— В деревне знали, что она колдовала. Девки, кто посмелее, бегали к Воде парней привораживать. — Помогало? — Бывало, что помогало. Да только ничего хорошего из этого не выходило. Мужики, кого приворожили, потом или помирали, или спивались. — Ты обещала страшную историю, — напомнила я. — Слушай… — с готовностью откликнулась Клава и для пущего эффекта убавила в лампе свет. — Сын Води Юрис, по нашему — Юрка, уехал учиться в ремесленное. Раньше же ремесленные все были в городе… С ним поехали еще двое наших деревенских: Санька Филин и Леня, мой брат. Вот откуда я все и знаю. Учились они на Бумстрое, и там, в общежитии, был такой случай… Один украл у кого-то деньги, а пацаны взяли, да и бросили его в подвал на исправление. Он так орал, что все все подумали — придуряется. И что ты думаешь? Его там крысы до костей живьем обглодали! — До смерти?! — А ты как думаешь? Тебя если обглодать до костей, что останется? Я вздрогнула и посмотрела в окно, за которым в темноте качались ветки деревьев: — Жутко. — Судили их, конечно… Одного даже посадили, а наши, деревенские открутились. Но Юрку и Леню выгнали из училища, и они устроились на Бумстрое разнорабочими. И, вот, года через два Юрка возвращается в Чистовитое с женой. Как сейчас помню: приехали они вдвоем, да еще с нашим Леней и с Санькой Филином… Невестку Нинку Водя встретила неприветливо, ей рассказали, что в городе она «мела подолом» перед Филином, и только потом переключилась на Юриса. А деревенские бабы судачили: с чего это вдруг городская приехала жить в деревню? За два года в городе, Юрис превратился в ладного мужика: невысокий, широкоплечий. Говорил басом, но так и остался невыразительно-белесым и похожим на мать. На свадьбу, которую по деревенскому обычаю гуляли независимо оттого, когда прошла регистрация, из города приехали Нинкины родители — приличные, пожилые люди. Мать работала бухгалтером на Бумстрое, отец служил контролером на транспорте. Они не одобряли замужества дочери из-за переезда в деревню, но мужиков поубивало на войне и выбирать было не из кого. А Нинка красавицей не была, вот они и смирились. Председатель, довольный, что в колхозе на одного мужика прибавилось, велел выдать им яиц, муки, сметаны и двух овец. Свадьбу сыграли в клубе. В свой дом Водя никого не пустила, даже родителей Нинки, и те ночевали у соседей. Никто не удивился, по мнению деревенских, Водя была «чокнутой». Однажды она решила, что воду в чистовитинских колодцах заколдовали и стала ходить за водой в другую деревню. Туда же отправляла своих домашних. Бывало, муж Води Янис набирал воды из колодца на другом краю Чистовитого, но Водя безошибочно его уличала. В конце концов, кузнец перестал сопротивляться и стал ходить за водой в соседние деревни, когда в Сугристое, а когда и в Покосное. Для бани старуха набирала воду в реке, которая протекала на задах ее дома за огородами. Однажды соседские девчонки, Клава и Верка, перелезали через забор, чтобы подглядеть как Водя моется в бане и вызнать ее ведьминские ритуалы. Приникнув к замшелому оконцу, они увидели голую старуху с обвисшей грудью и распущенными белыми лохмами. Но Водя не была бы собой, если бы не почуяла их присутствия и не бросилась на окно. Она до полусмерти напугала девчонок, но с родителями скандалить не стала. По неписанным деревенским законам такие шалости не карались. Чем еще было развлекаться детворе в послевоенной деревне? Тем же летом Нинку, жену Юриса, взяли на работу учетчицей, поскольку в городе она окончила курсы бухгалтеров. Наступил июль, с его долгими знойными днями и короткими ночами, когда к вечеру парило от нагретой за день земли, а на лугах свежо и густо полезла зелень. В колхозе начался покос. Раним утром под неусыпным взором «чокнутой» Води Нинка собирала в узелок вареных картошек, яиц и несколько луковиц. Потом с мужем отправлялась к конторе, запрыгивала на телегу и ехала на покос. Возвращались они под вечер, уставшие, пропотевшие и разомлевшие от жары. И, вот, однажды Юрис вернулся домой один. Прошло пять дней, Нинки не было, но ее никто не искал. Все решили, что она сбежала к родителям: ушла через лес в Сугристое, а оттуда на попутке уехала в город. Вскоре выяснилось, что в городе Нинки тоже нет. Соседи Води рассказали обо всем председателю, и тот позвонил в районное отделение милиции. В деревню приехали Нинкины родители. Вечером, в тот же день, из районного центра на коне прискакал уполномоченный. Он опросил соседей и ближе к вечеру пришел в Водин дом допрашивать Юриса. Усевшись за стол, уполномоченный стал задавать вопросы и писать протокол. — На покос ездил с женой? — А как же. — Домой вместе возвращались? — Всегда, — подтвердил Юрис. — Как вышло, что в тот день ты вернулся домой один? Куда дел жену? Когда Юрис нервничал, его басок превращался в ломкий фальцет: — Нинка забыла надеть платок. — И что? — Ей голову напекло. Она отпросилась у бригадира и пошла через лес домой. — Выходит, что не дошла… — Задумчиво проронил оперуполномоченный. — Что же ты не искал ее? — Как не искал?… Искал. — В милицию почему не заявил? — Думал, к родителям уехала. Ей в деревне не нравилось. Уполномоченный встал и затопал сапогами по кухне: — Где ваша комната? Юрис показал: — У нас не комната — угол за печью. Оглядев узкую кровать, уполномоченный откинул крышку сундука: — Чьи это вещи? — Штаны и рубашка — мои. Остальное все Нинкино. — И ты хочешь сказать, что она сбежала без вещей? — уполномоченный отрыл в сундуке потертую сумочку и, поковырявшись в ней, вытащил Нинкин паспорт. — Ну, вот, что, Юрис Янович, забираю тебя в район. Из комнаты, словно фурия, выскочила сестра Юриса Анна: — Не имеете законного права! Брат ни в чем не виноват! Спросите у бригадира! Пришлось милиционеру идти на другой край деревни, в дом к бригадиру. Тот подтвердил: когда Нинка отпросилась, а Юрис косил весь день и никуда с покоса не отлучался. Следствие зашло в тупик, не начавшись. Родители Нинки ходили по деревне из дома в дом, расспрашивали, плакались и умоляли о помощи. Однако никто из деревенских не видел их дочь с тех пор, как та после обеда ушла с покоса. Казалось, прояснить ситуацию могло только чудо. И оно случилось. В день, когда в Чистовитое снова прискакал уполномоченный, девяностолетняя старуха Кулемиха вспомнила, что видела, как Нинка и Санька Филин купались в реке. Вот только день назвать она не смогла. Милиционер отправился к матери Филина и та подтвердила: в день, когда потерялась Нинка, сын приезжал из города в гости. На основании этого разговора и показаний Кулемихи вместо Юриса в район увезли Саньку Филина. Версия оперуполномоченного была такова: Санька с Нинкой были любовниками, и тот из ревности ее утопил. Мать Саньки Филина криком кричала, что сын весь день и вечер был дома у нее на глазах. Но ей никто не поверил. Тело Нинки так и не всплыло. Его долго искали в том месте, на которое указала Кулемиха, и ниже по течению. Родители Нинки все это время оставались в деревне, и Воде это не нравилось. В один из дней она пришла к матери Нинки, отрезала у нее клок волос, скрутила в пучок и бросила в расплавленный воск, потом кинула в реку. Волосы покружились, двинулись по течению и, в конце концов, прибились к берегу. — Здесь ищите! — Сказала Водя и оказалась права. Вздувшееся тело утопшей Нинки, нашли под карягой и вытянули на берег багром. Хоронить решили на горе, где было деревенское кладбище. Пока в столярке делали гроб, Нинку положили в сарае на лавку и накрыли зеленым газовым шарфом, который привезла ее мать. Сметливая Анна, сестра Юриса, обрызгала утопленницу одеколоном «Сирень». С тех пор Клаву всегда тошнило от этого запаха. После похорон, как водится, справили поминки, и родители Нинки уехали в город. На том дело закончилось. Проснувшись утром в непротопленной, холодной избе, мы с Клавой стали собираться на кладбище, где были похоронены родители и оба ее брата. К концу жизни Ленька и Петруша закатились из города в деревню словно в гнилой карман, пили всякую дрянь и оба сгорели от дешевого пойла. Один — в сорок лет, другой — в сорок пять. Ночью прошел дождь, хозяйка выдала нам кирзовые сапоги и мы зашагали по грязи, чавкая кирзачами. Глядя на сухие крапивные заросли, покосившиеся заборы и гнилые амбары, не верилось, что когда-то здесь голосили петухи и ревели коровы. Деревня Чистовитое доживала последний срок, который измерялся жизнями оставшихся в ней стариков. Чистовитинское кладбище располагалось на склоне горы, куда мы с Клавой забрались, скользя сапогами. Оно насквозь проросло березами, черемухой и невысокими соснами. По незатейливым, простецким оградам и памятникам было видно, что за ними еще кто-то ухаживает. Но были и такие, о которых уже давно не заботились. У едва приметного холмика, Клава заголосила: — Царица небесная! Дожили до чего! Памятник у Ивана украли! — Чья это могила? — спросила я. — Ивана Ехременкова, их с женой здесь вместе схоронили. Теперь, видишь, не найти. Хотя, кому сюда приходить, — она махнула рукой. — Родственники все поумирали. — Может, ошиблась? — Я все могили знаю наперечет. Вон та, с крестами, видишь? Эта — моих родителей. Мы подошли ближе, Клава достала из укромного места за памятником веник и вымела опавшае листья. Вытерла стекла на блеклых фотографиях и прицепила к ним бумажные цветы, которые привезла из города. Потом мы отправились к могилам Клавиных братьев. По дороге она кивнула на два одинаковых холмика, обнесенных гнилыми досками: — Нинкина могила… — Я рядом с ней кто лежит? — с интересом спросила я, и Клава пообещала: