– Весьма похвальное желание! – Плешивый всплеснул нарукавниками. – Интересуетесь конкретным автором? Себе выбираете или планируете презентовать кому-либо? – Мне бы из Чехова чего-нибудь. Новое, мож, написал чего? Книготорговец укоризненно посмотрел поверх стеклышек. – Увы, юноша, Антон Павлович больше не пишет. Но если очень хочется, то вот, возьмите эту. – Он снял с полки тонкую книжицу, положил на прилавок. – Александр Иванович Куприн «Памяти Чехова». Очень искреннее произведение. Дождавшись, пока томик завернут в оберточную бумагу, Николай буркнул «спасибо», сунул покупку под мышку и звякнул дверным колокольчиком. Когда он подъехал к чайной, Симанов как раз вылезал из-за стола, красный и довольный. – Купил? Ну-кось! – Он пощупал ткань толстыми пальцами, причмокнул. – Хороший. Ну, поехали с богом. Через лес Николай несколько раз срывал Звездочку в галоп, так что Осип Матвеевич не выдержал, ткнул в спину кнутовищем. – Не гони, дурак! Что в пути сбережешь, потом на выгул кобылы потратишь. Дождется тебя твоя Стешка, не сгинет никуда! «Ишь, прозорливый черт!» – подумал Николай, но вожжи натянул, придержал лошадь. К дому подъехали уже затемно, Симанов хлопнул по плечу: – Езжай на бричке. Токмо шагом. Как раз охолонет. Завтра можешь не вертаться, в понедельник к завтраку будь. Он потоптался перед калиткой, взялся было за резную ручку, но снова вернулся к коляске. – Свози, коль захочешь, Стешку свою на станцию. На каруселях покатай. Тока гляди у меня, кобылу не загони. Ты столько не стоишь, сколько она. – И необычайно шустро, будто боясь передумать и отказаться от своей щедрости, захлопнул калитку, опустил щеколду. – Кудай-то Кольша на нашей Звездочке? – подал с крыльца голос Устин. – Не твово ума дело! – рявкнул Осип Матвеевич. – Ворота запри. Не возвернется он нонче. С той самой порки все разговоры отца с сыном только и состояли из таких перебранок. Потому Устин осекся и молча побрел задвигать засов, лишь рыжей бородой удивленно тряхнул. Николай же думать о хозяйской доброте вовсе не стал – время еще терять. Тронул вожжи, пропылил по деревне до дома. На шум на крыльцо выскочил Алешка, открыл от удивления рот: – Чевой-то ты? – По воскресеньям дома теперь буду. Порядок такой. – Николай скосил глаза на Стешины окошки. Темно. Ну, значит, завтра. – А лошадь чего? – Осип Матвеич дозволили. Может, на станцию завтра съезжу. – Ох ты! А меня возьмешь? – Поглядим. На-ка, – он сунул Алешке вожжи, – распряги и прогуляй. Да вытри насухо. Мать тоже изумленно всплеснула руками, засуетилась, но Николай оборвал сборы, усадил старуху за стол, вручил торжественно платок. Бабка тут же разрыдалась, забубнила про отца свое вечное «не дожил, не поглядел». Но когда Николай выложил на стол аккуратно сложенные деньги, быстро вытерла слезы, схоронила бумажки под фартук и побежала прятать. Ночью сон никак не шел. Николай лежал, засунув под голову руки, глядел в темный потолок и все подбирал слова к завтрашней встрече, все думал, как бы не выдать себя, если откажет. Вспоминал, как сладкоречивые герои из прочитанных книжек говорят с дамами. Представил, как подойдет к Стеше, облокотится на тросточку, приподнимет цилиндр и завернет что-нибудь этакое, с «пардонами» и «мерси». Какой цилиндр? Какая тросточка? Уснул уже, когда мать загромыхала подойником. Как выяснилось – к добру. Когда он, позевывая на уже довольно высоко поднявшееся солнце, вышел во двор, к нему подлетел Алешка: румянец в полщеки, глаза шало блестят, лыбится, как в самоваре отражается. – Колька! Я Стешку с собой позвал! И запряг уже! Давай умывай рожу живей! – Ну-ка, – прикрикнула с крыльца мать, – иди в избу, рубаху перемени, распорядитель! Через полчаса по деревне прозвенела бубенцами нарядная повозка. На козлах сидел с серьезным видом Николай, а на кожаном диване покачивались улыбающаяся Стеша и Алешка – сияющий, причесанный и в новой лазоревой рубахе. Бабы из палисадников глядели вслед бричке, щурясь на солнце, – кто-то приветливо улыбнулся, кто-то завистливо сплюнул в пыльную траву. Все как заведено на деревне. * * * 7 октября 1907 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 3 минуты Воскресная публика прогуливалась в городском парке все больше парами или даже целыми семьями: опрятные господа и дамы в шляпках, девочки в белых платьицах и мальчики в матросских костюмчиках, бородатые купцы в летних белых картузах и малиновых жилетках, «реалисты» в мундирах и лихо заломленных фуражках. Продавцы кваса и абрикосовой воды до хрипоты зазывали гуляющих, пытаясь перекричать друг друга, хотя из-за довольно жаркой для середины осени погоды очереди и так собирались у обоих лотков. Николай привязал Звездочку почти у самого входа, помог спуститься Стеше, робко