Перед иконаю святых слезами зальюся. Николай подстегнул Звездочку, та застучала копытами веселее. Голос стал сильнее, а через минуту бричка нагнала телегу. На ней, задрав тощую бороденку к небу, соловьем заливался дьячок. – Здорово, брат Илья! Всех волков распугал своей песней. Николай пристроился в бок телеги, придержал лошадь. – И вам не хворать, а токмо здравствовать. – С ярмарки? – Так, стало быть. – Чего прикупил? Хвались. Дьяк похлопал по мешкам: – Дык всего помалу. Крупицы взял, мучицы, медку. Воску для свечек, ниток суровых. Я люблю зимой после вечерни свечки покрутить. Они и горят ярче и дольше, чем фабричные, да и мне развлечение, когда заснуть не могу. Так, стало быть. Николай хмыкнул. – Чевой-то ты без сна маешься? Аль у дьяков тоже грехи имеются? Илья улыбнулся в ответ. – Да кто ж без греха, Николаша? Все мы человеки. Я вон мед страсть как люблю. А это ж почти чревоугодие. – Обернулся на пассажиров, тряхнул бородкой. – А ктой-то с тобой? Не разгляжу, темень уж. – Так брат мой, али не узнал? Кого грамоте-то учил? А это Степанида Саввична Лукина, тоже учительница. Она бабке Жижихе внучкой доводится. – Тпру-у-у! – Илья натянул поводья, остановил своего конька. – Николаш, мил человек, давай мы моего Орлика к вашей бричке привяжем сзади, он смирный, он побежит. А я к вам пересяду. И косточки мои от тряски тележной отдохнут, да и за разговором приятным дорога короче покажется. Так, стало быть? – Стало быть, так, – хохотнул Николай. – Только чур за Бога не агитируй – у нас Степанида Саввична из прогрессивных, не верует. Илья, покряхтывая, влез в бричку, уселся напротив Стеши, расправил на коленях рясу. – Скажешь тоже, Николай Васильевич, я и слов-то таких не знаю. Что это вот такое твое «гитируй»? Я тут давеча на станции видел, как в летней ресторации охфицер один барыне своей на деревяшке со струнами бренчал. Деревяшка навроде балалайки, но струн поболе и формы прям греховной, прости господи. – Илья перекрестил бороду, продолжил: – Но душевно так бренчал, слезливо, барыня весь платок намочила. Я потом подошел, полюбопытствовал, как сей струмент называется. Гитара, оказывается. Это он ту барыню гитировал, выходит? Так у меня с собой даже гармошки нету, а на гитаре-то я и не сумею, должно. Так, стало быть. Алешка уткнулся в борт, чтобы дьячок не увидел выступившие у него слезы, Николай тоже утирал глаза картузом. Даже Стеша не сумела сдержать улыбку, пришлось прикрывать губы перчаткой. Отсмеявшись, Николай выдохнул: – Агитировал он барыню, это ты верно угадал. Да уж, с такими разговорами и впрямь не заметим, как доедем. Агитировать – значит в свою веру склонять. – Ишь ты, – подивился Илья. – Мудреное слово. По-нашему выходит – проповедовать. Мне больше по душе. Так, стало быть. А ты что ж, Стешенька, совсем в Бога не веруешь? – Совсем. Я в разум верю. В знания. Илья удовлетворенно кивнул. – Стало быть, ясно, почему я тебя не видал раньше. Ты же в церкву не ходишь. Ну да это ничего. Главное, жить по-божески, а вера придет, никуда не денется. Потому как без веры даже хороший человек немножко хроменький. А жить всю жизню так, на одну ножку припадаючи, не всяк сумеет. Так, стало быть. Дьяк перевел взгляд на Алешку, испуганно охнул, ткнул пальцем щеку. – Чевой-то, а? Али пчела клюнула? Алешка фыркнул, вытащил изо рта почти потерявший уже первоначальные очертания леденец, показал. – Не пчела, петух клюнул. Илья понимающе улыбнулся. – Тоже, стало быть, чрево тешишь. Ну да ничаво, помолюсь за тебя, дурака. А в церкву ты, дочка, зайди, – снова повернулся дьячок к Стеше, – хучь бы за-ради меня, старика. Люблю я с молодыми поговорить. Сам душой молодею. Да и церква у нас хорошая. Дух в ней легкий, смоляной, не как в каменных громадинах. Будто и не Богу молишься, а по лесу гуляешь. И душа сразу успокаивается, даже ежели в сильном смятении пребывала. Бог тому помогает али запах сосновый, не знаю я. Да разве оно важно, что душу-то лечит, а? Совсем близко забрехали собаки. – Вот и добрались, слава богу. – Илья снова перекрестился. – Не притомил я вас болтовней-то своей? Ну и славно. А знания-то… Знания… Оно ж знание знанию-то рознь. В Екклесиасте ведь как сказано: во многой мудрости много печали, и кто умножает познания – умножает скорбь. Так, стало быть. Вот взгляни, дочка, на Николая. Он вон читать выучился, постиг мудрость. Хорошо? Хорошо. Да книжки не те читает. Думать много стал, почему люди живут по-разному. А надо бы учиться жить по-правильному. Гордыню раздувать стали знания те. Местом своим в жизни перестал быть доволен. Не довели бы они до скорби. Ну да Бог милостив, убережет. Останови тут, Николаша, вам налево сподручнее, а я уж