилась у него в былые дни к Восьмой армии, превратилась в лютую до зубовного скрежета ненависть. Дедушка целился и стрелял в одно такое лицо за другим. Он и сам точно не понял, удалось ли убить хоть кого-то, но в последующие годы одиночества осознал, что от пуль Чёрного Ока и членов «Железного братства» падали на чёрную землю лишь добрые и безвинные простые люди. Отец выбрался из-под мышки дедушки и вытащил свой пистолет, но на него тут же накатила такая громкая звуковая волна, что в глазах зарябило и заложило оба уха. Он выстрелил наобум и по привычке проследил за первой выпущенной пулей. Он увидел, что пуля с полусферической головкой влетела прямиком в широко открытый рот двадцатилетней девушки, волосы которой были закручены в маленький узел. Девушка обладала всеми качествами, которые делают женщину красивой: свежие красные губы, белоснежные зубы, чуть выпуклый подбородок. Отец услышал, как из открытого рта вырвался крик, напоминающий кваканье лягушки, и полилась кровь вместе с обломками белых зубов. Два серо-зелёных глаза, в которых застыла нежность, уставились на отца, после чего девушка рухнула на землю, и её немедленно поглотил людской поток. В деревне прозвучал сигнал к атаке, дедушка увидел, что больше сотни солдат Цзяогаоской части под командованием Мелконогого Цзяна бросились вперёд, размахивая саблями, винтовками и дубинками. На южном гаоляновом поле Пятый Заваруха с силой стукнул тыльной стороной сабли своего пегого коня и во главе своего отряда поскакал что есть мочи на север. Пегий конь тяжело дышал, как чахоточный больной, на шее выступил вязкий и липкий, как мёд, пот. Разбегавшиеся зеваки перегородили путь конному отряду, и Пятый Заваруха бросился в толпу, не переставая подхлёстывать коня, а за ним последовал и весь его отряд. Люди уже не могли остановиться, наталкивались на коней, и в итоге конный отряд словно бы засосало в болото. Лошади тянули шеи и отчаянно ржали. Рядом с Пятым Заварухой в двух коней врезались ополоумевшие люди, всадники попадали вместе с конями, и по ним пробежало бесчисленное множество чёрных ног. Погибающие животные и их хозяева издавали жалобные безнадёжные крики. Одного из солдат Восьмой армии с маузером в руке (возможно, именно он убил того члена «Железного братства», который нёс полотнище со знаками отличия), людским потоком вынесло прямо перед конём Пятого Заварухи. Лицо Пятого Заварухи исказилось в свирепой гримасе. Солдат открыл огонь, но пули полетели в небо. Японская сабля Заварухи блеснула и сняла скальп с коротко стриженной макушки солдата. Скальп, словно фетровая шляпа, шлёпнулся кому-то из крестьян на голову, забрызгав чёрной кровью лица десятка людей. Члены братства под гневные крики дедушки собрались и начали отстреливаться под прикрытием похоронных флагов и навесов для жертвоприношений. Дедушке уже приходилось похищать солдат Восьмой армии, подрывая тем самым её жизнеспособность. Мало кто из них хорошо стрелял, зато они готовы были героически жертвовать собой. Хотя пули бойцов «Железного братства» без конца их косили, они упорно продолжали атаковать. Их примитивное оружие годилось только для рукопашной. Солдаты Восьмой армии рвались в бой, готовые пожертвовать собой — это придавало им сил и деморализовало противника. На подступах к позициям противника солдаты Цзяогаоской части закидывали членов братства десятками ручных гранат. Испуганные члены «Железного братства» бросали винтовки и убегали, но безжалостные осколки нагоняли их и разрывали плоть. Особенно тяжело от взрывов гранат пришлось музыкантам, артистам на ходулях и танцорам, переодетых львами. Трубы и соны, играя на которых музыканты оплакивали других людей, взлетали вверх вместе с ошмётками их тел, а потом падали на землю. Артистам неудобно было двигаться, поскольку ноги были привязаны к высоким ходулям. Когда началась паника, большинство из них вытеснили на обочину, ходули увязали в чернозёме, и они падали в гаоляновое поле, словно сухие деревья. Раненные осколками гранат, они жалобно кричали, а на их лицах застыл ужас. На глазах Пятого Заварухи «Железное братство» терпело сокрушительное поражение, он разволновался и принялся со злости рубить кого ни попадя, а конь под ним, как собака, кусал всех подряд. Со всех сторон слышался свист сабель, рубивших человеческие тела, и весёлый смех крестьян, помутившихся рассудком от страха перед