покосился на белокительного городового у ворот. Но тот равнодушно скользнул взглядом по их троице, сурово зыркнул из-под бровей на какого-то босоногого мальчишку. Стеша раскрыла зонтик, решительно просунула руку под локоть Николаю. – Очень пить хочется. Давайте воды купим? Алешка радостно замотал башкой. – И пирога бы, Коль. Ужас как жрать охота. А на карусели покатаемся? Коль, я ж ни разу не катался. Ты гляди, лошадь какая расписная, как в сказке. Стеша, пряча улыбку, сказала: – Тогда сначала карусель, а потом пироги. А то они могут в тебе не удержаться. Отстояв обе очереди, напились фруктовой воды и кваса, двинулись в центр парка, к площадке с каруселями и большими качелями. Алешка взгромоздился на белого коня в красное яблоко и с голубой гривой, на всякий случай обхватил покрепче шею. – Он что же, и правда никогда не катался на каруселях? Николай пожал плечами. – А когда ж нам кататься-то было, Степанида Саввична? Отец у нас помер, когда Алешке за четвертый год перевалило. Я сам-старший остался. А мне еще двенадцати нет. Тут и без карусели голова кружилась. Спать повалишься после дня, а перед глазами плывет все не хуже этих лошадок деревянных. А потом и мать захворала. Ноги у ней еле ходют. Так что получается, и скотина на мне. При отце и овцы были, и козы, и коровы две. И пахали сами, никому не кланялись. А теперь одна Зорька осталась да кур с десяток. Ну ничего. – Он стукнул картузом по колену. – Авось не пропадем. Осип Матвеич исправно платит. Скоро нам кланяться будут. – Он хлопнул себя по лбу. – Ох, балда я! Я ж подарок вам купил, Степанида Саввична. Только вы пообещайте, что потом и мне дадите почитать. Он протянул сверток, не дыша наблюдал, как она разворачивает бумагу, как вчитывается в название, и выдохнул, только когда она улыбнулась. – Спасибо большое. Это очень хороший подарок. Стеша приподнялась на носочках, чмокнула Николая в щеку. При всем народе! Боровнин залился краской, а Стеша беззастенчиво смотрела прямо в глаза, до самого донышка проникая своими золотистыми искорками. – И зови меня Стешей. Мы же договаривались. А то не дам почитать. Николай хотел было возразить, что как можно, но перебил колобком подкатившийся Алешка: – Колька! Ух, ты видал, как она кружит? Аж дух перехватывает. А ты чего красный, как бурак? Иль сказал чего, а Стешка тебя по морде лупанула? Тут уж Стеша не удержалась, рассмеялась в голос, махнула зонтиком в сторону балаганного шатра: – Идемте за пирогами, я что-то тоже проголодалась. * * * Возвращались уже почти в сумерках, когда солнце процеживало раскрасневшиеся лучи сквозь верхушки елей. Алешка довольно поглаживал щеку, раздувшуюся из-за сахарного петуха на палочке, Стеша водила пальцем по строчкам, ловя уходящий свет, листала подаренную книжку, а Николай молчал и временами даже забывал щелкать по сытым бокам кобылы вожжами, прислушиваясь к приятному гулу где-то в районе груди. В общем, ехали тихо, покойно. Рессорная бричка шла мягко, ничуть не нарушая вечерней лесной тишины и не мешая мыслям Николая. А мысли были все больше мечтательные, как картинки в ярмарочном райке[20]. Вот они со Стешей стоят рука об руку в деревенской церкви, склонили головы над свечками, а брат Илья осеняет их крестом, обмахивает кадилом и нарекает мужем и женой. И церковь полна народу, вся деревня здесь. Мать, само собой, утирает слезы, что-то бормочет – благословляет, конечно. Даже Осип Матвеевич от умиления и благости несколько раз прикладывает рукав к глазам, а потом, поздравляя за длинным столом молодых, одаривает тугим звенящим кошелем. Вот просторный терем, и на лавках вдоль стены льняные детские головы: три мальчика и пара девочек. И все черноглазые, в мать. И в люльке еще один покряхтывает. Потом чуть было не подумалось о том, откуда это многолюдье появилось, но Николай вовремя тряхнул головой, отогнал совсем уж бесстыжие мысли, начал представлять себе дом – каким он будет. С высоким крыльцом и теплыми сенями, чтоб зимой не пробился с улицы мороз. С широкими окошками, чтоб света внутри было много, чтоб легко дышалось. Со спальней, а в ней кровать – кованая, с шарами, большая, с периною лебяжьего пуха, с одеялами, чтоб как у городских. И опять пришлось трясти чубом, потому как после кровати мечты сызнова чуть было не свернули не туда. Слава богу, из сгущавшихся сумерек выплыла, начала приближаться песня, прервала николаевские думы. Кто-то пока невидимый во все горло орал: В хороводе да я была, весела гуляла, Хороша я да хороша, ой, плохо я одета, Хороша я да хороша, ой, плохо я одета, Никто замуж не бярет и мене за это. Никто замуж не бярет и мене за это, Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся. Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся,