– Нет, не из-за них. Сегодня ночью в Царском Селе ограбили очередную дачу. – И из-за этого вызывают к императору? Из-за дачи? Владимир Гаврилович вздохнул, постучал папиросой о крышку портсигара. – Тут ведь, голубчик, все дело в том, чья эта дача. Вчера вечером опять трое молодцев под дулом револьвера обчистили загородный дом профессора Привродского. Все то же: самого профессора связали, супругу с дочерью заперли в спальне, за четверть часа все собрали и ушли. А хозяин дачи, как выяснилось, личный доктор госпожи Воейковой, в девичестве Фредерикс. Константин Павлович сперва удивленно выгнул брови, а после понимающе кивнул. – Да-да, дочь министра двора[8]. Профессор утром позвонил ей, та тут же пожаловалась отцу, а он уж потревожил наше с вами начальство. Да, видно, так потревожил, что оно решило само к нам заехать по пути на службу, дабы не терять драгоценные минуты на вызов к себе на персидский ковер. Такие чудеса. – Владимир Гаврилович развел руками. – Велено отложить остальные дела и всеми силами навалиться на поиск дачных налетчиков. Маршал нахмурился. – Десять жизней, Владимир Гаврилович. Десять! Шестеро детей. Бросим из-за ложек серебряных? – Ну вы уж меня в карьеристы не записывайте, не обижайте старика. В Царское Село господин Кунцевич съездит. По ювелирным лавкам мы и без высочайшего понукания уже прошли, всех упредили и опись похищенного всем оставили, дополнительно до конца завтрашнего дня разошлем и то, что вчера с профессорской дачи унесли. Так что поспешать, конечно, станем, но уж всю королевскую конницу отрядим только на словах. Что у вас, голубчик? Добыли адреса? Константин Павлович кивнул, протянул сложенный вчетверо листок. Владимир Гаврилович пробежал глазами по строчкам, протянул сочувственно: – Увы, мотор выделить не смогу – не гонять же господина ротмистра к профессору на поезде. Берите извозчика. А хотите, так можем разделить адреса – вы, так и быть, возьмите себе Худалова как более перспективного, а я опрошу Боровнина? Он, пожалуй, уже в трактире. Получив в ответ согласие, Владимир Гаврилович легко поднялся и быстро оделся – не любил Филиппов кабинетные дела и не особо это скрывал. * * * 23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона. 11 часов 23 минуты Работал Николай Боровнин в довольно темном, угрюмом месте. Над входом висела выцветшая и порядком облупившаяся вывеска, гласившая: «Трактиръ „Муромъ“ для своих гостей открытъ съ 1899 года». Саму вывеску, судя по состоянию, с тех пор не обновляли. В стены окружающих домов, в улицу, тротуарные камни, редкие кусты – в сам воздух и землю, казалось, впитался едкий запах краски – сказывалось близкое соседство с Печатным двором. В заведение вели три щербатые ступеньки. И вели они, конечно же, не вверх, а вниз – трактир занимал полуподвальное помещение дома на углу Ораниенбаумской улицы и Колпинского переулка. Велев извозчику дожидаться, Владимир Гаврилович, внимательно глядя под ноги, спустился, потянул ручку. Внутри тренькнул колокольчик, но никто на вошедшего не оглянулся: в общем зале было почти пусто, лишь два бородатых мужика, по виду – ломовики[9], шумно дуя на блюдца, пили чай вприкуску с сахаром. За стойкой никого не было, только медным боком нависал над ее краем огромный трактирный самовар. Владимир Гаврилович еще раз хлопнул дверью, чуть резче. Колокольчик отозвался громче, и это возымело нужный эффект: открылась одна из дверей в дальней стене, и оттуда выкатился согбенный линялый субъект, перекрестил лоб с залысинами, просеменил к важному господину. – Чего изволите, господин полицейский? Владимир Гаврилович не удивился – этот тип людей всегда безошибочно определял представителей власти, отнекиваться, конечно, можно, но смысла совершенно никакого нет. Потому Филиппов представился, спросил, где можно поговорить с глазу на глаз. Трактирщик (это, собственно, и был хозяин заведения) назвался Силантием Ивановичем и указал на дверь, но не на ту, откуда минутой раньше сам появился, – на соседнюю. За дверью оказался обычный кабинет с выскобленным столом и лавками вместо стульев и диванов. По стенам были расклеены лубочные картинки, все больше на батальные темы: казаки в Париже да Крымская война. С сомнением изучив подушки, набросанные на лавки для удобства гостей, Владимир Гаврилович все-таки сел, снял шляпу, строго посмотрел на застывшего в угодливой позе хозяина, достал записную книжку, карандашик. – Мне, Силантий Иванович, требуется поговорить с вашим работником, Николаем Боровниным, но прежде я и вам хочу задать несколько вопросов. – Иль натворил чего? – ахнул трактирщик и опять перекрестился. – Вроде бы тихий малый, но вы же знаете, как в народе-то про тихих говорят. – Сейчас и узнаем, натворил или нет. Не отлучался ли Николай с понедельника на вторник с работы? Может, больным сказывался? – Да некуда ему отлучаться, слава богу. – Силантий Иванович опять осенил себя крестом. – Он же одинокий, мать с братом далеко, не наездишься. Да и не болел ни разу. Он и от выходного-то отказался, каждый день туточки, все из нужды пытается выкарабкаться. – И как, получается? – Да разве ж ее, клятую, одолеешь? Что могу – плачу, стараюсь не обижать парня. Да сами видите, – он махнул на закрытую дверь, – одна голь чай копеечный пьет. Не зажируешь. – И опасливо покосился на бегающий по бумаге карандаш. – Давно у вас работает Боровнин? – С середки лета. Прямо после Петрова дня нанялся. Покликать его? – Покличьте, – кивнул Филиппов. Трактирщик скрылся за дверью, вернулся через минуту, подталкивая легонько в широкую спину дюжего усача. Тот хмурился, будто спросонья, но не противился тычкам. На полицейского посмотрел ровно, без видимого беспокойства, даже без любопытства. – Садитесь, Боровнин. – Владимир Гаврилович указал на место напротив себя. – Вы ведь Николай Боровнин, из деревни Поповщина Порховского уезда? Малый кивнул, пробасил в ответ: – Так точно, господин полицейский, я это. Некогда мне садиться, вы спрашивайте, чего хотели, да пойду я – сейчас уж народ повалит, не посидишь больно-то. – Ох, Николаша, скажешь тоже – повалит, – зачастил Силантий Иванович. – Ежели б валил народ-то. А и повалит – обождут. Садись и отвечай, не гневи господина Филиппова. Николай равнодушно пожал плечами – обождут так обождут – и опустился на лавку. – Николай Васильевич, ответьте, давно ли вы бывали в Поповщине? Боровнин почесал затылок, покосился на хозяина. – Дома-то? Да уж порядком. Как сюда устроился, так и не был ни разу. Выходит, с лета. А случилось-то чего? «Значит, все-таки любопытно», – кивнул Филиппов своим мыслям. – Случилось. Вы знаете Симанова Осипа Матвеевича? – Знаю. Работал у него в помощниках. – И как вам у него работалось? – Грех жаловаться, хороший был хозяин. Платил честно. За стол сажал. Привечал. Филиппов удивленно посмотрел на собеседника. – Был? – Знамо, был. Теперь-то другой, – хмыкнул Николай. – Понятно. А что ж тогда ушли от Симанова, коль все так ладно складывалось? – С другим Симановым не поладил. С сыном. – С Устином? Из-за чего? Боровнин опять почесал голову. – Не нравилось ему, что Осип Матвеич меня отличает. Пора было переходить к самому главному, но Филиппов медлил – достал папиросы, протянул Боровнину. Тот молча взял, склонился к предложенной спичке, выпустил струйку дыма. – Душистые. Благодарствую. Дорогие, должно? Владимир Гаврилович сам закурил, подвинул раскрытый портсигар Николаю. – Возьмите еще. – Спасибо, хватит мне. Привыкну ишшо. – И закашлялся, стукнул себя пару раз в грудь. – Видите, не по моему нутру табачок. – Николай Васильевич, где вы были вечером и ночью понедельника? – Этого? Так вечером тут. А ночью на квартире. Я ночами больницу сторожу, там рядом и квартирую. На Пряжке. – Далековато. – Зимой по реке близко. Филиппов прищурился, приготовился ловить эмоции и медленно произнес: – В ночь с понедельника на вторник в Поповщине ограбили Осипа Симанова. Боровнин снова кашлянул, удивленно протянул: – Эвон чего… Дома? Да как смогли-то? У него ж кобелей медведи боятся. И забор в полтора роста. – И не просто ограбили, а убили. Всю семью. Силантий Иванович ахнул, закрестился, а Николай побледнел, вцепился руками в столешню. Филиппов чуть помолчал и закончил: