В маленькой горенке явственно было видно, что у дома появилась новая хозяйка: полы только что выскоблены, стол, покрытый кружевной скатеркой, заставлен посудой, а шкаф, откуда эту посуду выселили, казалось, распух от корешков книг с золочеными буквами. Чинить печку не пришлось: городская барышня просто забыла отодвинуть заслонку. Николай открыл дверцу, вытащил залитые водой поленья, совком выгреб мокрую золу, принес со двора сухих дров, и через минуту они уже весело потрескивали, из прокопченной трубы поднимался сизый дымок, окончательно показывая всей деревне, что пустым это место больше не будет. Николай ополоснул над ведром руки, вытерся предложенным рушником, кивнул на шкаф: – Божественное, должно? Ишь как блестят. – Книги? – улыбнулась Стеша. – Нет, что вы. Сочинения различных писателей и учебники, конечно. А в Бога я не верю. Николай захлопал глазами, перекрестился. – Совсем? Как же так? – Да вот так. Вы читать любите? Какой у вас любимый писатель? Мне вот Чехов очень нравится. А вам? Николай покраснел, пробубнил в усы: – Не читал я его, чеха вашего. Когда ж читать, когда делов от зари до зари? Стеша улыбнулась, прищурилась с подозрением, но ничего не спросила. Подошла к шкафу, поводила пальцем по книгам, выцепила одну, обернулась к Николаю. – Вот, прочитайте. А потом обсудим. Николай осторожно, как хрустальную вазу, взял тонкую книжицу, повертел в руках, будто не зная, куда деть, пробормотал: – Благодарствую. Пойду я, дел ишшо невпроворот, – и, стукнувшись лбом о косяк, выскочил в сени, оттуда на улицу и быстро зашагал к своему двору. Стеша смотрела на его широкую спину, улыбалась и накручивала светлую прядку на палец. * * * – Ты чевой-то? Читать научился? Николай чуть не бухнулся с лавки, быстро захлопнул книжку и отвесил звонкую затрещину брату. – Совсем ополоумел – к людям подкрадываться? А ежли б я щас помер с испугу? – и для веса еще обозвал Алешку матерно, плюнул на земляной пол сарая. Алешка почесал ушибленный затылок, но лыбиться не прекратил, протянул руку. – Дай-ка глянуть, а? А то у Илюхи только жития да Писание. – Алешка с трепетным благоговением принял от брата книжку, посмотрел на обложку. – Чехов. Кто это? – Кабы знать… Алешка… – Николай замялся, с неоправданным интересом начал разглядывать носки своих сапог. – Ты это… Научил бы меня грамоте, а? Младший брат опять почесал затылок. – А на что тебе? – А тебе на что? – огрызнулся Николай. – Мож, я попом хочу стать? – осклабился Алешка. – Не бреши – у попов свои сыны есть. Научи! Я тебе рубль дам! – И ножик свой подари! – И оглоблей вдоль хребта! – Николай, сощурившись, поднес к носу младшего свой здоровый кулак. Тот скосил глаза, согласно кивнул. – Ладно. Токмо когда? – Осип Матвеич со своими рано ложатся. Как стемнеет – ко мне приходи. Покуда добежишь, они уж уснут. – Кобели разбудят. – Так ты от рощи подходи, по гумнам, где сеновал у них. Там и буду ждать. Попервой дом Симановых стоял прямо в центре деревни, у церкви. Хотя, конечно, правильнее было бы говорить, что это церковь стояла у дома Симановых. Рубленая аккуратная молельня появилась в Поповщине стараниями самого Осипа Матвеевича позапрошлым летом, когда померла хозяйка. Не то чтоб старший Симанов сильно печалился по покойнице-жене: жили они мирно, но без огня. Просто усмотрел в таком поступке как бы прибыток: вроде и Боженьке угодил, глядишь, подсобит в делах, убережет от дурного слова да черного глаза, да и вторая выгода – на станцию лишний раз ездить не надо, чтоб свечку поставить, лошадей не морить, повозку не гробить. Опять же, рубили церковь местные мужички, лес и вовсе свой, дармовой, а слава и почет – Симанову! Но в неспокойном девятьсот пятом году подпустил кто-то под стреху Осипу Матвеевичу красного петуха, дотла выгорело все подворье, еле успели лошадей с коровами вывести – остальная мелкая живность так и погорела. После этого Симанов выстроил здоровенный дом в полуверсте от деревни, огородил его забором выше человеческого роста и завел двух лютых кобелей, которых сам натаскал на медведя. Потому идти младшему Боровнину было далековато. Алешка большую часть дороги прошел деревней, а потом нырнул в проулок. Дорога за гумнами шла неезженная, заросшая высокой травой. Мальчишка стащил суконные