напрямки. Храни вас Господь. * * * 18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 10 часов 36 минут Брякнул истерично колокольчик – очень уж вошедшие сильно толкнули дверь. По ступенькам пружинистой походкой скатился Жоржик. За ним, как всегда, вразвалочку, степенно спустился Митрий Матушкин. Последним проскочил худой татарчонок Рамилька Хабибуллин. Раз эта троица заявилась с утра, стало быть, с ночного дела. Значит, запрутся сейчас с хозяином в его каморке, будут слам разбирать. Николай догадывался и раньше, что Силантий Иваныч прирабатывает перекупкой краденого, а когда недели три назад первый раз появились эти трое, так и вовсе удостоверился. Жоржик, только войдя тем декабрьским утром в «Муром», с порога заорал хриплым голосом: – Боцман! Ты где, старый хрыч? Принимай товар! – и бухнул об стол какой-то сверток – то ли платок, то ли наволочку. Ткань лопнула, по всему столу рассыпались серебряные ложки-вилки. Силантий Иванович выскочил из своей конуры, закрестился, запричитал: – Сынок, ты чего удумал-то? Погубить старика хочешь? Не кричи ты, Христа ради, подведешь под монастырь. Колька! Николай поднялся, подошел. – Запри дверь от чужих глаз, а я пока с этим греховодником потолкую. Закрывая трактир, Николай заприметил в нескольких шагах на тротуаре незнакомых тогда еще ему Митрия с Рамилькой – первый курил, не выпуская папиросу изо рта и сонно поглядывая на желтые окна, а второй нервно дергал плечами и поминутно сплевывал на мостовую. С тех пор эта троица, считай, поселилась в «Муроме»: то бражничала с вечера в отдельной закуте, то заявлялась с утра с мешком-другим барахла и после шушуканья с хозяином начинала гулять прямо засветло в общем зале, а заканчивала там же, в закуте. Хозяин при них становился еще более суетливым, еще чаще – хотя, казалось бы, куда еще, – крестился и поминал то Бога, то нечистого. Последнего много чаще. При этом гости ели, пили, даже спали – но не платили ни копейки. И Силантий Иванович терпел. Чего раньше за ним не замечалось. Вот и сейчас Жоржик с товарищами уселись за дальний стол, а Иваныч тут же подлетел, смахнул невидимые крошки (для лишней угодливости – знает же, что Николай все до него вытер) и понесся на кухню торопить толстую Настасью с харчем. Фартовые люди ели молча, водку пили не чокаясь и не пьянея, дымили папиросами. То, что главным у них Жоржик, понималось и по тому, как он держится, как слушаются его двое других, да даже по папиросам – Хабибуллин табаку не употреблял, а вот Матушкин смолил пятикопеечный «Добрый молодец», тогда как Жоржик пускал в засиженный мухами потолок кольца «зефирного» дыма. Николай от греха подальше подался на двор – там всегда дела находились. Сегодня вот с утра свалили две подводы березовых чурбаков, надобно наколоть да в сарае уложить, а то растащат – и пыль не сядет. Такая работа Николаю была сильно по душе: руки машут, голова свободна. Думай о чем угодно, одна забота – по пальцу не садани. Даже мороз не кусает. И сразу вспомнился другой морозный день. Тот самый, из-за которого он не спал всю ночь. Тот самый, о котором клялся себе не вспоминать – и никогда не выполнял обещанного. * * * 18 декабря 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 9 часов 34 минуты В тот год перед Рождеством Осип Матвеевич расщедрился аж на неделю отдыха. Николай с самого утра пошел в лес, забрался поглубже, выбрал самую пушистую елку, с маленькими шишками, – сказка, а не деревце, – приволок на двор. Вытесал топором крестовину из припасенных заранее остатков старой хозяйской телеги, сбил накрепко, приладил – елочка стояла как саженная, будто корни в сарае пустила. – Чегой-то ты гондобишь, а, Коль? Эт зачем такая какофония? – Кто? – Николай занес для подзатыльника руку над Лешкиной шапкой. – Эт ерунда по-научному, – отступил на всякий случай на шаг брат. – Сам ты какофония. Не человек, а астролябия сплошная. Елка это. На Рождество в городе так положено. В доме ставят, для настроения праздничного. – Ага, позволит тебе мать такую дуру в избе поставить! Держи карман! – Не нам это. Стеше. Я вон, – он достал из-за пазухи кулек, – конфектов купил. Пряников. Повешу на елку. Свечки вон еще. Алешка с недоверием покосился на разложенные на скамье сладости и свечи. – А так нельзя сожрать? Обязательно вешать? – Я те сожру! – Николай опять махнул кулаком, но потом достал из кармана еще один сверток, поменьше. – Держи. Думал на праздник подарить, но лопай сейчас. А то ведь взаправду с елки потаскаешь. – А фы ее-фо фпрофил? Мофеф, ей беф нафофнофти! – Чего? Алешка проглотил конфету, повторил: – А ты ее-то, говорю, спросил? Может, ей без надобности твоя елка? Может, она так бы пряник смолотила?