— Так, ей же теперь ничего не надо, — сказала Анна и, проследив за взглядом оперуполномоченного, вдруг побледнела. Тот наклонился и потянулся к шкатулке, которая стояла а шкафу возле стареньких босоножек: — А ну-ка… Что это? Ваша шкатулочка? — Моя, — упавшим голосом проронила Анна. Оперуполномоченный снял крышку и поставил шкатулку на стол: — Прошу подойти понятых! Обе понятые, бухгалтерша и Петрова, подошли к столу и с опаской заглянули в шкатулку. Он спросил: — Видите, что внутри? — Бусики… — проронила бухгалтерша. — И сережки, — Петрова схватилась за щеку. — Так, ведь, это же… — Мулькис[10]! — крикнула Водя и бросилась на дочь, но милиционер оттащил ее в сторону. — Я знаю, чьи это сережки и бусики! — Стрельнув глазами на Водю, Петрова отчаянно выкрикнула: — Нинкины! Анна завопила: — Врешь, сволочь! — но выплеснув возмущение, мгновенно переменилась в лице: — Это не мое! Нинка перед смертью подложила, ей богу! — Хошь топись от такого позору! — Петрова хлопнула себя по бокам. — Она еще и божится! Нинка на покосе в тот день была в этих бусиках, и сережки были на ней! Она, значит, утопла, а сережки и бусики сами домой прибежали и в твою шкатулку сложилися! — У вас, гражданка, в доме какая-то чертовщина творится. — Уполномоченный обратился к Воде. — Предметы сами перемещаются, без участия человека. Сначала украшения, потом талоны на молоко. Как объясните? — Я — нерусская! Давайте мне переводчика! — Ну, что ж… Тогда собирайтесь, поедемте в район. — Зачем? — Искать переводчика. — Милиционер посмотрел на Анну: — И вы тоже с нами. Но в этот момент в дом вошел председатель и бросил фразу, которая отсрочила их отъезд: — Надо бы вам в сарай заглянуть… — Зачем? — не понял уполномоченный. — Надо! — настойчиво повторил председатель. Вместе с понятыми мужчины пересекли двор и углубились в сарай. Заглянув под лавку, председатель сдернул мешковину, под которой лежал топор. Уполномоченный склонился и взял его в руки. Оглядев топор, строго покачал головой: — Даже не вытерли. Лезвие все в крови. Гроза над Чистовитым закончилась так же быстро, как началась. Гром стих, зарницы заблестали над дальним лесом. Выглянуло солнце, и стало не так сумрачно. Мы вышли из сарая и «зачавкали» кирзачами по разжиженной ливнем грязи. Тяжелые капли шлепали по голове и плечам, но и они скоро стихли. — Значит, обеих Водиных невесток убили? — спросила я. Клава ответила восклицанием, на свой деревенский манер: — Ну, а ты, как думаешь?! — Кто их убил? — Мне казалась, она специально тянет с ответом, чтобы усилить интригу. Клава и в самом деле зашла издалека: — Анну, конечно, сразу арестовали, а Водю спервоначалу отпустили. — И что же? Она вернулась в деревню? — А куда еще ей было деваться? Воротилась. — Ну, хорошо… А что было с сыновьями? — Их отпустили, но только после суда. Суд был через год. Тогда, в районный центр вся деревня поехала, вроде бы как свидетели. Председатель в Чистовитое трактор пригнал, а к трактору прицепили двое больших саней. Мы с батей и Петрушей в них тоже вповалку ехали. — Кто их убил? — настойчиво повторила я, но Клава будто не слышала: — И, главное, Водя на суде кричала: я не русская, дайте мне переводчика! — Дали? — Ну, да… А потом догнали и еще добавили. — Клава не по-доброму усмехнулась. — Она по-русски говорила лучше меня. Об этом все в Чистовитом знали. — Короче! — нетерпеливо прикрикнула я. — Короче, дочка Водина, Анна, на суде молчать не стала. Обеих девок, Нинку и Люську они убивали вместе с Водей в сарае. — В том самом?… тихо спросила я. — Ну, да! — На Клаве этот факт нисколько не отразился, меня же он оглушил: — Кажется, я не смогу сегодня заснуть. — Невестки, что одна, что другая домой возвратились. А эти две упырихи зазывали их в сарай и убивали. Нинка хлипкая была, поленом тюкнули, она и приставилась. А Люська — здоровенная баба. Эту пришлось рубить топором. — Но зачем?! Клава, объясни, зачем они их убили?! — Нинку за сережки золотые и бусики. А Люську за два крепдешиновых платья, они понравились Анне. — Какое-то безумие. За это не убивают. — Я искренне не понимала мотива. — Тогда за меньшее убивали. — Со знанием дела возразила мне Клава. — Неужели Водины сыновья ни о чем не догадывались? — Может, и догадывались. А только мать для них была дороже, чем жены. Знаешь, как говорят: жен может быть много, а мать — одна. — Чем такая, как Водя, лучше — никакой! — Категорично сказала я и спросила: — А дед этот, Янис? Что было с ним? — Нинку бросили в реку Водя и Анна. А, вот, Люську со двора вывез он. За это ему дали срок, но из тюрьмы он так и не вышел, там и помер. Анну приговорили к высшей мере, но после апелляции она получила пятнадцать лет. — А Водя? — волнуясь, спросила я. — Водю не осудили. — Но почему?! — В психушке посчитали, что она вышла из ума. Три года там продержали, да выпустили. Вернулась она в деревню, и через неделю сгорела в своем же доме. — Подожгли? — догадалась я. — А кто его знает… Помню только, как Петрова бежала по улице и кричала: Люди вставайте! Водя горит! — А что стало с сыновьями? — Обоих в городе поубивали. Юрку в драке ножом закололи, а Эдика бросили под трамвай. Что говорить — судьба… — Клава помолчала, но потом оживилась: — А я не рассказала про нашего председателя? Когда из района с суда возвращались, он с нами в санях ехал. Выпил крепко, заснул, да в блевотине своей захлебнулся. Хороший мужик был! И, главное, жена рядом сидела! Куда смотрела?! Мы подошли к дому Клавиной родственницы. Во дворе нас уже ожидала машина. Когда мы уезжали, Клава опустила стекло и, будто прощаясь, сказала: — Больше, не увижу…