Чушь! Не сильнее комариного укуса. Ты что, забыл про своих трёх сыновей? Ван Вэньи повесил голову и пробормотал: — Нет, не забыл. Приклад длинноствольного ружья, которое он нёс на спине, окрасился кровью. Плоская пороховница болталась на боку. Остатки тумана отступили в заросли гаоляна. На крупном песке, которым засыпали дорогу, не было ни следов коровьих копыт, ни конских, и уж тем более отпечатков человеческих ног. При виде плотной стены гаоляна по обе стороны безлюдного шоссе люди ощутили тревогу. Отец давно уже подсчитал, что отряд командира Юя даже со всеми глухими, немыми и хромыми составлял не больше сорока человек, однако, пока жили в деревне, они шумели так, будто там была целая армия. На шоссе же отряд из тридцати с лишним человек сжался, словно замёрзшая змея. Ружья у всех были разной длины, и тебе самоделы, и охотничьи дробовики, а ещё старенькие «ханьяны»[8] и небольшая пищаль, стрелявшая маленькими ядрами, которую несли братья, Фан Шестой и Фан Седьмой. Немой тащил на плече длинные прямоугольные грабли с двадцатью шестью железными зубцами, какими в деревне разравнивали почву. Такие же грабли несли и трое других членов отряда. Отец тогда не знал, как выглядит атака из засады, и уж тем более не представлял, зачем для этого брать с собой грабли в количестве четырёх штук. 2 Чтобы написать историю нашего рода, я возвращался уже в дунбэйский Гаоми и проводил масштабные изыскания, сосредоточившись в основном на знаменитой битве при реке Мошуйхэ, в которой принимал участие мой отец и в которой был убит японский генерал-майор. Одна девяностодвухлетняя бабулька из нашей деревни спела мне частушку-куайбань:[9] Как на северо-востоке заварилась кутерьма, собралась народу тьма, встав шеренгой у реки, ждали взмаха все руки. Юй солдатам дал отмашку — и раздался залп, тут япошки разбежались, поджимая зад. А красавица Фэнлянь не дала им улизнуть и граблями преградила путь… Голова у старухи была лысая, как глиняный сосуд, всё лицо в морщинах, а на высохших руках проступали вены, как волокна люфы. Она пережила бойню во время праздника Середины осени в одна тысяча тридцать девятом году. Из-за язвы на ноге она не смогла убежать, и муж спрятал её в погребе, где хранили батат. Ей очень повезло, и она выжила. А Фэнлянь, о которой пела старуха под аккомпанемент бамбуковых трещоток, — это моя бабушка, Дай Фэнлянь. Дослушав до этого места, я воодушевился. Из частушки следовало, что замысел преградить граблями автомашинам япошек путь к отступлению принадлежал женщине, моей бабушке. Её тоже стоило почитать как национальную героиню, сражавшуюся в первых рядах сопротивления Японии. Когда речь зашла о моей бабушке, старуха разговорилась. Мысли её были обрывочными и беспорядочными, словно листья, гонимые ветром по земле. Она сообщила, что у моей бабушки была самая крошечная ножка во всей деревне, а вино из нашей винокурни было самым пьянящим. Когда она добралась до рассказа о шоссе Цзяопин, её слова стали более связными: — Когда дорогу протянули до нас… гаолян доходил только до пояса… Япошки угнали всех, кто мог работать… Местные отлынивали, увиливал и… у вашей семьи забрали двух больших чёрных мулов… Японские черти перебросили через Мошуйхэ каменный мост… Лохань, старик, что у вас работал… они с твоей бабушкой творили всякие непотребства, так люди говорили… Ох-ох-ох, твоя бабушка в молодости столько предавалась любовным утехам… а отец твой был молодец, в пятнадцать уже убивал врагов, даже среди ублюдков рождаются удальцы, а девять из десяти ни на что не годны… Лохань пошёл перебить мулам ноги лопатой, а его схватили и порубили на мелкие кусочки… японцы лихо местным вредили… испражнялись в котлы, ссали в миски… я в тот год пошла как-то раз за водой, а что зачерпнула? Человеческую голову с длинной косой…[10] Лохань — важный персонаж в истории нашего рода. Было ли что-то между ним и бабушкой, сейчас уже не выяснить. Честно говоря, я и не хочу в такое верить. Хотя головой-то я понимаю, что говорит мне эта лысая, как горшок, старуха, но мне неловко. Я думаю, раз дядя Лохань относился к моему отцу как к родному внуку, так он вроде как мой прадед, а если прадед крутил шашни с моей бабушкой, то это кровосмешение, так ведь? На самом деле это всё глупости, поскольку бабушка моя была вовсе не невесткой дяди Лоханя, а его хозяйкой, Лоханя с моей семьёй связывали лишь денежные отношения, а не кровные. Он был преданным старым работником, который украсил историю нашего рода и, без сомнения, добавил ей блеска. Любила ли его бабушка, забирался ли он к ней на кан[11] — всё это не имеет никакого отношения к морали. Допустим, любила — и что с того? Я твёрдо уверен, что бабушка могла делать всё, что пожелает. Она не просто героиня сопротивления, но и предвестница сексуального освобождения, пример независимости женщин. Я изучил местные архивные записи, в них говорилось, что на двадцать седьмой год Республики[12] японская армия захватила уезды Гаоми, Пинду и Цзяо и местные жители провели в общей сложности на строительстве четыреста тысяч трудодней. Потери зерновых не поддаются подсчёту. Из деревень по обе стороны от шоссе угнали подчистую всех мулов и лошадей. Крестьянин Лю Лохань под прикрытием ночи железной лопатой переломал ноги множеству мулов и лошадей и был схвачен. На следующий день японские солдаты привязали его к столбу, сняли с него кожу, порубили на кусочки и выставили на всеобщее обозрение. На лице Лю не было страха, он без конца ругался, пока не испустил дух. 3 Всё и правда было именно так. Когда шоссе Цзяопин протянули до нашей деревни, гаолян в полях доходил всего лишь до пояса. Болотистую равнину длиной в семьдесят ли[13] и шириной в шестьдесят украшало несколько десятков сёл, её крест-накрест разрезали две реки и покрывали сеткой несколько десятков просёлочных дорог, а всё остальное место занимали зелёные волны гаоляна. Из нашей деревни была отлично видна Баймашань, гора Белой Лошади, на севере равнины — огромная белая скала в форме лошади. Крестьяне, мотыжившие гаолян, поднимали голову и видели эту самую белую лошадь; они опускали голову и видели чернозём; пот капал на землю, на душе было тяжело. Когда пронёсся слух, что японцы собрались стоить дорогу на равнине, деревенские запаниковали, они с волнением ждали, когда грянет беда. Японцы сказали — японцы пришли. Когда японские черти с марионеточными войсками объявились в нашей деревне и начали угонять на стройку крестьян и скот, отец спал. Его разбудили громкие крики на винокурне. Бабушка схватила отца за руку и побежала на винокурню так быстро, как только могла на своих крошечных ножках, напоминавших побеги бамбука. Во дворе винокурни стояло больше десяти огромных керамических чанов, наполненных превосходным крепким вином, аромат которого разлетался по всей деревне. Два японца в хаки стояли во дворе со штыками наперевес. Два китайца в чёрной форме с винтовками, болтавшимися за спиной, отвязывали от катальпы[14] пару больших чёрных мулов. Дядя Лохань снова и снова бросался к низкорослому солдату марионеточных войск, который отцеплял поводья, но раз за разом высокий китаец тыкал в него стволом винтовки, заставляя отступить. В начале лета жарко, и дядя Лохань был одет лишь в тонкую рубашку, всю его грудь покрывали багровые следы от дула. Дядя Лохань твердил: — Братцы, давайте всё обсудим, давайте всё обсудим. Высокий солдат отвечал: — Катись отсюда, скотина старая! — Это хозяйская животина, нельзя уводить! — Будешь тут пререкаться — расстреляем, ублюдок! Японцы с винтовкой стояли, словно каменные изваяния. Бабушка с отцом появились во дворе, и дядя Лохань сообщил: — Они наших мулов забирают! Бабушка сказала: — Господа, мы мирные жители. Японцы, прищурившись, осклабились. Низенький китаец отвязал мулов, потянул, что было сил, но животные запрокинули головы и ни в какую не двигались. Высокий ткнул их штыком в круп, мулы гневно лягались, блестящие подковы ударили по грязи, забрызгав лицо солдата. Высокий щёлкнул затвором, а потом взял на мушку дядю Лоханя и закричал: — Старый сукин сын, давай ты тяни! Гони его на стройку! Дядя Лохань сидел на корточках и не издавал ни звука. Тогда один из японцев помахал штыком перед глазами дяди Лоханя и прокричал что-то нечленораздельное. При виде блестящего штыка, мельтешившего перед ним, дядя Лохань сел на землю. Японский солдат ткнул штыком, и острое лезвие оставило белый след на гладком скальпе дяди Лоханя. Бабушка задрожала, вся сжалась и проговорила: — Дядюшка, отведи мулов. Один из японских солдат медленно подошёл к бабушке. Отец увидел, что это молодой красивый парень с блестящими чёрными глазами и чёрными как смоль волосами; когда он улыбался, то губы приоткрывались и виднелся жёлтый зуб. Бабушка, спотыкаясь, попятилась и спряталась за дядю Лоханя. Из раны на его голове потекла кровь, перепачкав лицо. Японцы, усмехаясь, подошли поближе. Бабушка прижала обе руки к окровавленной голове дяди Лоханя, а потом вытерла их о лицо, распустила волосы, разинула рот и начала подпрыгивать, как ненормальная. В ней мало осталось человеческого, она скорее походила на беса. Японцы в изумлении застыли, а низкорослый солдат-китаец заявил: — Командир, эта баба, похоже, рехнулась. Один из япошек что-то забормотал и прицелился из винтовки бабушке в голову. Бабушка плюхнулась на землю и с громкими всхлипываниями зарыдала. Высокий солдат, тыча винтовкой, заставил дядю Лоханя подняться. Тот забрал у низкорослого поводья мула. Мул вскинул голову и на дрожащих ногах пошёл со двора вслед за дядей Лоханем. Дорога кишмя кишела мулами, лошадьми, коровами и баранами. Бабушка не сошла с ума. Стоило японцам и солдатам марионеточной армии покинуть двор, как бабушка сняла деревянную крышку с одного из чанов и посмотрела на своё окровавленное отражение на ровной, словно зеркало, поверхности гаолянового вина. Отец увидел, как по её щекам потекли слёзы, которые сразу окрасились кровью. Бабушка умылась вином, и оно тоже стало красным. Дядю Лоханя вместе с мулами под конвоем отвели на стройку. В гаоляновом поле успели протянуть отрезок дороги. Шоссе к югу от реки Мошуйхэ почти закончили, по нему уже подъезжали большие грузовики и маленькие машины, гружённые камнями и песком, их разгружали на берегу. Через реку был перекинут лишь маленький деревянный мостик, и японцы хотели построить большой каменный мост. По обе стороны от шоссе вытоптали большие участки гаоляна, и казалось, что землю покрывает зелёный ковёр. В гаоляновом поле к северу от реки по обе стороны от будущей дороги, обозначенной чернозёмом, несколько десятков мулов и лошадей тянули каменные катки, чтобы утрамбовать две площадки в море гаоляна, вытаптывая при этом растения на границе со стройплощадкой. Люди водили лошадей и мулов туда-сюда по полю, молодые побеги гаоляна ломались и ложились под копытами, а потом снова и снова приминались ребристыми и гладкими катками, которые намокали от сока гаоляна и окрашивались в зелёный цвет. На стройплощадке витал резкий запах молодых побегов. Дядю Лоханя угнали на южный берег реки, чтобы он перетаскивал камни на другой берег. Он с отвращением передал поводья старикашке с гноившимися глазами. Маленький деревянный мостик раскачивался из стороны в сторону, словно в любой момент мог рухнуть. Дядя Лохань перешёл на другой берег и остановился. И тут китаец-надсмотрщик легонько ткнул Лоханя в голову фиолетовым хлыстом из ротанга и велел: — Давай, тащи камни на другой берег. Дядя Лохань потёр глаза, кровь, стекавшая с головы, перепачкала брови. Он взял камень среднего размера и понёс на противоположный берег. Старик надсмотрщик так никуда и не ушёл. Дядя Лохань наказал ему: — Берегите их, это мулы моих хозяев. Старик повесил голову и потянул животных в сторону большого отряда мулов и лошадей, прокладывавших дорогу. На гладких чёрных крупах мулов играли отблески солнечного света. Всё ещё истекавший кровью дядя Лохань присел на корточки, зачерпнул пригоршню земли и прижал к ране. Тупая боль пронзила тело до пальцев ног, ему показалось, будто голова треснула пополам. По краю строительной площадки рассредоточились японские черти и солдаты марионеточных войск с оружием наизготовку. Надсмотрщик с плетью в руке слонялся по строительной площадке, словно привидение. При виде кровавого месива вперемешку с грязью на голове дяди Лоханя крестьяне пугались до дрожи. Дядя Лохань взял очередной камень, но не прошёл и пары шагов, как позади раздался свист, после чего спину пронзила резкая боль. Дядя Лохань бросил камень и посмотрел на улыбавшегося надсмотрщика: — Начальник, давайте поговорим, чего сразу бить-то? Надсмотрщик улыбался и молчал, затем поднял хлыст и стеганул Лоханя по пояснице. Дяде Лоханю показалось, что хлыст разрубил тело на две половины, из глаз хлынули потоком горячие, обжигающие слёзы. Кровь прилила к голове, корка из запёкшейся крови и грязи пульсировала, готовая лопнуть. Дядя Лохань вскрикнул: — Начальник!