Проселочная дорога где-то на юге страны в начале восьмидесятых. Она пересекает участок, посреди которого стоит старый сарай. За его стеной прячутся два мальчика, лет двенадцати-тринадцати. Перешептываются. Выглядывают из-за угла. Один из них — Рикард, смышленый и бойкий на язык парень из класса «B», как правило, ухитряющийся избегать наказания за коллективные проступки. Второй — Спичка. Такое ему дали прозвище. Можно было бы предположить, что это из-за его рыжих волос, но на самом деле причиной тому стала его крайняя вспыльчивость. Отец Спички — нефтяник и дома постоянно выпивал. Мать мальчика частенько била сына, пока тот не подрос и не ответил тем же. Спичка на голову выше Рикарда и намного сильнее. Теперь матери приходилось довольствоваться малым — она лишь разражалась бранью на своего отпрыска. Идущий по проселку и приближающийся к сараю мальчик знает, что ему уготовано. Поэтому с силой сжимает предмет в руке. Он знает, что они стоят там, чтобы никто их не увидел. Это единственный путь из школы, поэтому они и поджидают его там. Он не знает одного — почему они выбрали именно его. Зачем они затаскивают его в школьный туалет и ссут ему в рюкзак? Почему именно его называют сукой и выпендрежником и врут учителям, что просто шутят, а потом локтем бьют ему по почкам. Отец мальчика тоже нефтяник. Но он инженер, не пьет и купил семье хороший дом и дорогую одежду. Значит, он все-таки все понимает. Так же, как и то, что как только он завернет за угол, они на него нападут. Мальчик большим пальцем проводит по острой игле циркуля. Первым выходит Спичка. Этот всегда первый. Он выкрикивает что-то про сраного педика, а Рикард смеется и ждет, когда мальчик бросится бежать. Потому что он всегда так делает — Рикард обычно быстро его ловит, ведь он несется как пуля. Но сегодня мальчик не пускается наутек. — Вы — сраные дети алкоголиков, — отвечает мальчик, твердо упираясь ногами в гравий. Спичка вспыхивает от гнева. Мальчик поднимает руку и ждет. Ждет, пока Спичка его повалит. И делает это. Прицелившись, со всей силы втыкает ему иглу циркуля в глаз. Эту сцену из жизни обычно вспоминал Бредо Хольм, когда его спрашивали, почему он решил работать в тюрьме. Как он может спокойно находиться в каменных стенах среди чокнутых, наркоманов, педофилов и убийц. Не моргнув глазом, он всегда отвечал одно и то же. — Я делаю это, потому что в этом есть смысл. Нельзя делать все, что хочется. Скверные поступки приводят к скверным последствиям. Тюрьма — это барьер между цивилизацией и анархией. Кебаб, который он купил перед дежурством, уже остыл, но Хольму так даже нравилось. Он любил вывалить на тонкую салфетку на тарелку с печатью «Тюрьма Осло» всю начинку и перемешать ее одноразовой вилкой, после чего поставить в микроволновку. Обычно он выставлял самую высокую мощность на две минуты, но сегодня решил поставить на среднюю и на четыре. Этого должно хватить. Гул микроволновки заглушал шум в коридоре. Хольм не оборачивался посмотреть, что там происходит у заключенных, сосредоточившись на монотонном вращении тарелки. Соус запузырился и вытек, и Хольм почувствовал запах баранины в специях, распространившийся с паром от тарелки. Может, четыре минуты — это многовато? Но он все равно решил ждать. Когда раздался сигнал, он нажал на ручку дверцы, и она открылась. Пусть остывает, а он пока посмотрит, что происходит вокруг. Кухонный уголок находился прямо около большого окна в конце коридора отделения «B-3», главного отделения тюрьмы. Перед окном стоял секционный диван. На нем никто не сидел, и телевизор был выключен. Хольм заглянул в курительную комнату, там был один Ларс. Бредо не знал ни одного заключенного, сидевшего в тюрьме дольше Ларса. — Вечереет уже. Остальные парни легли спать. Кроме новенького. Кажется, у него какие-то проблемы, — сказал Ларс, прикурив