– День добрый! Одна дома? Тишина. – Ага. Ясно. Соседей тут ваших ночью поубивали. Симановых. Знаете таких? Опять молчание. – Немая, что ль? В общем, собирайтесь и живо в общинную избу. Следствие учинять станем. Из самого Петербурга чиновника для того прислали. Сами пойдете? Али сопроводить? Ну вот и ладненько. Не мешкайте. Подковы застучали снова, теперь удаляясь. Стеша задвинула засов, вернулась в дом, подошла к занавеске, чуть помедлила, а после резко отдернула. Николай смотрел спокойно, даже с неким вызовом. Стеша постояла с минуту, вглядываясь в когда-то родное лицо, с удивлением и даже ужасом отмечая что-то новое, чужое и даже страшное, а после взяла с кровати тулуп, оделась и вышла из дому. * * * 12 декабря 1912 года. Санкт-Петербург, Мойка. 11 часов 48 минут – Когда я вернулась в дом после вашего собрания, Николая не было. Одни портянки на печке остались. – Мешок тоже забрал? Лукина кивнула. – Потом не видели его? – Николая? – Мешок. Ни золото, ни деньги же так и не нашли. – Нет, не видела. – А Николая? Стеша погладила по щечке уснувшего сына, поправила непослушную прядь. – Вечером пришел. Уже почти ночью. Без мешка. * * * 21 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 20 часов 47 минут Николай замер у калитки родного дома, долго смотрел на отсветы в окне. Наверное, мать жгла свечки и читала молитвы по Алешке. Николай мотнул головой, отгоняя подкатившие слезы, зашагал к Стешиному дому. Толкнул дверь, потом вторую. Стеша стояла на коленях под иконами, но на шум обернулась, поднялась, ожгла взглядом. – Ищут. Как собаки, ветер нюхают. Зачем-то опять в дом к Осип Матвеичу приехали. Думал, учуял меня кобель полицейский. – Николай зачерпнул ковшиком воды из ведра, жадно выпил, проливая на рубаху, выдохнул. – Ничего, не найдут. Молишься? Заступникам своим? Не заступаются они ни за кого, доски это просто! Девушка рванулась к Николаю, попыталась зажать ему рот, но тот перехватил руку, оттолкнул. – Защитили тебя твои молитвы от Устинки?! Или покарал его твой Бог? Не видал я что-то молний с громом! Я! Я его покарал! Об одном только жалею – что только раз умереть можно! Я его, суку, сто, двести раз убил бы! Стешенька! – Он рухнул перед ней на колени, обхватил ноги, прижался щекой к животу. – Стешенька! Поедем со мной. В Петербурге жить станем, как мечталось! В доме каменном! Малец у меня, со мной живет. Максимка. Ты не думай, просто пожалел, не прижил ни с кем. Он тебя полюбит, и ты его тоже. Своих народим. Я же без тебя… Все время монахом жил… Поехали! Нету больше Устина, никто не скажет ничего! Деньги есть! Золото есть! Все забудется! Жизнь у нас вся впереди! Стеша с усилием разжала обнимающие ее руки, оттолкнула Николая, будто через силу выдавила. – Уйди. Нет у нас жизни. Нет. Николай от неожиданности чуть не опрокинулся навзничь, вскочил, навис над Стешей, будто не веря глазам, нахмурился. – Заговорила? – Он поднял руку, будто хотел перекреститься, но остановился. – И гонишь? Меня?! Я душу за тебя отдал! А ты?! Он кинулся в сени, налетел в потемках на что-то, подняв страшный грохот, скатился по ступенькам, но тут же развернулся, хлопнул дверью, задвинул засов, стукнулся лбом о притолоку, ввалился в комнату, тяжело дыша и шало сверкая глазами. – Кобенишься?! Ученая-грамотная?! С Устином, значит, можно, а я нехорош тебе стал?! А я вот несогласный! Заслужил, считаю! Сколько лет ждал! Он сорвал со Стеши платок. Золотые волосы рассыпались по плечам, обрамили грустный взгляд черных глаз. – Моя ты! Слышишь? Моя. Николай протянул руку, расстегнул верхнюю пуговицу на кофточке. Стеша так же грустно смотрела на него. Он расстегнул вторую, а потом не выдержал, рванул грубую черную ткань так, что пуговицы посыпались вниз. Стеша закрыла глаза, так же безвольно не поднимая рук. Николай подхватил ее на руки, бросил на кровать, стал покрывать поцелуями лицо, шею, плечи, шепча, будто в горячке: – Любушка моя… Горлица… Стешенька… Зорюшка ты ясная… Обвенчаемся… Или так… Как сама скажешь… Жить будем… Жизнь – она долгая… Все пройдет… Хочешь, отмолю… От икон твоих отходить не буду… Стешенька… * * * 12 декабря 1912 года. Санкт-Петербург, Мойка. 12 часов 25 минут Стеша опять надолго замолчала, глядя прямо на Маршала, но будто и сквозь него. Зина тихонечко вытирала слезы, глядя на отрешенное лицо их неожиданной гостьи. Даже Лиза притихла, будто осознавая весь трагизм момента. – Он ушел с кочетами. Потом, после похорон, стучал ко мне. И после пожара. Не пустила. С тех пор и не видела его. До суда. – Вы же тогда ушли из Поповщины? Мне Волошин говорил, что вы пропали. Где же вы были? – Какая разница. Так вот, о просьбе. Стеша поднялась, сцепила руки, как будто боялась, что они задрожат. – Сегодня приговор. А меня не пускают. Говорят, все занято. А я должна там быть, понимаете? Пожалуйста. Вы же можете устроить. Зина решительно вытерла слезы, поднялась. – Он все устроит. Только мальчик останется здесь. Нечего его по судам таскать! * * * Николая Боровнина и Жоржика приговорили к пожизненной каторге. Матушкин и Хабибуллин получили по двадцать лет каторжных работ. Часть 4 11 ноября 1917 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 14 часов 14 минут Дождь лил третий день, не желая переходить в снег, пучеглазя лужи и выплескивая их с проезжей части на мостовые. Дождь вымывал выгребные ямы и превращал отцветшие клумбы в топкие проплешины. Дождь смывал с афишных тумб театральные анонсы и объявления кудесниц-модисток, сутулил прохожих, поднимавших воротники пальто, и безжалостно кривил козырьки картузов. Дождь утопил всю станцию Дно с ее мануфактурными лавками с заколоченными витринами, пустыми чайными, линялыми жестяными вывесками и революционными транспарантами, из кумачовых сделавшимися за три дождливых дня почти черными. Дождь смывал старую Россию и уносил ее мутными потоками куда-то под гору, в поля. Во вторую субботу ноября странного семнадцатого года на залитый дождем станционный перрон из желтого вагона второго класса сошел необычный пассажир: одет в легкую тужурку, ни тюков, ни свертков, ни даже чемоданишка, перетянутого бечевой, – только «сидор» на плече да картуз в руке. Посмотрев безразлично на прохудившееся небо, теперь уже бывший пассажир длинно сплюнул, показав отсутствие верхнего зуба, натянул на лохматую, с сильной проседью, голову свой картузишко, поднял воротник и уверенно зашагал к вокзалу. Небольшое здание было битком набито людьми, мешками, корзинами – в углу даже блеяла грязно-белая коза. Щербатый приезжий коротко осмотрел этот Вавилон и начал пробираться к противоположной стене, к выходу в город, осторожно перешагивая через спящих прямо на полу людей. Революционные вихри многих подняли с насиженных мест, и вот теперь теснились эти перелетные судьбы на нетопленых вокзалах бывшей уже империи в ожидании случайного, но того самого счастливого поезда, который непременно доставит их к лучшей жизни. Выбравшись на вокзальную площадь, пассажир ловко свернул самокрутку, одолжился огоньком у курящего рядом солдатика, выпустил дым и, прищурившись, завертел пегой головой, будто выискивая кого-то. Но, видно, не обнаружив того, что искал, опять расстроенно цыкнул через прореху в челюсти, последний раз затянулся, развязал узел «сидора», вытащил оттуда немецкий прорезиненный плащ, надел, накинул капюшон и решительно шагнул в дождь. Перепрыгивая через лужи, пересек неширокую площадь, снова осмотрелся. Хмыкнул на валяющуюся прямо на мостовой вывеску «Книги», с сожалением покачал головой на забитое серыми досками окно чайной. Но у галантерейной лавки мокла запряженная в телегу лошадь, время от времени тряся гривой, а сама лавка была открыта. Приезжий, стараясь держаться поближе к фасадам, добежал до распахнутой двери, сунулся внутрь. – Чья кобыла, граждане хорошие? Не подрядится хозяин странника до Поповщины доставить? От прилавка донеслось: – Так коли странник, так ногами положено землю мерить, так, стало быть. «Странник» переменился в лице, медленно стащил картуз, не сводя глаз с черной спины покупателя.