— Господин служивый… пощадите нас… пощадите… неужели у вас дома не осталось жён, дочек… и сестрёнок… У японца на щеках мышцы дёрнулись пару раз, словно мелкие мыши, а чёрные глаза заволокло небесно-синим туманом — если он и не понял слов женщины, то вроде бы догадался, почему она так горько рыдает. Вторая бабушка заметила, что под звонкий детский плач он передёрнул плечами, а мыши-мышцы на его щеках задёргались ещё сильнее, придавая лицу страдальческое выражение. Он малодушно глянул на товарищей, столпившихся у кана, а Ласка проследила за его взглядом и тоже посмотрела на пятерых японских солдат. На их лицах застыли разные выражения, но вторая бабушка почувствовала, что под твёрдой оболочкой суровых обличий медленно клокочет нежно-зелёная субстанция. Однако японцы усердно сохраняли эту оболочку, напуская на себя зверский вид, и ехидно посматривали на стоявшего на кане худощавого солдата. Тот быстро отвёл взгляд, и вторая бабушка тут же посмотрела ему прямо в глаза. Небесно-синяя дымка застыла, как туча, несущая с собой дождь, гром и молнии. Желваки ходили ходуном. Он заскрежетал зубами, будто борясь с каким-то внутренним чувством, а потом нацелил блестящий штык в открытый ротик маленькой тёти. — Ты, снимай штаны! Снимай! — Язык не слушался японца, когда тот говорил по-китайски, однако у худощавого китайский был лучше, чем у лысеющего толстяка. В этот момент нервы второй бабушки, которая только-только отогнала от себя образ хорька, сдали. Стоявший перед ней японец то напоминал ей учёного, то походил на золотистого хорька с чёрной мордой. Ласка билась в конвульсиях и подвывала. Японец уже почти вонзил штык в рот малышки. Сильная боль и материнское чувство, похлеще того, что бывает у волчиц, отрезвили бабушку. Она сдёрнула с себя штаны, сняла куртку, рубашку, разделась догола, а потом ещё и с силой швырнула тот узелок, что прежде запихнула в брюки, и он больно ударил по лицу совсем ещё молодого и симпатичного японца. Узелок упал на землю, а молодой парень уставился на неё прекрасным затуманенным взором. Вторая бабушка разнузданно рассмеялась, глядя на японцев, а потом по её лицу ручьём полились слёзы. Она легла на кан и громко сказала: — Давайте! Делайте, что хотели! Только дитя моё не трогайте! Японец, что стоял на кане, убрал штык, его руки повисли, как мёртвые. При виде смуглого женского тела цвета поджаренного гаоляна японцы вытаращили глаза, лица их окаменели, как у глиняных болванчиков. Вторая бабушка в оцепенении ждала, в голове у неё всё помутилось. Я сейчас думаю: если бы над великолепным телом второй бабушки склонился только один японский солдат, смогла бы она спастись от измывательств? Нет, не смогла бы, поскольку самец хищника в человеческом обличье, когда ему не нужно притворяться культурным, окончательно теряет голову, сбрасывает с себя прекрасный вышитый головной убор[131] и бросается на добычу, как дикий зверь. При обычных обстоятельствах мощная моральная сила вынуждает животных, скрывающихся среди людской толпы, прятать щетину, покрывающую всё тело, под красивой одеждой. Стабильное и мирное общество — тренировочная площадка для людей, ведь если надолго запереть в клетке тигра и шакала, то и у них начнут появляться человеческие черты. Может такое быть? Или не может? Так может или нет? Если бы я не был мужчиной и имел при себе острый нож, способный убить человека, то вырезал бы всех мужчин в Поднебесной. Возможно, если бы тогда над телом второй бабушки склонился лишь один японец, то он вспомнил бы о матери или о жене и тихо убрался бы прочь. Могло же такое быть? Шестеро японских солдат застыли перед обнажённым телом второй бабушки, напоминающим жертву на алтаре. Никто не хотел уходить и не осмеливался на такой шаг. Вторая бабушка лежала, выпрямившись, словно большая щука, которая сушится под палящим солнцем. Маленькая тётка уже охрипла от плача, голос её ослаб, она лишь прерывисто всхлипывала. На самом деле японцев подчинил себе дух самопожертвования второй бабушки: добродетельная мать лежала перед чьими-то сыновьями, и каждый из них задумался о своей жизни. Мне кажется, потерпи вторая бабушка ещё немного, и она, возможно, одержала бы победу. Эх, Ласка, зачем же ты поспешно вскочила и начала одеваться?! Стоило тебе сунуть ногу в штанину, как японцы возбудились и тот толстяк, которому ты расквасила нос, отбросил в сторону винтовку и запрыгнул на кан. Ты с отвращением смотрела на его разбитый нос и не могла сдержать безумия. Худощавый японец, который хитростью покорил тебя, ударом ноги скинул толстяка с кана и, размахивая кулаками, принялся кричать на остальных на непонятном тебе языке. Затем он навалился на тебя, его прерывистое дыхание, похожее на предрассветный крик петуха, и вонь изо рта, напоминавшая конский навоз, фонтаном били тебе в лицо. Перед глазами снова возник образ золотистого хорька с чёрной мордой. Ты дико заорала, и эти крики взбудоражили японцев, которые тоже хором заорали. Лысый толстый чёрт стащил с твоего тела обмякшего худого чёрта, и вот уже свирепое лицо толстяка нависло вплотную над твоим. Ты с омерзением зажмурилась, ощущая, как в утробе трепыхается из последних сил трёхмесячный плод. Ты слышала, как плачет дочка — такой звук бывает, когда точат ржавый нож. Японец сопел, как свинья, а остальные перетаптывались рядом с каном и похабно гоготали. Твёрдые зубы лысого впились в твоё лицо, словно бы в отместку за то, что ты укусила его за нос. На лице смешались слёзы, кровь и слюна, капавшая из его рта. Вязкая, липкая слюна. У тебя самой внезапно пошла горлом ярко-алая горячая кровь, запах которой заполнил всю носоглотку. Плод корчился в утробе, вызывая такую боль, будто тебе вскрывают внутренности, все мышцы и нервы напряглись и судорожно сокращались. Ты почувствовала, как плод силится спрятаться в глубине твоего тела, скрыться от несмываемого позора. В твоей душе вспыхнул огонь гнева, и, когда щека японца коснулась твоего лица, ты обессиленно укусила его. Плоть была податливой, как резина, и слегка кисловатой на вкус, ты с отвращением разжала зубы, и в этот момент напряжённые мышцы и нервы полностью расслабились, и тебя парализовало… Затем она услышала издалека истошный крик дочки. Она с трудом разлепила веки и увидела ужасную картину: тот красивый молодой солдатик стоял на кане и штыком поддел малышку, пару раз качнул из стороны в сторону и с силой отшвырнул. Маленькая тётя, словно птичка с распахнутыми крыльями, полетела с кана вниз. В солнечном свете красная курточка распахнулась и развевалась, как нежная шёлковая лента. Девочка в полёте раскинула ручки, а её волосы встали дыбом, как колючки у ёжика. Молодой японец поднял винтовку, из его глаз текли синие слёзы. Вторая бабушка пыталась крикнуть, силилась подняться, однако тело уже умерло, перед её глазами мелькнула жёлтая пелена, после чего всё вокруг залил зелёный свет, а потом её поглотил чёрный прибой. Рубите японцам головы! Гаолян покраснел, и пришли черти. Растоптали нашу землю, обесчестили мою вторую бабушку. Патриоты всей страны, настало время вступить в схватку с агрессором. Берите ножи, винтовки, совки для золы и скалки, бейте чертей, защищайте родной край, отомстите за всё! 5 На следующее утро в Сяньшуй приехал дедушка верхом на одном из тех самых чёрных мулов. В путь он отправился спозаранку, а добрался, когда солнце уже поднялось над горами. Перед отъездом он повздорил с бабушкой, всю дорогу пребывал в поганом настроении и не обращал внимания на бесконечно сменявшийся калейдоскоп ярких красок на чернозёме дунбэйского Гаоми и на блестящие зелёные крылья ворон, посягавших на рассвет. Он безжалостно подстёгивал чёрного мула, и тот с ненавистью косился на хозяина, считая, что и так уже мчится во всю прыть и не может бежать быстрее. На самом деле мул и правда бежал очень быстро. В то утро наш чёрный мул, который вёз дедушку, летел извилистой дорогой через поля, вскидывая копыта так, что подковы блестели, будто ущербный месяц. На дороге остались следы осенней грязи и глубокие узкие колеи от деревянных колёс. Побледневший дедушка выпрямился, словно жердь, и его то и дело подкидывало вверх. Полевые мыши, с утра занятые поисками пищи, в панике разбегались. Накануне дедушка с дряхлеющим дядей Лоханем пробовали вино в лавке, и тут услыхали звуки выстрелов и взрывов, доносившиеся с северо-запада. У дедушки ёкнуло сердце, он выбежал на улицу, но там было всё спокойно, а потому он вернулся в лавку и продолжил пить с дядей Лоханем. Дядя Лохань по-прежнему заведовал производством на нашей семейной винодельне. Пока дедушку считали убитым, а бабушка в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году ушла из дома, работники всей толпой уволились и разбрелись кто куда в поисках средств к существованию, но дядя Лохань, словно верный сторожевой пёс, охранял наше добро и упорно верил, что тёмные времена вот-вот закончатся и впереди ждёт рассвет. В итоге дедушка, как оказалось, уцелел, сбежал из тюрьмы, снова помирился с бабушкой, и они вернулись домой. Бабушка с моим отцом на руках вместе с дедушкой приехала из лагеря в устье реки Яньшуй и постучала в заброшенные ворота. Дядя Лохань, словно живой мертвец, вышел из хибарки, в которой ютился, и при виде хозяев упал на колени, а по его чумазому лицу в два ручья потекли горячие слёзы. В благодарность за высоконравственное поведение и верность дедушка с бабушкой относились к дяде Лоханю как к родному отцу и полностью поручили ему производство, не прося отчитываться о выручке и тратах на винокурне. Когда на юго-восточном краю неба поднялось солнце, снова раздались звуки выстрелов, напоминающие стук бобов, подпрыгивающих на сковородке, и дедушка отчётливо различил, что стреляли рядом с Сяньшуй, а то и в самой деревне. Дедушка заволновался так, будто душу его объяло пламя, и вывел мула, собираясь ехать, однако дядя Лохань уговорил его ещё подождать и посмотреть, а не мчатся сломя голову, чтобы не попасть в беду. Дедушка послушался и мерил шагами лавку в ожидании новостей от одного из работников винокурни, которого Лохань отправил на разведку. Ближе к полудню запыхавшийся работник прибежал обратно, весь в поту и брызгах грязи, и отчитался: перед рассветом японцы окружили деревню, что там происходит, непонятно, он спрятался в камышах в трёх ли от деревни и слышал душераздирающие крики, а ещё видел несколько столбов пламени, взметнувшихся над деревней. Когда работник ушёл, дедушка, запрокинув голову, выпил до дна чарку гаолянового вина и поспешил в комнату, чтобы отыскать маузер, который припрятал в стене и давным-давно уже не видел. Выскочив из лавки, дедушка столкнулся с несколькими оборванными бледными крестьянами из Сяньшуй, которым посчастливилось сбежать. Среди них были супруги, которые вели под уздцы шелудивого старого осла с выпученными глазами. По бокам осла болтались две корзины: в левой лежал разодранный ватник, а в правой сидел мальчик лет четырёх. В глаза дедушки бросились огромная голова ребёнка на тонкой длинной шее и оттопыренные мясистые уши с длинными мочками. Мальчик сидел в корзине с безмятежным видом, без тени страха и покрасневшим от ржавчины лезвием поломанного серпа строгал белый ивовый прутик. От усилий он поджимал губы, а из корзины то и дело вылетали тонкие закрученные стружки. Во внешнем виде этого мальчика была какая-то притягательная сила, и, расспрашивая его родителей о том, что происходит в Сяньшуй, дедушка не мог собраться с мыслями и оторвать взгляд от сосредоточенных движений строгающего прутик ребёнка и огромных ушей, символизирующих счастье.[132] Родители мальчика наперебой рассказывали, что творят японцы в деревне. Им самим удалось вырваться исключительно благодаря сыну, который со вчерашнего дня начал капризничать и плакать, уговаривая родителей поехать проведать бабушку по материнской линии, и они ни увещеваниями, ни угрозами не могли заставить его успокоиться. В итоге они согласились, сутра пораньше приготовили осла и, когда к востоку от деревни раздались первые взрывы, бежали из Сяньшуй, а за их спинами японцы уже окружали деревню со всех сторон. Другие беженцы тоже рассказывали истории о счастливом спасении. Дедушка расспрашивал о Ласке и дочери, однако в ответ беженцы в ужасе мотали головами и бормотали что-то невразумительное. Мальчик в корзине перестал строгать прутик, сложил руки на животе, поднял голову над краем корзины, закрыл глаза и обессиленно спросил: — Что встали? Смерти ждёте? Родители ребёнка остолбенели, словно бы размышляя над провидческими словами сына, и внезапно опомнились. Мать бросила равнодушный взгляд на дедушку, а отец хлопнул осла по заду, после чего все крестьяне словно бездомные псы или рыбы, вырвавшиеся из сетей, торопливо двинулись вдоль улицы. Дедушка проводил их взглядом, особенно ушастого ребёнка. Предчувствия его не обманули — спустя двадцать лет маленький ублюдок и впрямь стал злым духом на грешной земле дунбэйского Гаоми. Дедушка бросился в западный двор, вскрыл стену и поискал маузер, но тщетно. Там, куда он сунул оружие, остался лишь след. Дедушка обернулся, и взгляд его поймал бабушкину презрительную улыбку. Выражение её лица было мрачным, кончики тонких изогнутых бровей опустились, губы скривились. — Где маузер? Уголки губ поползли наверх, она наморщила нос и фыркнула, выпустив две струйки холодного воздуха, а потом повернулась к дедушке боком и принялась обметать постель на кане метёлкой из куриных перьев. — Где маузер? — завопил дедушка. — Чёрт его знает, где там этот твой маузер! — ответила бабушка, покраснев и уже практически стегая метёлкой ни в чём не повинную постель. — Отдай маузер, — с трудом сдерживая тревогу, попросил дедушка. — Японцы окружили Сяньшуй, мне нужно проведать Ласку и ребёнка. Бабушка сердито развернулась: — Ну так вали! Моё-то какое дело? — Отдай маузер! — Я не знаю, где твой маузер, так что нечего с меня требовать! Дедушка подскочил к ней: — Ты что, украла маузер и подарила Чёрному Оку?! — Да, подарила! А ещё я с ним спала! И мне было приятно и радостно! Я получала удовольствие! Дедушка, оскалился, сжал руку в кулак и дал бабушке прямо в нос, да так, что потекла чёрная кровь. Бабушка вскрикнула от боли и рухнула на пол, но стоило ей подняться, как дедушка нанёс второй удар, на этот раз по шее. Удар был такой силы, что бабушка отлетела на несколько метров и упала на спину в углу. — Шлюха! Потаскуха! — Дедушка от бешенства скрежетал зубами. В его крови забурлила, словно отравленное вино, обида, нанесённая несколько лет назад. Дедушка вспомнил, какой жуткий стыд испытал, когда Чёрное Око одним ударом опрокинул его на землю, вспомнил, сколько раз представлял себе, как бабушка стонет, тяжело дышит и похабно кричит под Чёрным Оком. Внутренности превратились в клубок змей, его бросило в жар, словно опалило солнце в разгар лета. Он схватил дверной засов, вырезанный из древесины жужуба, и прицелился в окровавленную голову моей жизнелюбивой бабушки, привставшей на кане… — Названый отец! — громко крикнул отец, вбежав с улицы, и дедушка застыл с поднятым засовом. Не крикни тогда отец, бабушка непременно погибла бы, но судьба предопределила ей гибель не от рук дедушки, а от пуль японцев, ей была уготована смерть яркая, как созревший красный гаолян. Бабушка на коленях подползла к дедушке и горячими руками обвила его крепкие, как сталь, мускулистые ноги. Она подняла помрачневшее лицо и запричитала: — Чжаньао… родненький… убей ты меня… убей… Ты представить не можешь, как я не хочу, чтоб ты уходил, как мне тяжко от этого. Ты уйдёшь и не воротишься, японцев тьма-тьмущая, а ты, считай, с голыми руками, как говорится, конь да пика, но, родненький мой, ведь даже тигру не одолеть волчью стаю. Всё эта шлюха виновата. Я тебя и у Чёрного Ока не забывала! Ты не можешь пойти на верную смерть! Если ты погибнешь, то и мне жизни нет. А если ты непременно хочешь ехать, так ведь десять дней ещё не кончились, только завтра срок наступит. Она у меня отобрала половину тебя… Но коли уж так сильно твоё желание, то иди сейчас… я тебя уступлю на денёк… Бабушка прижалась лбом к дедушкиным коленям, и он почувствовал, что её голова горяча, как печка, а в его мозгу замелькали мысли обо всех достоинствах бабушки. Дедушка сожалел о том, что натворил. Увидев, что отец спрятался за дверью, он горько раскаялся, что дал волю рукам. Дедушка наклонился, подхватил почти лишившуюся чувств бабушку и переложил на кан, решив поехать к Ласке на следующий день с утра. А пока пусть их с дочкой бережёт Небо! Дедушка мчался на муле по дороге, ведущей из нашей деревни в Сяньшуй. Пятнадцать ли казались бесконечностью, и, хотя у чёрного мула из-под копыт летел ветер, дедушка всё равно сетовал, что едет медленно, и безжалостно стегал его по крупу. Но пятнадцать ли никак не заканчивались. Глина по бокам колеи разлеталась под копытами во все стороны, над широким полем висела лёгкая пыль, по небу плыли продолговатые чёрные тучи, похожие на реки, а от Сяньшуй тянуло странным запахом. Наконец дедушка на муле ворвался в деревню. Ему некогда было смотреть на валявшиеся на улице трупы людей и животных, он помчался прямиком к воротам дома второй бабушки, скатился с седла и вбежал во двор. При виде сломанных ворот сердце похолодело, а когда он учуял во дворе густой запах крови, оно сжалось, отказываясь воспринимать случившееся. Дедушка вбежал в прихожую, тяжело переступил через валявшуюся дверцу — и тут сердце камнем ухнуло вниз. Вторая бабушка осталась лежать, раскинув руки и ноги — в этой позе она пожертвовала телом ради дочки. А маленькая Сянгуань распласталась перед каном прямо на полу в луже крови, её рот широко открылся в безмолвном крике… Дедушка взревел, вытащил пистолет, спотыкаясь, выбежал на улицу, запрыгнул на ещё не успевшего отдышаться чёрного мула и больно ткнул его стволом в зад — он должен мчаться в уездный город, найти японцев, отомстить. Только увидев заросли сухого камыша, торжественно вытянувшегося в струнку в лучах восходящего солнца, дедушка понял, что поехал не той дорогой. Он развернул мула и поскакал к городу. Дедушка смутно различал какие-то крики за спиной, но, охваченный помешательством, не повернул головы, а лишь продолжал подгонять мула, тыча в него пистолетом. Уже не в состоянии выдерживать жестокую пытку, мул высоко вскидывал задние ноги, задирая круп, и чем сильнее он сопротивлялся, тем больше злился дедушка, а чем яростнее он бил животное стволом, тем выше мул вскидывал копыта. Дедушка вымещал лютую ненависть к японцам на несчастном животном, и мул начал дёргаться и метаться и в итоге сбросил ездока в гаоляновое поле. Дедушка поднялся с земли, словно раненый зверь, и прицелился в узкую морду взмыленного чёрного мула. Тот твёрдо стоял на всех четырёх копытах и тяжело дышал, повесив голову, на его крупе выросла шишка величиной с куриное яйцо, из которой сочились ниточки чёрной крови. Дедушка пытался держать руку твёрдо, но она дрожала. И в этот момент из красного солнечного света вылетел наш второй чёрный мул, на котором сидел дядя Лохань. Глянцевая шкура мула блестела, словно присыпанная золотистой пудрой. Под его копытами скрещивались, словно ножницы, ослепительные солнечные лучи. Дядя Лохань соскочил на землю, старческое тело по инерции качнулось вперёд, и он едва не свалился. Встав между мулом и дедушкой и опустив дедушкину руку с пистолетом, он сказал: — Чжаньао, не пори горячку! При виде дяди Лоханя гнев превратился в скорбь и возмущение, из глаз брызнули слёзы. Хриплым голосом дедушка пробормотал: — Дядя… с ними… несчастье. Охваченный горем, дедушка присел на корточки, но дядя Лохань помог ему подняться: — Хозяин, как говорится, для благородного мужа и через десять лет отомстить не поздно. Вернёмся и позаботимся о них, пусть мёртвые упокоятся в земле. Дедушка встал и, покачиваясь, побрёл в сторону деревни, а за ним поплёлся дядя Лохань, ведя мулов под уздцы. Вторая бабушка не умерла. Она открыла глаза и посмотрела на дедушку и Лоханя, которые стояли перед каном, пристально глядя на неё. При виде густых ресниц, затуманенных глаз, прокушенного носа и щеки и опухших губ дедушка испытывал такую муку, будто сердце по живому резали ножом, и к этой боли примешивалось раздражение, от которого не получалось избавиться. Глаза второй бабушки медленно наполнились слезами, губы едва заметно пошевелились. — Родной мой… — Ласка! — с горечью крикнул дедушка. Дядя Лохань молча попятился назад и вышел. Дедушка наклонился над каном, чтобы одеть вторую бабушку. Каждый раз, когда он касался её кожи, Ласка внезапно громко вскрикивала и начинала что-то бессвязно бормотать, как несколько лет назад, когда золотистый хорёк навёл на неё морок. Придерживая её трепыхавшиеся руки, дедушка натянул штаны на омертвевшие грязные ноги. Дядя Лохань вернулся и сообщил: — Хозяин, я сходил к соседям и взял у них телегу. Надо их обеих увезти. Дядя Лохань вопросительно посмотрел на дедушку, и тот покивал. Тогда дядя Лохань взял два одеяла, выбежал во двор и постелил их на телегу. Дедушка поднял Ласку, придерживая под коленками и за шею, словно бы бесценное сокровище, бережно переступил через порог прихожей, прошёл по двору со следами японских солдат и вышел через выломанные ворота к телеге, развёрнутой в юго-восточном направлении. Дядя Лохань впряг в телегу мула, а второго мула, у которого весь круп был в кровоподтёках, привязал сзади. Дедушка уложил на телегу вторую бабушку, которая не переставала вскрикивать и смотрела перед собой. Устроив Ласку поудобнее, он повернулся и увидел, как дядя Лохань, весь в слезах, несёт на руках тельце маленькой Сянгуань. Дедушка ощутил, как его горло сжимает клещами огромная рука. Слёзы стекали в носоглотку, он резко закашлялся, почувствовал приступ дурноты, схватился рукой за оглоблю, обернулся и увидел, как изумрудный диск солнца накатывает на него с юго-востока словно огромное колесо.