Поняв, что еще чуть – и Дарья завоет, не выбрав, кто из мужиков ей страшнее, Симанов сменил подход: – Не реви. Не выдам я тебя. А будет забижать, ты мне шепни. Я его, оглоеда, оглоблей поучу. Накось. – Он вытащил из кармана кусок сахара, сунул снохе. – Где он? На дальнем? Дарья кивнула и все-таки разревелась. Осип Матвеевич, глядя на это дело, досадливо плюнул и заковылял к дальнему сеновалу. Устин спал на той же копне сена, на которой ночами учился грамоте Николай Боровнин. Широко раскинув руки, разинув рот и задрав в пестрое небо курчавую бороду, Устин сладко похрапывал в послеобеденной тени. Рубаха задралась, открывая начавшее круглеть пузо, и видно было, как по нему медленно, с остановками ползет мохнатая зеленая гусеница. Осип Матвеевич недолго постоял над спящим сыном, наблюдая за моционом гусеницы, потом не торопясь достал из-за пояса плетку, распустил хвост и с удовольствием, с протяжным «э-э-эх» стеганул по голому животу. Устин заорал, скатился с примятого сена, вытаращил глаза на родителя. Тот молча шагнул вперед, снова махнул плеткой – попал по поднятым рукам. Ничего не понимающий Устин перевернулся на четвереньки, взвизгнул от удара по спине, поднялся наконец на ноги и припустил в сторону дома. Осип Матвеевич, однако, оказался не так уж тяжел – от сына не отставал, и плеть почти с равными интервалами щелкала по рыхлой спине отпрыска. Таким манером – отец молча, сын поминутно взвизгивая – родственники вернулись во двор, где Николай уже распрягал Звездочку. – Колька! – Устин бросился к Боровнину. – Батя умом тронулся! – Уйди, Кольша! – прорвало наконец Симанова-старшего. – Запорю дармоеда! Насмерть запорю! Нет дитя – и это не дите! Для кого, сучий сын, я из себя и из людев жилы тяну? Кому дело оставлю, мякинное брюхо? Из кухни на шум выскочила зареванная Дарья и замерла на пороге, в ужасе глядя на творившееся во дворе: возле будки надрывались, захлебывались лаем Полкан с Машкой, пытаясь перекричать хозяина, а Устин, спрятавшись за Николая, ухватил того сзади за плечи, выставил перед собой, будто спасительную икону, и кружил, заслоняясь от отца. Тот же продолжал бушевать, пытаясь достать сына плеткой. – Ты, гаденыш, токмо спать да жрать горазд, да на Дашку ночами лазить! Хто детей твоих кормить будет, когда я к матери отправлюсь?! Христарадничать пойдете со всем выводком! Уйди, Кольша, а то и тебя зашибу! – Дык я куда ж, Осип Матвеич… Охолоните, он же ж кровь ваша… – Кровь, паскуда?! Я ему выцежу щас всю ее, кровь! Взамен той, что он из меня попил, кобель сиволапый! Шкуру дубленую его спущу! Считает, ирод, по пальцам, какой из него делец?! Колька вон читать выучился, а ты, колода пустая, токмо червы от бубей могешь отличать! Убью! У-у-у-у! – Батюшка, не сироти! – Дарья бросилась под ноги свекру. – Пощади деток малых! Симанов вдруг схватился за грудь, упал на колено. – Дашка! – рявкнул Николай. – Ну-ка, воды, живо! Осип Матвеич! Боровнин усадил хозяина прямо на землю, махнул на Устина – уйди, мол. Тот и не подумал спорить, выскочил на улицу. Расплескивая воду, вернулась Дарья, но Симанов отпихнул берестяную кружку, махнул Николаю: – Дай-кось обопрусь. Поднялся на ноги, только тогда глотнул воды, вытер картузом потное лицо. – Пошли в дом, Кольша, мои книжки почитаем. Буду из тебя приказчика себе делать. * * * 18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 9 часов 26 минут Николай допил последний глоток чая, ополоснул стакан. Достал из кармана пригоршню монет, пересчитал, тяжело вздохнул, кинул в стоящую на стойке кружку две копейки – совсем бесплатно Силантий Иванович чай пить не дозволял. Брякнул колокольчик над дверью – хозяин перенял эту штуку у дорогих трактиров, которые с половыми в белых фартуках и веселыми девицами. Иваныч снял калоши, поставил на специальную полочку у двери. Никто не унесет: чужих в «Муроме» не бывает, а свои знают, чье добро, поостерегутся. Степенно обмахнул валенки веничком, стряхнул снег с шапки, с воротника. – Хлопочешь уже, Николаша? Дай Бог тебе здоровья. Силантий Иванович был обходительный, тихий. Часто поминал Бога и крестился по поводу и без оного. Ни разу Николай не слышал, чтоб трактирщик возвысил на кого-нибудь голос или обронил в сердцах матерное слово. Он никогда не ругался с посетителями, даже если кто-то из публики вел себя громко, – утихомиривать смутьянов было делом Николая. Пока тот тащил за шкирку к выходу очередного перегулявшего баламута, Иваныч семенил следом, приговаривал что-нибудь вроде: «Полтину, родимый, полтину изыми. Наел, напил, охальник, и пущай гуляет дальше с богом, авось оборонит его Господь, не даст помереть под забором», – и крестил спины. Вот и теперь, прежде чем стащить куцее пальтишко, Силантий Иванович мелко перекрестил Николая, пошевелил губами. Но глаза в кружку скосил – не пуста ли, не забыл ли работник уплатить за выпитое и съеденное. – Отдохни, сынок. Чай, до вечера делов много не будет. А я уж пока похлопочу. Это-то само собой. Так было заведено. Николай уселся в угол, на свое любимое место, поближе к печке, прислонил спину к теплой стене. Думал взять еще чая, но вспомнил, что до жалованья еще неделя, передумал. Поденщина, конечно, удобнее – каждый вечер при деньгах. Но и отложить ничего не отложишь, и матери не отошлешь. Лучше уж так. Вздохнув про мать, подумал и про Алешку. Как он там сейчас? Вроде не жаловался брательник на Симанова, да только платил Осип Матвеевич малому не в пример меньше, чем Николаю. Ох, кабы не Устин! Ведь как все устраивалось! * * * 18 августа 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 16 часов 44 минуты После той памятной порки усадил Осип Матвеевич Николая за обеденный стол, вытащил тяжелые бухгалтерские тетрадки и до самой ночи бубнил, объяснял, показывал. Как покупать, где хранить, кому и когда сбывать. Спать отпустил, только когда Николай не удержал сонную голову, бухнул лбом об стол. А на другой день поднял затемно, еще кочеты не проголосили, велел запрягать Звездочку. Когда Николай вошел доложить, что бричка готова, Осип Матвеевич указал на стул: – Садись. Поснедаем по-скорому и поедем. Да, вон, одежу перемени. Он кивнул на разложенные на сундуке сатиновую рубаху, порты и пиджак – все добротное, Устина. Самого сына в комнате не было. Не зная, чему больше удивляться: то ли приглашению за хозяйский стол, то ли обновам, – Николай молча прожевал кусок ситного[19] хлеба (вон, оказывается, богатеи какой едят), запил молоком. – Ну, с Богом! – перекрестился на иконы Осип Матвеевич и вышел. Весь день они катались по уезду: Дно, Порхов, опять Дно. Но раньше ведь как было: привез Николай хозяина к чайной – и сам сидит на облучке, ждет, покуда Симанов дела вершит. Ежели тот в Порхов или в Псков соберется, так можно и вовсе было или у станции в коляске дрыхнуть, или домой ехать, коли старик с ночевкой наладится. А в этот раз и в чайную с собой взял, и в город на поезде вместе поехали, и даже в банк сводил. Только в самом начале, еще у чайной, буркнул: – Молчи и все подмечай. Потом расспрошу, что понял. А Николай и рад молчать. В голове и так звон колокольный, как на Троицу, какие уж тут разговоры. Вот и сидел, чужие речи слушал. А потом, когда домой возвернулись, устроил ему Осип Матвеевич проверку: что видел, что уяснил, как кто тебе показался. Молча выслушал, мотнул седой башкой и отправил спать. Наутро чудеса продолжились. Хозяин опять велел запрягать, но сам не поехал. Открыл сундук, достал оттуда кожаный кошель, отсчитал несколько бумажек. – На. Поедешь к Шейницу, пущай сымет мерки. Закажешь две рубахи, два костюма, в каких приказчики ходят. Да не забудь, скажи, что ты от Симанова. И это, – он чуть помедлил, послюнявил пальцы, – еще возьми. Сапоги купи и ботинки на лето. У Иван Федорыча в лавке. И пальто на зиму. Николай опомнился уже за воротами. Натянул поводья, вытащил из кармана купюры, пересчитал. Пятьдесят рублей. Да он в жизни таких денег разом в руках не держал. Вернулся к вечеру. Распряг кобылу, поводил по двору, напоил, кинул овса. Умылся с дороги у колодца, поднялся в дом. Симанов с Дарьей и внуками готовились ужинать. Устина опять не было. – Садись, бери ложку. – Осип Матвеевич подвинул ему миску. – Вот. – Николай положил на стол оставшиеся деньги. Старик удивленно хмыкнул, сгреб сдачу, сунул в карман. – Ешь. А опосля разговор будет. Сурьезный. После ужина они вышли во двор. Хозяин уселся на лавку, Николай устроился на чурбаке напротив, изготовился слушать. Осип Матвеевич помолчал, глядя на опадающее солнце, крякнул и заговорил: – Старею я, Кольша. Чую силу еще в себе, да знаю, что близко уже донышко. И то ведь – шестой десяток донашиваю. Это тебе не песий чих. А? Молчишь? А то ж. Молчи да слушай. Я ведь крепость еще помню. Четырнадцать мне было, когда царь-батюшка Александр ослобонил народ от нее-то, от крепости. Всю жизнь ведь с утра до ночи без роздыху. Сначала с отцом горбатили, все вдвоем, чтоб землицу выкупить. Порода у нас, видать, такая, скупая на мужиков: я у отца один сын, Устин у меня тако же. Так что все на нас двоих. Посля того как батюшка преставился, самому пришлось мозгой шевелить. И ничего, сдюжил. Гляди, как развернулся. Первейший торговец в уезде, не вша мужицкая. Да тяжко одному-то. Помощник мне нужен. Думал, Устинка таким станет. Да где там. Ему бы Дашку тискать да дрыхнуть. Пить по-мужчински – и то не научился. Но все ж сын. А как подумаю, что помру – и все ему останется, так сердце и заходит. Пропустит все скрозь пальцы, ирод. Не так его – детей с Дашкой жалко. Потому и нужен мне помощник. Чтоб к моей силе остатной другую приложить. Чтоб, когда помру, мошна пополнее была. Чтоб людишки вот где были, – он потряс рябым кулаком, – вздохнуть чтоб без спросу не думали. Вот на что мне сил надобно. Глядишь, не промотает тогда все оглоед. Да на тебя глядючи, может, и за ум возьмется, а? Молчишь? И то, чего ты сказать-то можешь. Слушай, чего решил я. – Осип Матвеевич решительно хлопнул себя по коленям, поднялся. – Будешь со мной дела делать. Научу тебя всему. Человеком сделаю. Сам на ноги встанешь, мать с братом сыты будут. Деньгами не обижу, а словом – могу. Терпи! И запомни накрепко: хоть копейку утянешь – прибью и со двора сгоню! Не просто сгоню – за Урал-гору упеку! И главное затверди: работать будешь справно – жить будешь сладко. Но Устин – сын. Какой бы ни был, а все для него зарабатываю. И ты, стало быть, тако же станешь. – Осип Матвеич… – Молчай! Соплей твоих мне не надобно. Работой «спасибо» скажешь. А теперича спать ступай. Завтра в Псков поедем. * * * 6 октября 1907 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 14 часов 18 минут И завертелась, закрутилась мельница дней, заскрежетала тяжелыми жерновами. Первый месяц Николай всюду таскался молчаливой тенью за хозяином, смотрел, слушал, впитывал. Под Покров Симанов доверил новому помощнику совершить первую сделку – под присмотром, само собой, но в этот раз рта не раскрыл сам Осип Матвеевич. Николай сильно волновался, может, оттого и вышло все нежданно хорошо: втюхал чухонскому перекупщику десять подвод льна по цене, по которой обычно до Петербурга доставляли. А Боровнин уговорил покупателя самого своими лошадьми из Поповщины забрать. Симанов потом даже водки поставил в трактире. А к Рождеству установился у них окончательный порядок: всю неделю Николай сам дела ведет, к субботе особо важные накапливает, и прямо после обедни уже хозяин накопленное разбирает в чайной у станции. В воскресенье – законный выходной, сам себе хозяин. И воскресений этих ждал Николай пуще… Да он и сам не мог сказать, долгожданнее чего они были, – не так уж богата на радости была его прежняя жизнь. А самое первое, должно, вовек не забудется. Выдалось оно почти через полтора месяца после той совместной поездки со Стешей и Осипом Матвеевичем – до того безо всяких выходных приходилось кружиться. А тут хозяин, раскрасневшись от очередной удачной сделки и выпитого чая, с деланой суровостью проворчал: – У матери-то давно не был? Нехорошо это. Непочтение. Завтра не нужен ты мне, с вечера домой ступай. Да не забудь с прибытка гостинец купить. Шаль иль душегрейку какую. Час тебе даю, пока я еще почаевничаю. В лавке на вокзальной площади Николай купил самый дорогой шерстяной платок и чуть было не взял еще один, с большими красными цветами и сказочными птицами. Не матери, конечно. Но представил себе, как Стеша разворачивает подарок и хохочет, – и передумал. Не порадуется она золотому шитью. Вышел на площадь, покрутил головой, отыскал нужную вывеску. Внутри было тесно, пусто и пахло пылью. Он громко чихнул, а когда открыл глаза, то увидел перед собой маленького, лысого и крючконосого человечка в круглых очках и черных нарукавниках поверх сорочки. – Добрый вечер, молодой человек. Чем могу быть вам полезен? – Я… Мне бы книжку…