трубку. Бредо Хольм выглянул в коридор. С обеих его сторон под сводчатым потолком располагалось по десять камер. В одном из дверных проемов торчали ноги. По полу растекалась кровь. — Да, и правда, — ответил Хольм. — Кажется, он упал и ударился головой. Он нажал кнопку сигнализации на ремне. Двадцать минут спустя в камеру вбежали одетые в желтые костюмы врачи скорой помощи. До их приезда Бредо с коллегами перевязали рану заключенного и подложили под голову опору, но ничего больше они сделать не могли. Один из врачей спросил, как зовут пострадавшего. — Франке Нуре, — ответил Бредо. — Полицейский. Он на предварительном, но руководство тюрьмы посчитало, что ему будет безопаснее тут, со старичками. — Полицейский? Охранник пожал плечами. — В вынужденном отпуске. — А вас как зовут? Мне нужно ваше имя для отчета, — сказал парень из скорой, когда Франке погрузили на носилки. Дыхание у него было свистящим, почти неслышным. — Бредо Хольм. Но все зовут меня Спичка. Погладив свой шрам около глаза, он вспомнил мальчика, который напал на него много лет назад. Спустя какое-то время этого мальчика нашли утонувшим в навозной яме в сарае. Нельзя делать все, что хочется, подумал Бредо. Даже полицейским. Он пошел мыть руки. Нельзя же есть с кровью на руках. Глава 24 — Вы когда-нибудь слышали о бритве Оккама? Сидевший напротив новостного редактора Карла Сулли с ТВ2 пытался наколоть шпажкой для еды лежавшую на продолговатой тарелке креветку во фритюре. Сам Сулли ел говядину по-тайски. Он всегда заказывал тут или ее, или горшочек Тин-Тин. Названия обоих блюд он считал благозвучными. В редакции он постоянно втолковывал журналистам, что громкий заголовок всегда спасает плохую статью. Бритва Оккама? Ему нравилось, как это звучит. — Нет, — ответил Сулли. — Просветите меня. После того, как Карл Сулли стал новостным редактором, он сделал одно наблюдение. Нелюбовь элиты к прессе — всего лишь миф. В самих журналистах представители верхушки ничего плохого не видят. Но им не нравится, как те просто-напросто отказываются смотреть на все в широкой перспективе, всегда цепляясь за малозначимые детали. Журналисты не понимают искусства управления страной, вручающей Нобелевскую премию мира и в то же время желающей заработать на производстве сверхсовременного оружия. Страной, являющейся ярым поборником защиты окружающей среды и вместе с тем выкачивающей из глубин планеты миллиарды литров чернейшей на свете нефти. А вот редакторы, напротив, мыслили подобно власть имущим, не позволяя себе быть идеалистами. Они понимали, что мир — гротескная мазня в черном, коричневом и темно-зеленом цветах, и что славы добиваются словом, а не поступком. В беседах с редакторами элита все называла своими именами без прикрас. Именно по этой причине новостной редактор минимум раз в неделю приглашал кого-то из правящих на ланч в «Диннер» на Стуртингсгатен. Посередине между парламентом и Министерством иностранных дел, в пешей доступности от улицы Карла Юхана, Дворца, Ратуши и Тьювхолмена. На встречах никогда не бывало более двух человек, и теперь Карл Сулли ждал, что ему расскажет советник Рубен Андерсен. Крыса Рубен, как его называли. Сулли поделился с ним и своим прозвищем — Хомяк. Андерсен никогда не оставлял лакомый кусочек нетронутым и все нес своему начальнику, премьер-министру Симону Рибе. — Уильям из Оккама был монахом-францисканцем и философом. Вкратце закон Оккама основывается на том, что простейшее объяснение тех или иных явлений — всегда верное. Например, если полиция столкнулась с убийством — в девяти из десяти случаев его совершает супруг или супруга. — Разве не дворецкий? Андерсен ухмыльнулся из-под креветки. — Это только в сказках. Так что теперь, когда правительство оказалось в ситуации, что министр финансов на больничном по причине диабета и высокого давления, какой исход самый очевидный? Что Вибеке Фисквик сбросит сорок килограммов или что Христианской Народной Партии придется выбрать нового лидера, и страна получит нового министра финансов? Он проглотил креветку, выплюнув на тарелку хвостик. — В правительстве единодушны и практически утверждают, что лидер ХНР займет этот пост. Так кого же выберет партия? — Ага, — кивнул Сулли. — Значит, вы закидываете удочки? Рубен Андерсен недовольно заворчал, продолжая вонзать в еду шпажку, словно гарпун. — Вообще-то нет. Я лишь надеялся, что вы мне скажете, что это не Кари Лисе Ветре. Ветре была заместителем лидера Христианской народной партии и занимала пост министра здравоохранения, а сейчас еще исполняла обязанности министра финансов. Сулли хорошо помнил ее со времен бойни в Сульру, где убили ее дочь, и Ветре пришлось брать опеку над своим внуком. — Сколько уже маленькому Ветре? Лет пять-шесть? Андерсен пожал плечами. — Кажется, он пошел в школу. — А премьер не хочет, чтобы Ветре стала министром финансов? Андерсен поднял шпажку с выбранным гребешком и помахал им, словно указательным пальцем. — Премьер-министр решает, кто будет в правительстве. Тут никаких сомнений нет. Но если захочет переиначить волю ХНР, поднимется страшный шум. Ветре, бесспорно, хороший политик, но она живет в том же мире, в каком и некоторые ваши журналисты. В Диснейленде. — Ну, — хмыкнул Сулли. — Когда правящего миром зовут Дональд, может это и не так глупо. Мои люди, по крайней мере, достаточно уверены, что это будет Ветре. Остальные лидеры партии — овцы. Андерсен одним движением отправил гребешок в рот. — Овцы — это хорошо, — задумчиво протянул он. — Они знают, что надо следовать за пастухом. — А еще их часто едят волки, — заметил Сулли. — Кстати о волках. — Андерсен отодвинул стул и поднялся. — Как вы планируете освещать прибытие в страну новейшего истребителя F-35? Это же крупнейшее событие в обороне с войны. — И уж точно самое дорогое, — сухо ответил Сулли. — Видимо, отправим одного из наших диснеевских репортеров. — Хорошо, — сказал Андерсен, залпом выпил вино и надел пиджак. — Служба зовет. Кстати, должен передать вам глубочайшие соболезнования от премьер-министра в связи с трагедией, случившейся с вашей журналисткой, Штольц. Она была профессионалом. Очень грустно, когда человек погибает в таком возрасте. — Да. Это чертовски грустно. Карл Сулли все утро мечтал о шоколадном фондане, но когда к его столику подошел одетый в черное официант, то помедлил. Сладкого больше не хотелось, и он заказал двойной эспрессо и стал рассматривать все вокруг себя. Стену, переходящую из темного цвета в светлый, восточные иероглифы, бамбуковые лампы и сотрудников — красивых молодых людей с восточноазиатской внешностью. Интересно, они все из Китая, или рассчитывают на то, что норвежцы не в состоянии отличить тайца или вьетнамца от китайца? Размышления рассеяли внимание редактора, и он вздрогнул, увидев стоявшего перед ним мужчину. Тот был высокий и худой, с грустными глазами за стальной оправой очков, с сединой в висках. — Старший офицер, — сказал Сулли, подперев подбородок кончиками пальцев. — Ищете бесплатный ланч? Фредрик Бейер жестом показал, что хочет сесть, и Сулли кивнул. — На ТВ2 сказали, что я найду вас тут, — ответил Бейер. — Мы с вами не общались с бойни в Сульру. — Не было необходимости. — Увы, теперь наши пути снова пересеклись. Я бы хотел задать вам несколько вопросов о Бенедикте Штольц. С их последней встречи офицер заметно постарел. Да и сам Сулли тоже, время не остановить, но Бейер словно покрылся ржавчиной, круги под глазами выдавали недосып. К столику вернулся официант с чашкой кофе, и полицейский попросил стакан воды. — Вы ведь знаете, что мы нашли ее подо льдом в озере? — спросил он. Сулли смотрел, как кубик коричневого сахара медленно растворялся в кофе. — Думаете, ее убили?