чуни, закатал холщовые штаны, чтоб не замочить парной вечерней росой, и припустил бегом. Над полем уже повис кверху брюхом пузатый месяц, засеребрил скошенный лен, отражаясь в повисших на соломинках каплях. Алешка не выдержал, махнул ногой по молочному покрывалу, сбил росу, оставив черный след на краю белого моря. Со стороны леса донесся протяжный волчий вой, и тут же занялись по всей деревне собаки, залаяли на дальнего зверя, захрипели, захлебнулись в извечной бешеной и бессильной злобе цепных псов к вольным лесным собратьям. Алешка рассмеялся этому ночному концерту, погрозил кулаком невидимому волку и снова припустил по мокрой траве, нырнул в брешь в черных кустах – и вот он, здоровый сеновал, доверху набитый свежим душистым сеном, а внизу с пузырем керосиновой лампы в руке уже ждет Николай, братка! Поздоровались по-взрослому, за руку. – Не спалим сеновал-то хозяйский? – Алешка покосился на лампу. – Не боись. Авось мы осторожно. Улеглись на расстеленные поверх охапок сена пиджаки – и началось: – Гляди, это буквы! Аз, буки, веди, глаголь, добро… – Чего это закорючка одна, а целое слово? – Это буква так называется, из них слова складывают, дурень… Ай! Будешь драться – не буду учить! – Я те дам «не буду»! – Смотри, вот в твоей книжке первое слово из букв «добро», «аз», «мыслете» и снова «аз». По-простому выходит дэ, а, мэ и а. Складывай. – Дэ-а-мэ-а. Я вот тебе промеж ушей щас двину, чтоб не ржал! Быстрый какой – складывай! С горем пополам, несколько раз проговорив весь алфавит, ближе к полуночи Николай прочитал слово «дама», очень этому обрадовался, решил, что для первого урока успехов достаточно, и заставил Алешку читать вслух. На словах «и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» заголосили кочеты. Николай лежал на спине, жевал сухую травинку и смотрел в сереющее небо. Алешка поднялся на ноги, с хрустом потянулся, тоже посмотрел на восток. – Пойду я. А то мать встанет, а меня нет. – Иди. Вечером опять жду. – Спать-то когда? – Днем подрыхнешь. Сказал – жду. Алешка вздохнул, потер слипающиеся глаза, натянул пиджак и скрылся за кустами. А Николай остался лежать на сене, глядя на плывущие высоко в небе облака, на бледный полукруг месяца, на шепчущие что-то рассветному ветру верхушки лозинок. И думал о том, что мир, оказывается, огромный – много больше, чем Поповщина, Порхов, Псков или даже чем сам Санкт-Петербург! Что где-то люди живут совсем иначе, чувствуют совсем по-другому, думают о вещах, о которых он даже не знал. И непонятно было Николаю, к добру это жжение в груди или к лиху? Вспомнилось лицо Стеши, ее доверчиво распахнутые черные глаза, золотом блестящие льняные волосы, и решительно тряхнул головой – к добру. Только к добру! * * * 18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 5 часов 11 минут Николай снова поднялся, в который раз за ночь зачерпнул теплой воды, мелко глотая, выпил, вытер усы. Метель утихла. За окном скрипнула дверь дворницкой, чуть погодя лопата принялась сгребать снег. Стало быть, скоро и Николаю собираться. Он погромыхал умывальником, угрюмо пофыркал, промывая красные от дыма и бессонницы глаза, оделся и вышел в студеную темень. В трактире никого не было. Да и откуда б взяться – Силантий Иванович, хозяин заведения, появлялся за полчаса до открытия, кухарка Настасья и вовсе приходила ближе к полудню – раньше все равно никто еды не брал, только ломовики чаи гоняли, грелись. А до открытия все было на Николае. Он поснимал со столов стулья, расставил их вокруг отполированных локтями столов, натаскал в трехведерный самовар воды, растопил печь, еще раз провел мокрой тряпкой по стойке. Когда самовар загудел, он сыпанул прямо в стакан чая, залил крутым кипятком, сунул за щеку кусок сахара и уселся за дальним столиком. Управился он сегодня быстро, хозяин должен был явиться где-то через час. Он отхлебывал обжигающий чай, грыз сахар, смахивая с усов крошки в ладонь, и вспоминал… * * * 18 августа 1907 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 52 минуты – Опять всю ночь бланюкался, гнида?! Выгоню на кляп, издохнешь на паперти! Плечо ожгло, Николай дернулся, захлопал глазами, замотал головой, соображая, где он и что происходит. – Ох, Николашка! Ты сколько ж, гаденыш, будешь доброту мою спытывать?