– Крепитесь, Николай Васильевич. Бандиты никого не пощадили. Ни сноху, ни детей, ни вашего брата. Владимир Гаврилович приготовился к громкому проявлению эмоций, но Николай молчал. Побелевшие пальцы сжимали темное дерево, а по лицу катились слезы, застревая в усах. Трактирщик испуганно таращился на Боровнина, шевелил подрагивающими губами – видно, читал молитву – и без остановки накладывал на себя кресты. – Извините, Николай Васильевич. Я понимаю ваше горе, но дабы изловить злодеев, мне необходимо задать вам еще несколько вопросов. Скажите, как будете готовы продолжать. Силантий Иванович, я бы чаю выпил. Не здесь, там поставьте у окна, пусть остынет чуть. Трактирщика упрашивать не пришлось, вылетел из кабинета пулей. Николай сглотнул, вытер рукавом лицо. – Спрашивайте. Только сыщите извергов. – Непременно. Вы были близки с братом? Боровнин кивнул. – Знамо. Брат же. На руках у меня рос. Смышленый. Грамоте меня обучил. Читать, писать. – Понятно. Подумайте, Николай Васильевич, кто мог желать зла вашему бывшему хозяину? Николай протянул руку к лежащему портсигару. – Все ж одолжусь – мои в тужурке остались. Осип Матвеичу? Да много кто мог желать. Это он меня не забижал, а дела-то вел прижимисто. И цены не давал честной, и одалживал под проценты немаленькие. Я-то знаю, долго на него работал. Но чтоб до смерти, да еще с бабой и дитями… Навряд деревенские. – Он дома много денег держал? – Много. Он банкам не верил, обжигался. Бумажные в сундуке хранил. Сундук кованый, старинной работы. Такой и динамитом не возьмешь. А вот где золото прятал – не знаю. Тут его доверие мне кончалось. Знаю, что в доме где-то, а где – бог весть. – А из домашних кто-то мог знать? – Дык Устин знал, вестимо. Может, Дашке хвалился. Он на язык несдержан был. – А ключи от сундука? Николай пожал плечами. – Осип Матвеич при мне только раз его отмыкал. Вроде тогда из кармана ключ достал. Не помню, лет-то уж сколько прошло. Филиппов сделал очередную отметку в блокноте, постучал карандашом по столешнице. – А мог ли Осип Матвеевич оставить дома ночевать незнакомых людей? – Бывало и такое. Три мужика в доме как-никак. Собаки опять же. Но много народу не пустил бы. Говорю ж, опаслив он был. – Понятно. Ну, ступайте. Спасибо вам за помощь. Из города не уезжайте, возможно, нам потребуется еще что-то уточнить. Николай молча кивнул, поднялся и хлопнул дверью. Филиппов двинулся следом, но успел увидеть лишь широченную спину – Николай, не одеваясь, выскочил на улицу. Владимир Гаврилович подошел к столу у окна, отхлебнул из оставленного стакана обжигающего крепкого чая, положил рядом две копейки и тоже вышел из трактира. Николай курил в сторонке, прижавшись к стене и подставив январскому ветру усатое блестящее от слез лицо. * * * 23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Васильевский остров. 11 часов 18 минут Под мерное цоканье подкованных копыт, под поскрипывание полозьев по укатанному снегу, в тени поднятого полога очень хорошо думалось. Константин Павлович, откинувшись на диванную спинку, неспешно рассуждал про себя. О расследовании передумано было уже многое, и до встречи с бывшими симановскими работниками размышлять было не о чем. Потому мысли титулярного советника приняли философский настрой. Сперва он попикировался с высшим начальством, поставившим жизни простых людей ниже покоя и благосостояния персон, и так обласканных судьбой и сильными мира сего, – разумеется, не вслух. «Ох, просчитаетесь, господин Драчевский. Ведь видели уже, что бывает, когда люди униженные и оскорбленные до ручки доходят. И никаких уроков не извлекли, похоже. Думаете, затушили пожар? Такое пламя кровью заливать – все равно что костер маслом лампадным тушить. Тут бы елеем, лаской да послаблениями, облегчением жизни, а не суровостью отеческой. Да и отеческого в такой суровости нет». Покачав удивленно головой на религиозный оттенок собственных мыслей, Константин Павлович перескочил на деревенского дьячка Илью. Вспомнил, какая упрямая складка обрисовалась у того на лбу, когда он говорил про белое и черное в людях. Вот ведь – вроде бы самого смиренного сословия человек, а все ж свое суждение имеет, и чувствуется, что есть в нем внутренняя сила, чтоб убеждения свои отстаивать. Не богатырь Пересвет, конечно, но, думается, и брат Илья не убоялся бы супостата, пошел с рогатиной против зла и несправедливости. Неожиданно через образ дьячка проявилось другое лицо – бледное, с плотно сжатыми губами и черными глазами. Последние требовательно смотрели на Константина Павловича из-под надвинутого до самых бровей черного монашеского платка, будто пытались что-то сказать или спросить. Как же звали эту женщину? Маршал вытащил блокнот, нашел нужную страницу: Степанида Саввична Лукина, учительница. Не показалась она в те короткие мгновения сумасшедшей. Что-то здесь крылось, не случайно она оказалась в тот день в общинной избе. «Конечно, не случайно, – одернул себя от фантазирования Константин Павлович. – Сам же велел собрать всю деревню. Вот и пришла. Верно. Но я-то мужиков собирал. И бойкие бабы, что заявились, со своими мужьями были. А Лукина одна пришла. И бойкостью не выделялась». Он снова уткнулся в блокнот, начал выписывать на отдельную страницу таблично фамилии опрошенных поповцев – в левый столбик те, что кончались на «ов» и «ин», в правый – на «ова» и «ина». Правая сторона оказалась длиннее ровно на фамилию учительницы. Еще раз пробежался глазами по спискам – матери братьев Боровниных тоже не было. Интересно, сколько всего в деревне одиноких жительниц? Пожалуй, следовало еще раз побывать в Поповщине. – Прибыли, барин. Вон он, дом Лентца. Пожалуйте гривенничек за скорость. – Жди здесь, рубль получишь за все. Я скоро. Константин Павлович легко соскочил с подножки, направился к дежурившему у ворот дома высокому бородачу в белоснежном фартуке и с надраенной бляхой. Щурясь от бликов, прочитал фамилию – не тот. – Добрый день, любезный. Титулярный советник Маршал, столичный сыск. Мне нужен Василий Худалов, он тут тоже дворником служит. – Васька-то? Не дорос он еще до дворников, вашбродь, младший покамест. Вы ступайте во двор – и налево. Он либо в дворницкой, либо у таялки[10], ежели не управился еще. Снега-то в ночь много навалило. Сунув в подставленную руку гривенник и кивнув на «благодарствуйте», Маршал прошел через арку во двор, огляделся: у ям никого не было, дорожки вычищены, выметены и просыпаны песком. В левом углу двора, у дровяного сарая, еще один дворник, ничуть не ниже привратного, колол березовые поленья. Топор с длинной рукояткой взмывал в небо, на мгновение замирал в высшей точке и под глухое уханье падал на черно-белый чурбак. Тот разлетался после первого же удара напополам, верзила подбирал половинку, ставил на дубовый пенек – и снова с одного удара разваливал ее надвое. За все пять минут, что Маршал завороженно наблюдал за процессом, дворнику ни разу не потребовалось больше одного удара. Не важно, было ли полено суковатым или чистым: раз – и две почти одинаковые половинки падали по разные стороны дубовой колоды. – Милейший, – вклинившись в паузу между взмахами топора, обратился Маршал, – я ищу Худалова Василия. Детина воткнул топор в колоду, вытер лоб рукавицей. – Дык нашли, получается. Я Худалов. Токма ежели вы насчет хфатеры, так это вам к старшому надобно, он у нас свободное жилье показывает. – Нет, Василий Левонтьевич, я не насчет квартиры. Я к вам. Из сыскного. Да вы не пугайтесь, у меня всего несколько вопросов. Худалов нахмурился, натянул шапку, пробасил: – А чего мне пугаться? У меня все с бумагами в порядке. Прописан по закону. Маршал указал на дверь в дворницкую. – Пойдемте со двора? Там и теплее, и глаз посторонних нет. Дворник кивнул, выдернул топор. Маршал напрягся, сделал шаг назад, но Худалов дошел до сарая с дровами, кинул внутрь колун, навесил замок и молча зашагал к дворницкой. Внутри вытянутого помещения было довольно тесно: шесть узких кроватей стояли вдоль беленых стен, под окном притулился стол под потрескавшейся клеенкой, под столом – табуретки. Умывальник с ведром за отдернутой ситцевой занавеской, облезлый буфет (должно быть, кто-то из жильцов выбросил), двустворчатый крашеный шкаф со слегка покосившимися дверцами (скорее всего, того же происхождения, что и буфет) да примус – вот и все убранство. Две бумажные иконы над столом, Спаситель да Богородица, несколько выцветших картинок непонятного содержания на стенах – вот и весь декор. Василий достал из-под стола табуретку, смахнул невидимые крошки, поставил перед Маршалом. Сам остался стоять, только шапку снял и сунул куда-то под фартук. – Вас не удивляет, что к вам из сыскной полиции пришли, Василий Левонтьевич? – Константин Павлович пролистал блокнот до чистой страницы, взял наизготовку карандаш. Худалов пожал плечами. – Стало быть, надо вам чевой-то. Без нужды, чай, не пришли бы. – И что ж, часто к вам полиция ходит? – Ко мне-то впервой. А так наведываются по праздникам. За гостинцами. Но то к старшому, не ко мне. – Понятно. Вот что, садитесь-ка вы тоже, а то у меня шея заболит на вас смотреть. Василий покорно сел, сложил руки между коленями. – Василий Левонтьевич, где вы находились в ночь с понедельника на вторник? – Я-то? Тут. Где ж мне еще-то быть? – Понятно. – Константин Павлович черканул карандашиком в блокноте. – А кто может это подтвердить? Фамилии назовите, я запишу. Худалов пожал плечами. – Да кто угодно. Шестеро нас тут со мной, все тута и были. Кажную ночь. Стеклов Федька, Бугаев Семен, Алешка Смыслов, Рогов Шурка да Митька Фомичев. И я сам-шестой. Митька на воротах вон стоит, расспросите его, чай, не сбрешет. Маршал кивнул. – Непременно расспрошу. Следующий вопрос: когда вы в последний раз были в Поповщине? – Дома-то? Летом был. Осенью и зимой нас не пущают. То листья, то снег. Хлопот много. А летом не так, летом дозволяется. Дрова не рубить, двор, считай, не мести. А из кишки полить и один смогет. – Ясно. Какие отношения вас связывали с Осипом Матвеевичем Симановым? Худалов скривился, плюнул на пол. – Чтоб он сдох, ваш Осип Мавеич. Гнида толстопузая. Маршал удивленно посмотрел на собеседника – настолько резко ленивое равнодушие сменилось достаточно сильно раздраженной злобой. – Чем же вам он так насолил?