– Дурак ты, – Николай все-таки сбил с брата шапку, – сопля ты еще, разбираться-то. Иди, вон – стежку прочисти, замело всю! Сам закинул елку на плечо, дотопал до Стешиного крыльца и остановился в нерешительности – выбирая деревце попушистее, он как-то не учел, что дверь в дом сильно у´же, чем в сарай. Потоптался, примеряясь, ухватил за основание и начал спиной протискиваться внутрь. Елка тоже старалась изо всех сил: подгибала пушистые ветки, роняла снег, иголки и шишки, но главное – красоту сохранила почти в целости. – Здравствуйте, Мороз Иванович! Николай развернулся к улыбающейся Стеше, выглянул из-за елки. – Вот. К Рождеству. Чтоб как в городе. – Какая пушистая. Только ходить теперь боком придется. – Значит, ко мне ближе будешь. – Куда уж ближе. Скоро тетки деревенские навозом в спину кидать начнут. – Пусть только попробуют. – Николай нахмурился. – Или уже кто-то сбрехал чего? Ты не таись, сразу скажи. Я живо языки им укорочу. У нас с Осип Матвеичем на каждого управа найдется. Стеша свела брови. – Спасибо вам с Осипом Матвеевичем за заботу, но я уж как-нибудь сама свою репутацию отстою. В дверь просунулась Алешкина голова в волчьем треухе – рот до ушей, щеки красные от мороза. – Стешка! Не боись! Он пока сопли на кулак мотать будет, так и я уж подрасту. И к тебе посватаюсь. Пойдешь? И голова тут же скрылась под звонкий Стешин смех и свист тяжелой Николаевой рукавицы. – Ишь, жених нашелся, – пробубнил Николай, поднимая варежку. – Снег дочистил, лодырь? – Ужо! – донеслось со двора. – И к ее избе тоже, чтоб ты не споткнулся в потемках. – Алешка! – Стеша бочком протиснулась к двери. – Хватит нос морозить, иди елку наряжать, суженый! Но Николай перехватил брата в сенях, развернул обратно к двери, шепнул под свисающее волчье ухо: – Ступай, кулек с пряниками принеси, я в сарае оставил. И еще там под лавкой сверток, жгутом перетянутый. Да не спеши, шагом. Лешка понимающе кивнул, выкатился на крыльцо и вразвалочку направился со двора. Николай вернулся в комнату, остановился на пороге, в нерешительности наминая в руках шапку и любуясь, как Стеша прилаживала к колючим веткам невесть откуда взявшиеся банты и ленты, потом тряхнул чубом, поправил пальцем усы, шагнул внутрь и отважно перехватил Стешину руку. Та обернулась, во взгляде мелькнул сначала вопрос, потом понимание, короткий испуг сменился ожиданием. – Стеша… Степанида Саввична… Я… Тово… – смущаясь, забубнил Николай, пряча глаза, и вдруг бухнул: – Выходи за меня! – И зачастил, теряя слова, будто боялся, что его перебьют: – Я ж все понимаю – не ровня я… Ты ученая, тебе вообще тут, в нашей глуши, делать-то чего?.. Но я сумею!.. Ей-богу! Я денег заработаю и увезу тебя отсюда… Я уже скопил… Хочешь, в Пскове жить будем? Или даже в Петербурге! В доме каменном! А хочешь, здесь свой поставим? Большой, высокий, самый лучший в деревне! Чтоб завидовали все, чтоб всем место было – и нам, и детишкам! Мне все равно, где ни жить, только б с тобой. Потому как без тебя нет и вовсе никакой жизни. Ты не думай, я взаправду!.. Ты только согласись – и я сразу посватаюсь чин чином, ни одна падла слова кривого чтоб не… Осип Матвеич главным сватом пойдет, с гармошкой, все как надобно! А ежели я так, напридумал себе… Так ты скажи!.. Прогони – и я уйду. Хоть прям сейчас!.. Свободной рукой он натянул шапку, дернулся к выходу, но Стеша не выпустила его ладонь, крепко стиснула, шагнула к Николаю, прижалась, спрятала лицо на груди. Николай неловко обнял девушку за плечи, принялся осторожно гладить своей ручищей по пахнущим ромашкой волосам. – Стешенька… Я ежели… Ты чего?.. Ты не плачь, зорюшка моя… Ежели я обидел тебя… Ты прости меня… Я не со зла… Я ж… Я… Люблю я тебя… Больше жизни своей дурной люблю… Вот ведь колода дубовая, книжки твои читаю, а как слова потребовались, так выдуло все из башки-то дырявой… Чего ж у тебя ладошка-то такая студеная?.. Ну не люб я тебе, так ты скажи… Я на порог больше… Я отступлюсь… – Я тебе отступлюсь, дурак! – В грудь даже через тулуп ощутимо ткнул острый кулачок. – Приготовился он отступать! Никуда ты теперь не денешься. Стеша подняла голову, сперва вытерла свои глаза, потом смахнула слезу со щеки Николая, поправила ему выбившийся из-под шапки чуб. Боровнин перехватил руку, прижал к губам, выдохнул: – Так что? Присылать сватов-то? В сенях громыхнуло, распахнулась дверь. – Во! Пряники, конфекты! И кулек твой нашел! А чевой-то вы ревете как коровы, а? Николай, ничего не ответив, молча взял из протянутой Лешкиной руки сверток белой бумаги, разорвал, вытащил что-то искрящееся, воздушное и водрузил на макушку елки – оттуда теперь на Лешку, Стешу и Николая, раскинув белоснежные крылья из папье-маше, грустно и торжественно смотрел златокудрый ангел. * * * Но чинным сватовство вышло лишь наполовину. Даже, пожалуй, на треть. Во-первых, на другой день после Рождества прихватил такой мороз, что с гармошкой дошли только до середины деревни, а остаток пути Устин без остановки дул в рукавицы, пытаясь согреть обмороженные пальцы. А во-вторых, заведя с порога про «у вас товар – у нас купец», Осип Матвеевич сразу же и осекся, поняв, что переговоры о выкупе придется вести с самим «товаром» – некому продавать сироту. Потому, пока Устин, отогреваясь, соловел, уменьшая в принесенной четверти количество самогона, а бабка Боровнина утирала слезы, глядя на сидящих рядом Николая и Степаниду, Осип Матвеевич вещал: – Стало быть, так: свадьбу сыграем сразу, как лен соберем. И хлопот помене будет, и Колька деньжат подкопит. Тройку снарядим. Сыграем у меня в дому – чего тут тесниться али там. – Он кивнул на окно, в сторону дома Боровниных. – На дворе столы поставим, места всем хватит. Попа привезем со станции. Устин снова опрокинул стакан, вытер губы рукавом, ехидно буркнул: – Зачем ей поп. Колька говорил, что она не верует. Осип Матвеевич недовольно покосился на сына, подвинул ему тарелку с холодцом. – Закусывай, пустомеля! Верует али нет, а без попа нельзя. Потерпит, рука не отсохнет свечку подержать. – Не дожидаясь ответа, повернулся к жениху. – Жить-то где станете? Тесновато у матери будет. Николай замялся – не говорить же про то, что обещал увезти жену в Петербург. Да и Стеша на его обещания ничего не ответила. Но Симанов понял молчание по-своему. – Не жмись! Леса дам, поставим возле вашей халупы дом. Глядишь, управимся к зиме. Устин крякнул, опять налил самогонки, махнул и пробормотал в пол: – Эк расщедрилси. Можа, ишшо духовную на него напишешь? – и вперил в отца соловые глаза. Осип Матвеевич нахмурился, шея налилась краской, но голоса на сына не возвысил, прошипел через бороду: – Ну-ка, гармоню под мышку – и брысь отседова! Дождесся, и правда Кольше все отпишу! Сбрызни с глаз, мякина! Устин с минуту, не моргая, смотрел на отца и сжимал под столом кулаки, но потом молча встал, начал натягивать тулуп. Второй рукав все не давался, ускользал от хватающей воздух руки. В конце концов Устин плюнул, нахлобучил треух, потянул к себе гармошку. Та жалобно взвизгнула, но Устин не дал мехам разъехаться, накинул ремешок, забросил гармонь на плечо и вышел, так и волоча за собой не надетый до конца тулуп. Хлопнула дверь, и со двора донеслась песня – Устин под гармошку затянул «Златые горы». Прислушиваясь к удаляющимся переливам, Осип Матвеевич мотнул седой гривой, стукнул ладонью по столу. – Пойдем, Кольша. Подмогнешь. А то, не ровен час, повалится под чужим забором да замерзнет, пьянь! Поспешно оделись, вышли в ночь. Песню было уже не слыхать, поэтому, попеременно покрикивая, двинулись главной дорогой, пряча глаза от колючего снега. Устина нашли храпящим в сугробе под симановской калиткой. Растолкать не смогли, потому внесли под руки в дом. Николай вернулся к забору за гармошкой, а когда входил обратно, в сенях, через не до конца притворенную дверь услыхал, как Осип Матвеевич в сердцах бросил: – Хоть бы и замерз, ирод. Отмучился бы, прости господи. Не замерз Устин. * * * 18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 12 часов 47 минут Николай последний раз махнул топором, довольно оглядел здоровую кучу колотых дров. – Дядь Коль, я перетаскаю. Максимка появился как всегда невесть откуда, шмыгнул грязным носом, даже зимой густо усыпанным конопушками, и просительно выпучил глаза. Николай вздохнул, снова достал из кармана имеющуюся наличность, опять пересчитал. Еще раз вздохнул, но протянул мальчишке пятак. – Как закончишь – позовешь. Я замкну. Максимка прибился к трактиру еще с осени. Вернее, к Николаю он прибился. Вот так же выскочил откуда-то из-под пожелтевшего куста, как тощий гриб опенок, сдвинул на затылок картуз-шляпку с оторванным наполовину козырьком и скороговоркой протараторил: – Дяденька, давай я дрова в сарай перетаскаю, за пятачок. И тут же, пока не заругали, начал накладывать правой ручонкой на левую березовые чурбачки. Николай открыл сарай, показал, куда и как складывать, а сам молча курил и смотрел, как малец таскал дрова. Управился тот быстро, зажал в маленьком кулачке монету, пролепетал «благодарствую» и убежал. В другой раз подкараулил Николая у колонки, вцепился тонкими ручонками в ведро. – Я натаскаю, дяденька. За алтын. Николай нахмурил брови, думал двинуть по грязной цыплячьей шее, чтоб не пугал людей, выскакивая из-под земли, и даже занес было руку. Мальчонка сощурился, втянул голову в плечи, но ведро не отпустил, пискнул: – За грошик. Жрать хочется, дяденька. Николай все-таки легонько щелкнул по курносому носу, а потом сгреб мальца в охапку, занес в трактир. Усадил в углу, поставил перед ним миску с Настасьиным варевом – полагался ему от Иваныча ежедневный харч, – сунул оловянную ложку. – Сиди, лопай. Меня дождись. Но мальчонка уже не слушал, наворачивал хлебово.