Дедушка и отец вернулись в свой разрушенный дом, вытащили из тайника пятьдесят серебряных юаней, переоделись в лохмотья, как попрошайки, пробрались в уездный город и неподалёку от вокзала в маленькой лавочке, над которой висел красный фонарь, купили пятьсот патронов у густо напомаженной и напудренной женщины. Несколько дней они прятались, а потом с помощью различных уловок проскользнули через городские ворота, чтобы найти Рябого Лэна и поквитаться. Утром на шестой день после засады на мосту через Мошуйхэ дедушка и отец, подгоняя маленького козлёнка, готового лопнуть, добрались до гаолянового поля на западном краю деревни. Это было пятнадцатое число восьмого месяца по лунному календарю. Больше четырёхсот японцев и шестисот солдат марионеточной армии окружили деревню железным кольцом. Дедушка и отец тут же освободили козлёнку задний проход, и несчастное животное сначала вывалило килограмм навоза, а следом несколько сот патронов. Не обращая внимания на ужасную вонь, они быстро вооружились, чтобы развернуть в гаоляновом поле героическую борьбу с агрессорами. Хотя им удалось убить несколько десятков японцев и несколько десятков солдат марионеточной армии, в итоге отец и сын так и не смогли незначительными силами изменить ход событий. Ночью деревенские жители попытались прорвать окружение на южном краю деревни, где не слышно было выстрелов, и попали под ураганный огонь японских пулемётов. Несколько сот мужчин и женщин погибли в гаоляновом поле, а их смертельно раненные односельчане катались по земле, приминая несметное множество стеблей красного гаоляна. Отступая, японские черти подожгли все дома в деревне, пламя взвилось ввысь, осветив половину неба. В тот день луна была полной и кроваво-красной, но из-за этой бойни сделалась бледной и слабой и, убитая горем, висела в небе, как выцветший рисунок, вырезанный из бумаги. — Пап, куда мы теперь пойдём? Дедушка ничего не ответил. ЧАСТЬ III СОБАЧЬИ ТРОПЫ 1 Славная история человечества связана с огромным количеством легенд и воспоминаний о собаках: отвратительных собаках, почтенных собаках, страшных и жалких. Пока дедушка с отцом бесцельно шатались по перекрёсткам жизни, сотни собак под предводительством трёх наших псов на месте массового убийства в гаоляновом поле к югу от нашей деревни когтями процарапали в чернозёме серо-белые дорожки. Изначально мы держали дома пять собак. Те две жёлтых собаки, испытавших тяготы и лишения, одновременно умерли, когда моему отцу было три года. Когда Чёрный, Зелёный и Красный стали вожаками стаи и блеснули своими талантами на месте бойни, им было почти по пятнадцать лет, для человека это ещё молодость, а для пса уже старость. После массового убийства полилась рекой чёрная кровь, которая немилосердно смыла болезненные воспоминания о засаде и бое на реке Мошуйхэ, вырезанные в сердцах дедушки и отца, словно бы чёрная туча закрыла собой кроваво-красное солнце. Но воспоминания отца о бабушке словно солнечный луч пробивались через просветы в тучах. Солнцу, закрытому чёрными тучами, было явно очень плохо: его лучи, пробившиеся сквозь густые тучи, вызывали у меня страх и тревогу. А из-за тоски по бабушке, что периодически прорывалась в упорной борьбе отца с поедающими трупы бешеными собаками, я и вовсе испытываю страх, как бездомный пёс. В ходе массового убийства вечером в праздник Середины осени одна тысяча девятьсот тридцать девятого года были истреблены почти все жители нашей деревни, а несколько сот собак стали по-настоящему бездомными. Дедушка постоянно отстреливал псов, прибегавших на запах крови, чтобы полакомиться мертвечиной, пистолет в руках отца уже охрип, от него исходил жар. Ствол светился красным цветом под полной луной, белой, словно иней, холодной, как лёд. После ожесточённого боя гаолян, окутанный чистым и печальным лунным светом, казался особенно спокойным. Пожар в деревне полыхал вовсю, языки пламени беспорядочно лизали низкое небо, издавая при этом звук бьющегося на ветру знамени. Японские и объединённые императорские войска[75] нанесли удар по деревне, подожгли все дома, а потом отступили через северный коридор в окружении. Всё это случилось три часа тому назад, у дедушки, который за семь дней до этого был ранен в правое плечо, прорвало нарыв, рука висела вдоль тела как неживая, и он не мог стрелять. Отец помог ему перевязать рану. Дедушка бросил перегревшийся от стрельбы пистолет на влажную землю у корней гаоляна, и тот зашипел. Когда раненое плечо перевязали, дедушка сел, слушая хриплое ржание японских строевых коней, стремительный, как ветер, цокот их копыт. Звуки постепенно удалялись в сторону северного края деревни, а потом и вовсе исчезали в гаоляновом поле вместе с криками мулов, тащивших пушки, и уставшими шагами солдат объединённых императорских войск. Отец стоял рядом с дедушкой, вслушиваясь в топот копыт японских коней. После обеда отца до смерти напугал налетевший на него огромный огненно-красный конь, он увидел, что копыто величиной с таз для умывания целится и летит прямо в голову, а блеск полукруглой подковы, словно молния, озаряет глубины его сознания. Отец невольно выкрикнул «Папа!», а потом обеими руками закрыл голову и присел на корточки в гаоляновом поле. Конь мчался так, что поднимал ветер, и этот ветер разносил смесь зловония мочи и кисловатого запаха пота, исходивших от брюха коня, оседавших плотным слоем на голове и теле отца и долго-долго не выветривавшихся. Огромное тело японского коня сбивало стебли направо и налево, зёрна перезревшего, ярко-алого гаоляна градом хлестали отца по голове, землю покрывал слой этих несчастных зёрен. Отец вспомнил, как они сыпались на лицо бабушки, лежавшей на спине в гаоляновом поле. Семь дней назад гаолян уже созрел, но ещё не переспел, и вылущить зёрна могли лишь удары коротких клювов голубей, они тогда не сыпались частым градом — это был скорее ласковый редкий дождик. Перед глазами отца стремительно всплывала и так же быстро исчезала яркая картина: между слегка приоткрытых обескровленных губ бабушки поблёскивают перламутровые зубы, а на зубах сияют, словно бриллианты, несколько зёрнышек красного гаоляна. Налетевший на отца огромный конь с трудом развернулся и помчался назад, гаолян позади него отчаянно сопротивлялся. Некоторые стебли сломаны или погнуты, другие снова встают и трясутся от холода на осеннем ветру, как больной малярией. Раздутые от учащённого дыхания ноздри, толстые красные вывернутые губы, а из-за закушенной уздечки и белоснежных зубов брызжет кроваво-красная пена, прилипая к жадной нижней губе. Глаза коня слезятся от белой пыли, что сыплется с гаоляновых стеблей. Всё его тело блестит, а высоко в седле — молодой, удалой японский солдат, голова в квадратной шапочке чуть возвышается над колосьями. В этом стремительном движении гаоляновые метёлки безжалостно стегают его, больно хлещут — и даже надоедливо щекочут. Японец невольно зажмурился. Такое чувство, что он ненавидит этот гаолян, испытывает к нему отвращение, а гаолян так исхлестал его красивое лицо, что живого места не осталось. Отец видел, как японец свирепо срубает колосья гаоляна саблей, некоторые растения беззвучно складывают головы, но стебли продолжают стоять неподвижно, другие громко шелестят, а срубленные метёлки с хриплыми криками валятся в сторону и болтаются на трясущихся стеблях, третьи же с удивительной гибкостью уворачиваются от сабли, сначала наклоняются назад, а потом вслед за клинком распрямляются, словно к ним от сабли тянется верёвка. Японец понёсся вскачь прямо на отца, высоко подняв саблю. Отец бросил давно уже бесполезный браунинг, на счету которого много жестоких преступлений, прямо в вытянутую лошадиную морду, пистолет попал точно в лоб несущемуся коню и издал при ударе глухой стух. Красный конь вытянул шею, внезапно упал на колени, поцеловав чёрную почву, затем его шея изогнулась, и голова ровно легла на землю. Скакавший японский солдат свалился и, скорее всего, сломал руку, в которой держал оружие: отец увидел, как сабля выпала, а рука, коснувшись земли, громко хрустнула, ткань рукава пробил острый неровный обломок кости, а рука, повиснув плетью, зажила собственной жизнью и начала подёргиваться. Когда кость прорвала рукав, крови не было, от ужасающе белого обломка пахнуло мрачным могильным духом, однако вскоре из раны потекли ручейки алой крови; она вытекала неравномерно, то сильнее, то слабее, то быстрее, то медленнее, напоминая красные вишни, которые появлялись одна за другой, а потом так же исчезали. Одна нога японца оказалась зажатой под брюхом коня, вторую он закинул над его головой, и ноги образовали огромный тупой угол. Отец очень удивился, поскольку и представить не мог, что могучий японский конь и всадник падут от одного удара. Дедушка выполз из гаоляна и тихонько позвал: — Доугуань! Отец растерянно встал, глядя на дедушку. Из зарослей гаоляна, словно вихрь, вылетел конный отряд японцев, глухой стук копыт о рыхлую землю смешивался со звонким хрустом ломавшихся стеблей. Всадники мчались напролом, не разбирая дороги, их разозлили точные и холодные выстрелы дедушки и отца, поэтому они вынуждены были прервать атаку на деревню, оказавшую столь упорное сопротивление, и прочёсывать гаоляновое поле. Дедушка крепко обнял отца и придавил его к чёрной земле. Перед их лицами со свистом и грохотом пролетели огромные копыта японских коней. Растревоженная земля болезненно стонала, стебли гаоляна беспомощно раскачивались, а золотисто-красные зёрна рассеивались вокруг, заполняя глубокие следы копыт. Конный отряд удалился, гаолян постепенно перестал раскачиваться. Дедушка встал. Отец поднялся с земли, увидел, насколько глубокие рытвины остались в чернозёме от его коленей, и только тогда осознал, с какой силой дедушка надавил на него всем телом. Тот японский солдат не умер. Он опомнился после приступа острой боли, опёрся здоровой рукой о землю и с усилием потянул на себя ту ногу, что лежала перед головой коня. Он шевелил ногой, которая, казалось, перестала ему принадлежать, и при этом прерывисто хрипел. Отец увидел, как на лбу японца выступили капельки пота. Пот смывал с его лица землю и пороховой дым, обнажая одну за другой бледные полоски кожи. Конь тоже не умер. Его шея извивалась, как удав, а изумрудно-зелёные глаза скорбно смотрели на незнакомое небо и солнце дунбэйского Гаоми. Всадник немного отдохнул и начал с силой вытаскивать ногу, зажатую под брюхом коня. Дедушка подошёл и помог ему высвободить ногу, а потом поднял японца, ухватив под мышки. Ноги солдата обмякли, и он всем телом повис на руках дедушки. Дедушка опустил его, и японец рухнул на землю, словно глиняный божок, размокший в воде. Дедушка подобрал его блестящую саблю и замахнулся на стебли гаоляна. Она описала две дуги — вниз и вверх, и на месте двух десятков стеблей осталась лишь сухая стерня. Дедушка ткнул острым кончиком сабли в прямой красивый белый нос японца и сдавленно спросил: — Ну что, японский чёрт, куда подевалось всё твоё величие? Японец без остановки моргал чёрными как уголь большими глазами, а из его рта вылетали потоки округлых слов. Отец понял, что японец просит пощады. Он трясущейся здоровой рукой вытащил из нагрудного кармана прозрачный пластиковый футляр и отдал дедушке, не переставая что-то лепетать. Отец подошёл и увидел, что в пластиковом футляре лежала раскрашенная фотография. На снимке была запечатлена молодая красивая девушка, обнимавшая пухлого младенца обнажённой белоснежной рукой. На лицах обоих застыла спокойная улыбка. — Твоя жена? — спросил дедушка. Японец что-то проблеял в ответ. — И твой сын? Снова что-то невразумительное. Отец наклонился поближе, глядя на нежно улыбающуюся женщину и очаровательного в своей невинности младенца. — Скотина, ты меня думаешь этим растрогать? — Дедушка с силой подбросил футляр, и футляр взлетел в солнечных лучах, словно бабочка, а потом стал падать, купаясь в солнечном свете. Дедушка схватил саблю и, нацелившись на футляр, с пренебрежением рубанул. Лезвие блеснуло холодным светом, футляр дёрнулся, развалился на две части и упал к ногам отца. У отца потемнело в глазах, и тело насквозь пронзил холод. Зелёные и красные пятна вспыхивали перед зажмуренными глазами. Он ощутил ужасную боль в сердце и не осмеливался открыть глаза и взглянуть на прекрасную нежную женщину и невинного младенца, наверняка разрубленных пополам. Японский солдат с трудом, но довольно быстро подполз к ногам отца, здоровой, но дрожащей рукой схватил половинки футляра. Он явно хотел воспользоваться раненой рукой, но она висела как плеть и перестала слушаться. Свежая кровь капала с тёмно-жёлтых кончиков пальцев. Японец неуклюже собрал одной рукой половинки фотографии жены и сына, его пересохшие губы дрожали, а сквозь щель между стучащими зубами доносились обрывки непонятных слов. Два прозрачных ручейка слёз побежали по чумазым ввалившимся щекам, он приложил фотографию к губам, а в горле что-то продолжало клокотать. — Скотина, тоже плакать умеешь, мать твою? Ты знаешь, что такое жена и ребёнок, зачем же убиваешь наших жён и детей? Думаешь, выдавишь из своих поганых глаз пару зловонных капель и я тебя не стану убивать? — прорычал дедушка и занёс над его головой японскую саблю, блестевшую серебряным светом. — Па-а-а-а-п! — протяжно закричал отец и обеими руками вцепился в дедушкину руку. — Пап, не убивай его! Рука дедушки тряслась возле груди отца. Тот запрокинул голову и полными слёз, страдальческими глазами с мольбой смотрел на своего папу, которому ничего не стоило убить человека. Про таких говорят — сердцем подобен железу и камню. Дедушка тоже опустил голову. И тут на них волной накатил оглушительный гул, с которым японские миномёты бомбили деревню, и резкий свист пуль из японских пулемётов, поливавших огнём односельчан, которые продолжали сопротивление, укрывшись за земляным валом. Из глубины гаолянового поля снова раздалось свирепое ржание японских коней и треск, с которым чернозём раскалывался под копытами. Дедушка тряхнул рукой и отбросил отца в сторону. — Ах ты, сосунок! Ты что творишь? Ради кого слёзы проливаешь? Оплакиваешь маму? Дядю Лоханя? Или дядю Немого и других односельчан? — накинулся он на отца. — Нет ведь, ты распустил нюни из-за этой шавки! Разве не ты своим браунингом сбил с ног его коня? Не он ли собирался затоптать тебя копытами и зарубить саблей?! Утри слёзы, сынок, бери саблю и убей его! Отец попятился, а слёзы потекли пуще прежнего. — Иди сюда! — Я не… папа… я не… — Трус! Дедушка пнул отца и, держа в руках саблю, сделал шаг назад, отойдя на некоторое расстояние от японца, а потом замахнулся. У отца перед глазами сверкнула молния, а сразу после этого наступила кромешная тьма. Когда дедушка рубанул японца саблей, раздался такой звук, словно разрывали мокрый шёлк, и этот звук заглушил грохот выстрелов. У отца задрожали барабанные перепонки, внутри всё затрепетало. Когда зрение вернулось, красивый молодой японец уже лежал на земле, разрубленный пополам. Сабля вошла ему в левое плечо, а вышла из правого бока, под рёбрами, и разноцветные внутренние органы живо пульсировали, источая жаркое зловоние. Кишки отца свернулись в клубок, спазм ударил по диафрагме, и изо рта фонтаном хлынула зелёная жижа. Он развернулся и побежал. Отец не осмелился взглянуть на выпученные глаза японца под длинными ресницами, но перед его взором то и дело появлялась картина разрубленного пополам человеческого тела. Этим ударом дедушка словно разрубил пополам всё на свете. Даже самого себя. Отцу померещилось, будто по небу кружит огромная сабля, поблёскивающая кроваво-красным клинком, и она с лёгкостью, словно арбузы или кочаны капусты, разрубает пополам всех: дедушку, бабушку, дядю Лоханя, японского всадника вместе с его женой и ребёнком, дядю Немого, горниста Лю, братьев Фан, Четвёртого Чахоточника, адъютанта Жэня… Дедушка отбросил окровавленную саблю и побежал догонять отца, который нырнул в гаоляновое поле. Японская конница снова пронеслась, как ураган. Мина со свистом вылетела из гаолянового поля, почти вертикально воткнулась в землю среди крестьян, которые упорно оборонялись по ту сторону земляного вала, стреляя из самопалов и пищалей, и взорвалась. Дедушка схватил отца за шею и начал изо всех сил трясти: — Доугуань! Доугуань! Недоносок ты мелкий! Совсем спятил? На погибель идёшь? Жить надоело? Отец вцепился в большую крепкую ладонь дедушки и пронзительно заорал: — Папа! Папа! Папа! Забери меня отсюда! Забери меня! Я не хочу больше воевать! Не хочу! Я видел мёртвую маму! Дядю! И всех остальных! Дедушка без тени жалости ударил отца по губам. Удар получился очень сильным. Шея тут же обмякла, голова свесилась, подрагивая, на грудь, а изо рта побежала слюна с прожилками крови. 2 Японцы отступили. Полная луна, огромная и хрупкая, будто вырезанная из бумаги, всходила над верхушками гаоляна, при этом она уменьшалась в размерах и постепенно начала излучать свет. Многострадальный гаолян в лунном свете стоял навытяжку в торжественном молчании, только семена время от времени падали на чёрную землю, словно хрустальные слёзы. В воздухе стоял густой сладковатый запах — человеческая кровь пропитала чернозём на южной околице деревни. Языки пламени над домами подёргивались, словно лисьи хвосты, то и дело слышался треск горящей древесины, со стороны деревни тянуло гарью, гарь смешивалась с запахом крови на гаоляновом поле, порождая удушающий смрад. Рана на плече дедушки за три с половиной часа напряжения вскрылась, оттуда вытекло много чёрной крови и зловонного сероватого гноя. Дедушка попросил отца помочь выдавить остатки гноя. Ледяными маленькими пальцами отец со страхом надавил на синюшную кожу на краях раны, и из неё тут же пошли пузыри, напоминающие радужку глаза, и сильно потянуло гнилью, как из кадушки с засолёнными овощами. С ближайшей могилы дедушка взял листок жёлтой бумаги,[76] придавленный комом земли, и велел отцу наскрести с гаолянового стебля на бумагу немного белого порошка, похожего на соль. Отец обеими руками поднёс дедушке бумагу с горкой порошка. Дедушка зубами вскрыл патрон и высыпал туда же серовато-зелёный порох, смешав его с гаоляновым порошком, после чего взял щепотку и собирался было посыпать на рану, когда отец тихонько спросил: — Пап, а может, ещё земли добавить чуток? Дедушка подумал немного и согласился: — Давай. Дедушка выкопал у корней гаоляна ком чернозёма, растёр его в пальцах и высыпал на жёлтую бумагу. Потом равномерно перемешал все три составляющих и прямо вместе с бумагой прижал к ране. Отец помог ему повязать грязный бинт. — Пап, теперь поменьше болит? Дедушка пошевелил рукой пару раз и ответил: