Она села за стол напротив меня, подперла подбородок под платком кулачком и сделалась похожа на ковбоя, пригорюнившегося у барной стойки. – Тебе голова для чего дана? Чтобы шляпу на ней носить? – спросила я. – И прически сооружать, – кивнула Натка. – А думать ею ты не пробовала? Почему не сказала в клинике, что уже делала что-то с лицом? – Ой, да я все время что-то делаю с лицом! – Так почему же не сказала? – Потому что они могли отказаться меня оперировать! – Вот горе-то было бы! – Я всплеснула руками, и ложка супа «Минестроне» досталась кактусу за моим плечом. – Сейчас у тебя и нормальное лицо имелось бы, и деньги! – Ну, начинается… Сестрица отвернулась от меня и выстрелила из пульта в телевизор, демонстративно вернув ему право голоса. – Поприветствуем нашу гостью! – призвал с экрана ведущий. Под его гладкой румяной физиономией нарисовались титры: «Антон Мелехов», а сверху торжественно, как бригантина, выплыл и завис в углу логотип телепрограммы «Скажем прямо». Потом крупный план сменился общим, чтобы показать, как к гостевому дивану шествует важно, в спокойствии чинном дама неопределенного возраста. По походке, осанке и едва заметной скованности движений можно было предположить, что она уже достигла пенсионных лет, хотя нельзя было исключать вероятности того, что у тетеньки просто туфли неразношенные и платье на размер меньше, чем нужно. Видно было, что для визита на ТВ она нарядилась во все новое, красивое и дорогое. Режиссер, командующий переключением камер, с садистским удовольствием подождал, пока гостья доберется до дивана, и дал крупный план как раз тогда, когда дама тяжело упала в подушки и с облегчением выдохнула. Гримаса типа «уффф» ее не украсила, зато зрители шоу в полной мере осознали, какое это непростое дело – на телевидении гостить. – Где-то я ее уже видела, – пробормотала я. – Да где угодно! – фыркнула Натка. – Она уже с полгода по телешоу кочует и газетчикам интервью раздает. – Ты же знаешь, что я не читаю газеты, мне некогда, и телевизор мы с Сашкой почти не включаем, потому что у меня на это нет времени, а у подрастающего поколения нынче модно «зомбоящик» презирать, – напомнила я, присматриваясь к героине программы. – Эл-л-леонор-р-ра Сушкина! – раскатистым голосом циркового распорядителя возвестил Антон Мелехов. – Да ладно? Та самая? – Мне стало весело. Пасьянс сложился! – А, так ты ее все-таки знаешь, – заметила Натка. – Смотрела? – Судила! Это та самая тетенька, которая в прошлом году вчинила иск косметической клинике, не оправдавшей ее смелые ожидания. – Я положила ложку и уставилась на экран. – Я тогда вынесла решение в пользу клиники, потому что хирург сделал свою работу честно и добросовестно, но он заведомо не мог омолодить мадам на сорок лет, это пока за гранью возможностей современной медицины. – Я бы поспорила насчет добросовестной работы хирурга, – возразила Натка. – У мадам один глаз больше другого, несимметричные скулы и брови разной высоты и кривизны! – Кстати, это очень странно, потому что в прошлом году на суде у нее было совсем другое лицо, – сказала я. – То есть не то чтобы другое, просто никакое не кривое. Может, дама еще в какую-то клинику неудачно сходила? В эту твою бьюти-жути, например? – Случай Элеоноры Константиновны Сушкиной доказывает справедливость старой истины «Красота требует жертв»! Правота ее налицо, вернее, на лице! – радостно заявил телеведущий и оскалился, беззвучно хихикая над избитым каламбуром. Дрессированные зрители в студии ответили дружным смехом. Элеонора Сушкина изобразила страдание, опустив уголки рта так, что они образовали перевернутую скобку. – Год назад нашей гостье сделали операцию в столичной клинике «Эстет Идеаль», – продолжил ведущий. – А, нет, смотри-ка, это все та же история! – удивилась я. – С чего же наша мадам так подурнела-то, непонятно? – Ой, Ленка, наивная ты душа! – захихикала Натка. – Ну, посмотри же ты внимательно! Я вот уже разглядела: нормально все у тетеньки с лицом, оно ничуть не кривое, над ним просто гример основательно поработал. Гляди, гляди, вот в этом ракурсе на приближении ясно видно, что у нее глаза совсем по-разному накрашены, потому и кажутся разнокалиберными. – Да ладно! Быть не может! То есть, эта самая Элеонора Константиновна специально для телешоу нарисовала себе такое лицо, чтобы показать плохую работу хирурга? Но так же нечестно! – возмутилась я. – Теперь я понимаю, почему эта история получила продолжение. – Какое? – заинтересовалась Натка. – Мне сегодня новое дело дали – столичная клиника «Эстет Идеаль» будет судиться с гражданкой Сушкиной Э Ка. Иск о защите деловой репутации, – ответила я, возвращаясь к супчику. – Судя по материалам, Элеонора несколько месяцев поливала «Эстет Идеаль» грязью в соцсетях, на страницах газет и в телешоу, причем рассказывала небылицы и откровенно привирала. И вот терпение администрации клиники закончилось. – А это та самая клиника, которую ты мне рекомендовала? Что-то я сомневаюсь… – А ты не сомневайся. – Я быстро дохлебала подостывший суп. – Просто сходи на консультацию к профессору Васильеву, я ему позвоню и договорюсь, он тебя посмотрит и честно скажет, что, как и почем. Только, я тебя умоляю, не ври Михаилу Андреевичу, не дури и не хитри, тебе же надо исправить беду, а не усугубить ее. – Не волнуйся, Чингачгук два раза на одни грабли не наступает, – заверила меня сестрица. – Вот, кстати, о хитростях. – Я отодвинула пустую тарелку и пристально посмотрела сестре в глаза. Их, правда, для этого еще пришлось поискать среди бугров и теней того марсианского ландшафта, в который превратилось лицо Натки. Но я ориентировалась на верхний край ковбойского платка, поэтому сумела найти своим строгим взглядом чьи-то бесстыжие зенки. – Кто сегодня повел в кино мою юную дочь? – Да… Подруга вроде… – Натка отвела глаза, но даже по тону было ясно, что она врет. – Ну, если эта подруга – трансвестит ростом примерно метр восемьдесят… – Ты что, их у подъезда застукала, что ли? – Как раз подъехала, когда они выходили. – Ну, мальчик у нее, да! И что тебе не нравится? Высокий, красивый, спокойный – характер нордический… – Откуда ты знаешь, что он спокойный? Мне стало обидно, что я, родная мать, совершенно ничего не знаю о кавалере дочери, а Натка уже даже составила его психологический портрет. – Ну, он не упал в обморок, когда увидел меня! – объяснила сестрица. – Я же не знала, что это он, я думала – это ты пришла, вот и пошла открывать дверь без всякой маскировки. Впредь буду осторожнее… – И как зовут этого настоящего арийца? – перебила я. – Только не говори, что Настя! – Ну, Санька нас официально не представила, выпалила скороговоркой что-то вроде: «Привет, Фомка, что так долго, мы уже опаздываем!» – и унеслась прочь, утащив парня за собой, как торнадо – домик девочки Элли из Канзаса, – ответила Натка. Я поняла, что сравнение ей навеял собственный ковбойский образ и не стала продолжать допрос свидетеля. Хотя меня встревожило странное прозвище Сашкиного кавалера. Фомка – это, на минуточку, классическое орудие взломщика! С кем связалась моя юная протестантка?! – Сделай потише, – я неприязненно покосилась на экран, где Антон Мелехов проникновенным сочувственным голосом расспрашивал Элеонору Сушкину о ее злоключениях и страданиях. Сестра осталась досматривать телешоу, тема которого по понятным причинам живо и мучительно ее интересовала, а я ушла в спальню, легла на кровать, обложилась бумагами и принялась читать. Сашка вернулась в двенадцатом часу. К этому времени Натка в сине-зеленой, как у Джима Керри в одноименном кино, глянцевой маске уже тихо посапывала на своей половине кровати. Я не хотела ее будить (не из гуманизма, а чтобы моя блудная дочь в лице тети не получила ненужной поддержки), поэтому вышла из спальни на цыпочках и встретила Сашку в гостиной. Как раз успела встать в классическую позу для исполнения миниатюры «Немой укор»: руки скрещены на груди, голова чуть набок и еще сокрушенно покачивается, носочек правой ноги размеренно притопывает, в глазах – всполохи молний, на лице – вся мировая скорбь. Я, если нужно, и не такое умею. У нас при юрфаке был свой театральный кружок. – А-ааа, ты еще не спишь, – уныло пробормотала Сашка, явно намеревавшаяся прошмыгнуть к себе потихоньку. – Уснешь тут! – глубоким грудным голосом молвила я. – Ну, не начинай! Дочь развернулась и пошла в кухню. Формально – для того, чтобы оставить там принесенные продукты, а на самом деле – чтобы избежать нежелательного ей развития сюжета. – Сейчас всего лишь двадцать три двадцать пять, это детское время, – услышала я. – А у тебя помада размазана, – констатировала я, облокотившись плечом о кухонную дверь. Это прозвучало как знаменитое киношное: «А у вас ус отклеился». – Я ела пиццу и пила колу. – Сашка ладошкой стерла с губ остатки алой краски. – И откуда такая помада? – спросила я. И тут же отменила запрос: – Впрочем, можешь не отвечать, я догадываюсь, кто помог тебе с боевой раскраской в диком западном стиле. – Я оглянулась на дверь, за которой предположительно спала Натка. Звонкий топот босых пяток и скрип кровати доложили мне: нет, не спала. – Что за кавалер? Откуда он? Что это за имя – Фомка? Он что, малолетний преступник?! Действует фомкой?.. – бомбила я дочь вопросами. – Мам, ты совсем уже? – непочтительная дочь покрутила пальцем у виска. – Какой еще… малолетний преступник?! Фомка – это Фома Горохов из девятого «А». Отличник, между прочим, и пловец-разрядник. – Понятно, понятно, – пробормотала я желчно. – Фома Горохов – это… концептуально. Родители у него шутники, должно быть. Было очень обидно, что родная и единственная дочь не разделила со мной такой важный момент, как появление у нее первого кавалера. Сопливый Васька Бегунов из средней группы детского сада, по-моему, был не в счет. – Родители? – Санька смущенно порозовела. – Не знаю я его родителей, мы просто… в кино сходили, мам! Чтобы скрыть от меня свое зардевшееся лицо, она полезла в холодильник, вытащила оттуда только что поставленное на полку молоко, налила себе полный стакан и принялась его пить, шумно хлюпая и формируя белые усы над губой. Я растрогалась и мысленно надавала себе оплеух. Деликатнее надо быть, мать, все психологи говорят, что подростки – существа достаточно хрупкие и легко ранимые! – Чтобы в ближайшее время представила семье этого Фому Горохова, – сказала я, уходя в спальню. – Узнай, что он любит, – торт или бутерброд с колбасой, я куплю.