На тротуаре стоял – руки в округлые бока – хозяин, Осип Матвеевич Симанов. Похлопывал по яловому голенищу короткой кожаной плеткой и глумливо ухмылялся в седоватую бороду. – Дык где бланюкался-то – так, сморило чутка на солнце. А вы горазды сразу драться. – Ладно, не бреши. – Дрожки натужно скрипнули под семипудовым Симановым. – Поехали теперь в скобяную, а апосля домой. Боровнин потер ушибленное плечо, щелкнул вожжами, и экипаж покатил от вокзала к торговой площади Дна. Пока Симанов ругался с приказчиком в скобяной лавке – зычный голос вылетал через приоткрытую витрину на улицу, – Николай слез с козел, чтоб ненароком опять не задремать. Которую ночь подряд постигал он у дальнего сеновала трудную науку – складывать печатные закорючки в понятные и не очень слова. Хорошо Алешке: корову подоил, в стадо отогнал – и дрыхни себе под кустом. А у Симанова не приляжешь среди дня, не в заводе такое поведение. Это хорошо, на людях плеткой огрел – об прошлого работника, сказывали, сырую оглоблю сломал. – Николай? Вот так встреча! Боровнин резко развернулся на каблуках. На него из-под кружевного зонтика радостно глядели черные угольки. – Степанида Саввична… Доброго здоровьица вам. – И вам не хворать, – улыбнулась Стеша. – Как ваше чтение? Закончили книгу? Сзади бухнула дверь лавки. – Какое ишшо чтение? Что за краля такая? С ней, что ли, ночами не спишь, Кольша? Николай затараторил, перебивая хозяина: – Бог с вами, Осип Матвеич! Придумаете тоже. Это учительница новая, Степанида Саввична, внучка бабки Жижихи. Соседствуем просто мы… – Жижихина? Помню старуху, как же. И матерь твою помню, красивая была девка. Похожа ты на нее, только глаз черный. Жива Лукерья-то? Стеша опустила глаза. – Нет. И папа умер. Холера. – Царствие небесное, – перекрестился Симанов. – А Жижиха-то тоже померла и полпуда муки мне так и не вернула, карга хитрая. Ну да то ее грех, чего уж… Девушка с интересом разглядывала горластого грубияна, нисколько не смущаясь, и, когда в его речи образовалась пауза, просто спросила: – Осип Матвеевич, а вы, случаем, не в Поповщину сейчас? Можно мне с вами? Симанов удивленно крякнул, покачал бородой, показывая, что не одобряет такой женской смелости, но вслух сказал: – Дык чего ж. Поехали. С такой барыней рядышком и дорога вдвое короче покажется, – и, не подав руки нечаянной спутнице, первый залез в дрожки. Стеша улыбнулась, с благодарностью оперлась на широкую ладонь Николая и устроилась рядом с Симановым. – Вы, выходит, работодатель Николая? – Стеша повернулась к насупленному Симанову, только они отъехали от лавки. – Благодетель я его, господи прости! – Осип Матвеевич перекрестился на маковки Михайловской церкви и снова умолк, только изредка позыркивал из-под бровей на соседку. А та, нисколько не смущаясь таким обращением, с доверчивой улыбкой продолжала: – А чем же Николай у вас занимается? Его уже три недели дома не было, я справлялась у его матушки. Николай втянул голову в плечи, пытаясь спрятать пунцовые уши. – Дык чем занимается? Всем по чуть. Подсобляет старику, хозяйство-то большое, а ртов дюже много. И работников я да сын. Да и сын так, мякинное брюхо. Считать хоть худо-бедно выучился, а то б совсем беда, не на кого было б дело оставить. Я ж, Степанида Саввична, негоциант! – с гордостью выговорил иностранное слово Симанов. – Первый в округе! А кабы еще и за хозяйством глядеть. Ежли б не Кольша да не Дарья, сноха, давно б надорвался. Я ж ведь вдовый, Степанида Саввична, уж который год один бьюсь. Он тяжело вздохнул и снова сверкнул глазами на попутчицу – как, прониклась? Та слушала правильно: внимательно, серьезно, а на словах о вдовости сочувственно склонила голову. «Ишь ты, елей разливает, вдовый он, сивый пес!» – с досадой подумал Николай и вытянул по спине Звездочку. – Ты потише с кобылой-то, – тут же донеслось сзади. – Чай, хозяйская, не твоя! А чевой-то вы, Степанида Саввична, с Кольшей об чтении гутарили? – Так мы с Николаем договаривались обсудить книжку господина Чехова. Он брал у меня почитать, да вот все никак не выгадаем время для беседы. – Кольша? Почитать? – Симанов хлопнул себя по толстым коленям и загоготал. – Да из него книгочей как, вон, из кобылы моей! Николай резко натянул поводья, так что оба пассажира чуть не ткнулись в его льняную спину. – Ты!.. Да я тебя!.. – Симанов потянулся за плеткой. – Чегой-то вы опять на меня наговариваете? Очень я даже читать способен, Осип Матвеич! – Хто? Ты?! – Симанов от удивления даже не донес руку до кнутовища. – Ну-кось… – Он завертел башкой, ткнул в вывеску. – Ну-кось, читай! Николай уставился на рисованные буквы, стараясь не шевелить губами, прочесть сначала длиннющую надпись про себя, не по слогам, и, когда уже рот хозяина начал расползаться в злорадную улыбку, выпалил скороговоркой: – Шелковыя-шерстяныя-и-бумажныя-ткани-Позднякова! – А! – разинул рот Симанов. – Ну-кось… Ну-кось, вон ту зачти! – Шорный-магазин-Ерохина! Осип Матвеевич бухнулся на обтянутое кожей сиденье, забыв закрыть рот. До самой Поповщины он молчал, жевал губами, будто что-то про себя проговаривая, шевелил толстыми пальцами, словно двигая костяшки невидимых счетов, но так и не вымолвил ни слова. А его спутница смотрела на широкую спину Николая, ни разу за всю дорогу не обернувшегося, и улыбалась. Стеша была уверена, что Николай тоже улыбается. * * * 18 августа 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 15 часов 16 минут – Ну-кось, ссади меня здесь, – хлопнул Николая по спине Осип Матвеевич, только они въехали в деревню. – Покряхтывая, он вылез из коляски. – Барышню доставишь до дому – и сразу обратно. Разговор есть. А я пока пройдусь. Не все, что было дальше, мог помнить Николай. Потому как не всему был свидетелем. А между тем события, происшедшие вне поля его зрения, имели на дальнейшую судьбу его значительное влияние. Покуда дрожки не свернули с улицы, Симанов смотрел им вслед, наминая в руках картуз. Потом нахлобучил его на голову и зашагал по направлению к торчащему среди крыш церковному кресту. Всю дорогу Симанов продолжал пребывать в настолько глубокой задумчивости, что даже кивком не ответил на поклон встретившегося ему у церковной площади брата Ильи. Постояв с минуту прямо посреди деревни, Осип Матвеевич не повернул к лесу, к своему дому-крепости, а поднялся по скрипящим ступенькам церквушки, потянул за скобу никогда не запираемую дверь и вошел внутрь. Под деревянными сводами было прохладно, тихо и пахло сосновой стружкой, пылью и ладаном. Симанов достал из кармана небольшой свечной огарочек, встал у старинного образа и долго смотрел в грустные, смиренные глаза. Оранжевые лампадные блики играли на лакированном дереве, и казалось, что в очах Богородицы блестят слезы. Наконец, в очередной раз вздохнув и перекрестившись, Осип Матвеевич запалил свой огарок от лампады, через пару секунд затушил свечку, спрятал ее обратно в карман пиджака и повернулся к выходу. – Тьфу ты, дьявол черный! Прямо перед ним стоял брат Илья, местный дьяк, и грустно, почти как Богоматерь, взирал на крестящегося толстосума. – Ты чего притаился, ирод? Чуть сердце с испугу не лопнуло! Илья смиренно улыбнулся. – Ты же, Осип Матвеич, с Богом разговаривал, такому мешать не положено, так, стало быть. Симанов хотел что-то сказать, но передумал, махнул рукой и выскочил на улицу. Уже безо всякой задумчивости быстро прошел проулком, поднялся на пригорок – а вот уже и дом родимый. Толкнул тяжелую калитку, громко бухая подкованными сапогами, почти вбежал на крыльцо. Полкан поднял на шум мохнатую голову, но, узнав хозяина, вернулся к своему занятию – надо было вытащить из хвоста прицепившийся репей. – Устин! Устин!!! Тишина. – Дарья! Дарья!!! Матюгнулся, сообразив, что по теплому времени в доме снохе делать нечего, вышел на двор – так и есть: из тонкой трубы летней кухни поднимался дымок. – Дарья!!! Сноха выскочила навстречу, вытирая о передник руки. – Чего, батюшка? – Устин где?! – Устин-то? – Устин, Устин! Не юли! Опять дрыхнет в сене где-то? Подыми глаза, пока плетью не попросил! Где?! Дарья испуганно заморгала на грозного свекра, залепетала: – Побьет он, меня, батюшка Осип Матвеич. – Хто?! Устин?! Я в дому хозяин, не боись, обороню!