смертью. Пятый Заваруха вместе со своим отрядом выскочил на дорогу, и они тут же попали под гранаты бойцов Восьмой армии. Много лет после этих событий дедушка с отцом вспоминали, как мастерски солдаты Восьмой армии метали ручные гранаты — так гроссмейстер вспоминает поражение от посредственного игрока, который прибегнул к хитрому приёму, и, вспоминая, на словах хорохорится, а в глубине души чувствует, что проиграл по глупости. В тот день, когда они отступали к реке Мошуйхэ, отца ранило в зад выпущенной из старой винтовки «ханьян» переплавленной пулей. Дедушка отродясь не видал таких пулевых ранений: кровь лилась рекой, словно бы отца тяпнула бешеная собака. У Восьмой армии не хватало патронов, и после каждого боя они собирали использованные гильзы и отправляли на переплавку, так что их патроны были неизвестно из какого дерьма, пули начинали плавиться, как только вылетали из ствола, и преследовали цель, словно сгусток горячих сопель. В отца угодила именно такая пуля. От разрывов гранат сильно пострадал конный отряд под командованием Пятого Заварухи. Пегий конь под ним с диким ржанием подпрыгнул, а потом рухнул на дорогу. В брюхе у него зияла огромная дыра, из которой сначала вывалились кишки, а потом хлынула кровь. Пятый Заваруха упал в неглубокую придорожную канаву, а когда выбрался, то увидел, что на него несутся солдаты Восьмой армии с блестящими штыками наперевес. Заваруха схватил висевший на шее пистолет-пулемёт и открыл огонь. Дюжина противников, размахивая руками и ногами, повалились на землю прямо перед ним. Больше десяти уцелевших всадников из числа «Железного братства» ворвались в ряды противника. Они рубили солдат Восьмой армии саблями, те в ответ штыкам и пиками протыкали брюхо коням. После этой бойни десять с лишним всадников и солдаты Цзяогаоской части улеглись кто на спины, кто ничком на чёрной земле дунбэйского Гаоми и больше уже не встали. Двум коням посчастливилось уцелеть при взрывах, и они помчались к речке в свободном порыве: гривы развевались на ветру, пустые стремена били по бокам, а растрёпанные хвосты плыли в облаках чёрной пыли. Трое солдат Цзяогаоской части, скрежеща зубами, с ненавистью вонзали штыки в живот и грудь командира конного отряда «Железного братства». Пятый Заваруха обеими руками схватился за горячий ствол одной из винтовок, его тело выгнулось, глаза закатились так, что зрачки исчезли под веками. Длинные ресницы прикрывали серебристо-серые глаза, а изо рта потекла кровь. Солдат с силой выдернул перепачканный кровью штык. Одну секунду Пятый Заваруха ещё стоял, а потом обмяк и укатился в канаву. Солнечный свет отражался от белков глаз, похожих на тонкий фарфор, двумя тонкими лучиками слабого света. Солдаты Восьмой армии жадно накинулись на него и забрали висевший на шее русский пистолет-пулемёт и заткнутый за пояс немецкий маузер. Ящерица, доведённая тысячами ног до помешательства, вскочила Заварухе на грудь и уселась там, тяжело дыша; кровь окрасила её сероватое шершавое тельце, а холодные глаза светились особым светом, свойственным только рептилиям, при виде которого у людей ёкает сердце. Один молодой парень из «Железного братства», которому взрывом перебило ногу, бросил перед собой карабин и саблю, повернулся к бегущим на него солдатам Восьмой армии и поднял вверх бледные руки. Паренёк по-детски надул верхнюю губу, над которой едва-едва начал пробиваться тонкий нежный пушок, в узких глазах заблестели от страха слёзы. Он жалобно запричитал: — Дяденьки… не убивайте меня… дяденьки… не надо… Один из солдат с пожелтевшими глазами замешкался, убрал ручную гранату, которую собирался метнуть в паренька, нагнулся, подобрал с земли карабин и винтовку, но не успел распрямиться, как услышал треск — пика вошла пареньку в живот и пробила насквозь. Старый вояка увидел, как красивый, что твой молодой огурчик, паренёк содрогнулся всем телом, ухватился за пику и, широко открыв рот, крикнул: — Мамочка! Его красивая голова свесилась на грудь. Солдат с пожелтевшими глазами сердито развернулся и увидел своего товарища, которого ранило в поясницу, — это был смуглолицый человек средних лет, болезненно сжимавший пику, ставшую единым целом с молодым парнем. В тот момент, когда он воткнул своё оружие в живот бойца «Железного братства», один из раненых конников пробил ему выстрелом из пистолета левую почку. Уничтожение конного отряда стало ударом по боевому духу «Железного братства». Если до сих пор они оказывали упорное сопротивление, прикрываясь флагами и другой похоронной атрибутикой, но теперь побежали на юг, волоча за собой винтовки. Как дедушка и Чёрное Око ни кричали им вслед, они не могли остановить трусливых заячьих ног. Дедушка протяжно вздохнул, одной рукой притянул к себе отца, пригнулся и побежал в сторону Мошуйхэ, не переставая отстреливаться. Солдаты Цзяна, героически проявившие себя в бою, схватили оружие, что побросали члены «Железного братства», и радостно, с удвоенными силами кинулись преследовать противника, как если бы у тигра ещё и крылья выросли, а Мелконогий Цзян по-прежнему бежал впереди всех. Дедушка подобрал японскую винтовку «Арисака-38», в спешке брошенную кем-то из «Железного братства», плюхнулся на кучу навоза, щёлкнул затвором, дослав патрон в патронник — как только началась стрельба, дедушка вытащил из перевязи раненую руку, — и прижал приклад к распухшему и болевшему плечу. Бешеный стук сердца отдавался болью в ране, голова Мелконогого Цзяна болталась в прицеле туда-сюда. Для верности дедушка решил стрелять в грудь. Он нажал на спуск и, когда прозвучал выстрел, увидел, как Цзян обоими плечами подался вперёд и упал. Его солдаты, которым успех вскружил голову, наспех попадали. Воспользовавшись этой возможностью, дедушка потащил отца по дымившейся чёрной земле догонять разбежавшийся отряд. Своим выстрелом дедушка ранил Мелконогого Цзяна в лодыжку, к нему тут же подбежали санитары и перевязали рану. Подполз командир роты посмотреть, что с ним, но Цзян с пожелтевшим восковым лицом, покрытым испариной, твёрдым голосом приказал: — Быстрее! Обо мне не думайте! Вдогонку! Заберите у них винтовки! Все до единой! Вперёд, товарищи! Лежавшие на земле солдаты Цзяогаоской части, подбодрённые криком Мелконогого Цзяна, тут же повскакивали и ринулись в погоню навстречу одиноким выстрелам. Совершенно изнурённые бойцы «Железного братства» уже не могли бежать, они побросали винтовки и ждали момента, чтоб сдаться в плен. — Стреляйте! Бейте их! — сердито рычал дедушка. Один боец сказал ему: — Командир, не будем их злить. Им нужны только винтовки, так давайте отдадим им винтовки, а сами вернёмся домой сажать гаолян. Чёрное Око выстрелил, однако и волосинки ничьей не зацепил, но ответом стал ураганный огонь из трёх пистолетов-пулемётов, в результате чего трёх членов «Железного братства» ранило, одного убило. Эти три пистолета-пулемёта дедушка выменял у Рябого Лэна на заложников и берёг для боя, а в итоге они попали в руки к врагам и стали орудием убийства его собственных ребят. Откуда Рябой Лэн раздобыл эти пистолеты-пулемёты, бесам и тем не ведомо. Чёрное Око собирался снова выстрелить, но один из крепких бойцов «Железного братства» удержал его со словами: — Хватит уже, начальник, не стоит дразнить свору бешеных псов. Цзяогаоская часть наступала, и дедушке ничего не оставалось, кроме как опустить винтовку. И в этот момент из-за насыпи залаял, словно пёс, пулемёт. Там и «Железное братство», и Цзяогаоскую часть давно уже поджидала куда более жестокая битва. 5 После пасмурной и дождливой осени тридцать девятого года пришла холодная зима. Собаки, которых отец с матерью и их друзьями так находчиво подорвали ручными гранатами и подстрелили, во влажной низине смёрзлись в единое целое с поваленными гаоляновыми стеблями. А те псы, которые из ревности боролись за право лидерства и в итоге погибли, подорванные японскими «лимонками» у реки Мошуйхэ, буквально вмёрзли в увядшую прибрежную траву. Измученные голодом вороны фиолетовыми клювами долбили одеревеневшие трупы псов и, словно чёрные тучи, курсировали туда-сюда между речкой и низиной. Вода в Мошуйхэ покрылась коркой льда, ближе к скоплению трупов этот лёд был густо усеян зелёным помётом ворон. Низина тоже покрылась льдом, лёд смешался с землёй, и эта белая корка с шумом трескалась под ногами. Дедушка, отец, мать и тётка Лю проводили в спячке бесконечно долгую зиму в нашей захиревшей деревне. Отец и мать уже знали об отношениях между тёткой Лю и отцом, и это не вызывало у них отторжения. В тот сложный период тётка Лю взяла на себя заботу о дедушке, отце и матери, и об этом мои родные не забыли и за несколько десятков лет. Имя тётки Лю сейчас занимает достойное место в нашем «семейном списке», оно значится после Ласки, та, в свою очередь, идёт после бабушки, а бабушка после дедушки. После того как наш пёс, Красный, оторвал отцу одно яичко, дедушка погрузился в пучину отчаяния. Тётка Лю успокаивала его: «Одна головка чеснока острее». Краса, моя будущая мать, по указке тётки Лю заставила изуродованный после ранения «перчик» причудливой формы встать, подтвердив тем самым, что воскуривание благовоний рода Юй не прервётся. Дедушка, услышав радостную новость, выскочил на улицу и, обращаясь к бледно-голубому небу, возносил молитвы. Это было поздней осенью, тогда в небе то и дело строгим строем пролетали на юг караваны гусей, а в низине появились сосульки, похожие на собачьи зубы. Подули северо-западные ветры, и началась такая студёная зима, каких почти не бывало в истории края. Хибарку, в которой они ночевали, забили доверху сухими гаоляновыми листьями, а в помещении, где готовили пищу, запасли большое количество гаоляна. Дедушка с отцом частенько ходили охотиться на собак, чтобы добыть пропитание, укрепить здоровье и поправить физическую форму. Они надевали сшитые тёткой Лю из собачьих шкур штаны и куртки, а также меховые шапки, изготовленные совместными усилиями тётки Лю и матери. Они прятались на холмах позади низины и из засады стреляли по собакам. В низину полакомиться мертвечиной приходили дикие собаки, неорганизованные и недисциплинированные. После того как нашего Красного убили, собаки в дунбэйском Гаоми из армии превратились в разрозненных солдат, стая так и не объединилась. Мир людей, который поздней осенью практически был порабощён собаками, зимой снова взял верх, человеческая натура победила собачью, серо-белые тропки, протоптанные сворой собак, постепенно слились с окружающей чёрной землёй, и, только обращаясь к своей памяти и воображению, можно было различить дорожки, оставшиеся после борьбы за господство. Отец и дедушка ходили на охоту раз в два дня и каждый раз убивали по одной собаке. Благодаря полезному собачьему мясу отец и дедушка получали нужное количество питательных веществ и калорий и на следующий год весной были полны энергии и сил. Снятые с собак шкуры прибивали на разрушенной стене вокруг деревни, издали они напоминали прекрасные фрески. Весной сорокового года отец внезапно резко вырос на два кулака, и всё благодаря жирному собачьему мясу. Псы, питавшиеся замёрзшими трупами, нагуляли жир. Всю зиму отец питался собачатиной — можно сказать, это было замаскированным людоедством. Потом отец вырос очень крепким и здоровым и убивал, не моргнув глазом. Связано ли это с тем, что всю ту землю он в общем-то ел человечину? Разумеется, время от времени они пытались разнообразить своё питание, и тогда дедушка с отцом ходили в низину поохотиться на диких гусей. Они отправлялись в путь, когда солнце заходило за гору, и прятались среди спутанных увядших гаоляновых стеблей, глядя, как огромное солнце, похожее на приплюснутый кровавый блин, потихоньку опускается за горизонт. Казалось, что по белому льду в низине кто-то разбрызгивал алую кровь. Трупы людей и собак, раньше наполовину скрытые водой, теперь торчали изо льда, мёртвые псы, как и мёртвые люди, скалили зубы. Набившие животы вороны летели к деревне, размахивая золотисто-красными крыльями. Там на высоких деревьях они свили себе гнёзда. В низине мерцали блуждающие фосфорные огоньки — через несколько десятков лет в пасмурный день здесь их будет великое множество, а тогда всего лишь около десятка. С ног до головы одетые в собачьи шкуры мехом наружу, дедушка и отец скорее походили на собак, чем на людей. У отца разыгрался аппетит, и он с жадностью пожирал блины из гаоляновой муки, в которые была завёрнута собачатина, щедро приправленная крупинками соли. Дедушка велел ему чавкать потише — боялся, как бы их не услышали низко кружившие в небе дикие гуси. Он объяснил, что у гусей очень острый слух, с подветренной стороны они могут услышать за десять ли, а против ветра — за пять. Отец не поверил и продолжил лакомиться блинами с собачатиной, но уже не чавкал. Солнце закатилось, между небом и землёй клубился фиолетовый туман, белый лёд искрился матовым блеском. В стае было больше сорока гусей, они с громким гоготом реяли в небе, и в этих звуках звучала скорбь. Отец вспомнил свою мать, мою бабушку. Тут он выпустил газы, очень зловонные, и дедушка, прикрывая нос, тихо выругался: — Ты жри-то поменьше! Отец улыбнулся: