Часть 24 из 40 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
От такого приветствия боярин заметно вздрогнул, однако внешне никак не изменился ни лицом, ни голосом:
— А пришел я, великий князь, доложиться, что исполнил я поручение твое, хотя и не без помощи сотоварища моего, ведуна Олега. Возвернули мы княжича отцу, помогли изборскому князю. За помощь тебе от него поклон.
Боярин снова склонил свою буйную голову.
— А это, князь, боярыня Пребрана, дочь боярина Зародихина из Полоцкого княжества. На тебя спросилась посмотреть, себя показать.
— Ну, так пусть смотрит, пока есть на кого, — разрешил Владимир. — Садитесь, коли не шутите, откушайте с дороги. Места на всех хватит. И ты, тиун, садись. Кубок твой где? И гостям, смотри, наполни! Вина налей сладкого, греческого. Пусть отпробуют.
Гости, проголодавшиеся с дороги, дважды себя упрашивать не заставили и быстро расселись за столом с дорогими яствами. Откушать великий князь собрался с размахом: скатерть плотно уставляли блюда, ковшы, вазы с печенными целиком лебедями, тетеревами да рябчиками, с птичьими потрошками, с почками заячьими на вертеле, с жаворонками жаренными в толстой обсыпке из сухарей, с бараньим сандриком, бараниной в полотках, свининой, карасями, солеными сморчками, кундумом, зайчатиной печеной с утками, зайчатиной заливной со спинками белорыбицы на пару, осетриной шехонской с шафраном, осетриной косячной, щучиной свежепросоленной, с ухой холодной из пескарей… Получив из рук Синеуса кусок хлеба размером с тарелку, ведун растерянно замер, не зная, за что хвататься. С одной стороны, попробовать, хоть немного, хотелось всего. С другой — он понимал, что на всё его сил не хватит. Поэтому требовалось сделать выбор.
Между тем из медного, покрытого тонкой чеканкой и финифтью, кувшина ему в кубок налили густое и темное, похожее на деготь, но пахнущее виноградом вино.
— Здрав будь на многие годы, великий князь! — провозгласил, поднявшись, богатырь. — Царствуй на благо наше, во крепость земли русской, на страх врагам нашим! За тебя, Владимир Святославович!
Услышав такой тост, Олег из вежливости тоже выпрямился, выпил стоя, сел и, решительно обнажив нож, переложил себе на хлеб пару крохотных жаворонков в хрустящей корочке, немного печеной зайчатины, капающей соусом, заливной осетрины и запеченного в сметане карася. Начал неторопливо разделывать, пальцами перекидывая небольшие ломтики в рот. Увы, вилок здесь пока еще не изобрели, а есть с ножа — признак злобности.
— Спасибо тебе, боярин, — откинулся на спинку кресла правитель. — Давно таких добрых слов не слышал.
— Да, князь, — согласно кивнул Радул. — Чтой-то пустовато у тебя на пиру.
— Тиун, налей им еще! — зевнул великий князь. — Да ты, я вижу, вовсе ничего про дела последние не знаешь, боярин?
— А какие дела? — буркнул богатырь и впился зубами в свиной окорок.
— И вправду, стало быть, не знаешь, — повторил, пригубив кубок с вином, Владимир. — Неладно ныне у нас во Киеве, боярин Радул. Ой, как неладно. По весне Перун-Громобой вдруг на мать мою окрысился. Дескать, нет во мне крови княжеской, недостоин я на столе великокняжеском сидеть. Родом якобы не вышел. И случилось так, что во гневе своем крови он затребовал человеческой — дабы за грех этот меня не карать.
— Не может быть такого! — вскинулся богатырь. — Не случалось такого на Руси, чтобы жертвы людьми приносили.
— Ты так громко истины сей не провозглашай, боярин, — предупредил князь, — ибо до тебя о том же многие волхвы вещали. И каждого тем же вечером убило громом на месте, да и дома их погорели. Бус, Белояр, Боян — нет никого боле. Часто горят ныне дома в Киеве и окрест. Ох, часто. Что ни гроза — обязательно несколько полыхнет. Помост с колоколом вечевым сгорел. Огневался Перун сильно. Велеса, покровителя моего, все идолы в городе истребил, токмо в святилище один остался. Тогда лишь грохотать перестал, как двух невольников греческих ему над алтарем жизнь отдали.
— Как ты мог, князь? — замер с недоеденным окороком богатырь.
— Да не я это, Радул, не я!!! — в ярости грохнул кубком о стол правитель. — То волхв Перунов, Будимир, во имя моего избавления сделал! Проклятье!
Он вскочил, пробежался вдоль стола; на дальнем конце мимоходом схватил деревянную палочку с нанизанным на нее мясом, кусил, нервно заходил на свободном пространстве:
— Не знаю я, что творится, Радул! Не ведаю! Перун огневался, кровь пьет человеческую бадьями. Уж дважды людей ему приносили, насилу утихомирили. Народ русский, киевляне, на меня волками глядят: дескать я за стол свой такую цену велел платить. А что не ведал я о том — не верят. Волнения ужо в землях кривичей и вятичей случались — насилу утихомирили. А Перун новой крови требует! На землях иных, в святилищах Гребовских и Рязанских, Переяславских и Угличских. Стало быть, и там бунты случатся. Не примут русские кровавых служб, не привычны к тому. Я, грешен, на волхва зуб заимел, его в хитрости заподозрил. Однако же, старейшины святилища уверили, не способен он на такое. В чарах, обрядах волховских слаб безмерно, своей волей беды сии учинить не способен… — Князь махнул рукой. — И где ныне волхвы эти? Всех Мара ледяная за Калинов мост увела. Ныне уж и не помыслишь, что малым волхвом неопытным Будимир еще зимой почитался. Ныне уж на стол великокняжеский пророчат его. И не подступиться к волхву, как вознесся! Еще бы, волю Перунову вещает, город от гнева на меня бережет. Дак ведь мало того, Радул, — в измене меня вдруг винить начали! Дескать, семя во мне иудейское, ибо они родство свое не по отцу, а по матери чтут. И что ныне я волю не русскую, а иудейскую на земли отчие насадить пытаюсь, что власть тайно иудеям отдаю, своих бояр и купцов ради них разоряя. От в чем меня обвиняют. Меня!!! — Он подскочил к столу и с грохотом опустил на него кулак. — Меня! Который каганату Хазарскому в два похода хребет переломил и данью обложил на веки вечные! Да кто помнит сие? Что же мне — по улице бегать и каждому в ухо о походах минувших кричать? Сами не помнят? У-у-у-у…
Великий князь вернулся к трону, налил себе полный кубок вина и нервно осушил — тонкие кровавые струйки потекли по подбородку, впитываясь в бороду.
— И это не всё еще, Радул. Бояре полочановские речи вдруг повели, что Русь Киевская притесняет их, под пяту свою зажала, захватила, поработила, в черном теле держит. Откуда бред сей взялся, и вовсе помыслить не могу. Полочане, корень земли русской, Киева основатели, народ исконно русский — вдруг себя же за чужаков держат, прочих русских того и гляди резать начнут. Супротив иудеев тоже разговоры нехорошие пошли, что резать их надобно, дабы на меня властью кровной своей не давили. Купцы греческие разбегаться начали. Иудеев в Киев-граде, считай, и нет совсем. Купцы иноземные опасаются, что за неимением жидов их грабить станут. На Подоле тотчас гомон пошел, что товары продавать некому. И опять я во всем виноват! Народ мой ныне, Радул, не поет, не веселится, ходит хмурый, ножи точит, а на кого — и понять непосильно. Бояре от меня отвернулись, волхвы детинец стороной обходят, горожане стражу камнями закидывать начали, пришлось внутрь увести. Поверишь, в стольном городе своем на улицы выйти опасаюсь! Я так мыслю, уж давно погнало бы меня вече, да крови боится. Я по зиме с нурманами и эстами рядную грамоту написал на восемьдесят сотен ратных. Тридцать десятков здесь, в детинце, еще двадцать — в городище Княжьем. Коли я попытаюсь зачинщиков найти, то город ополчение поднимет, побьют варягов. Но сами бучу начинать киевляне не решаются. Пять тысяч варягов — сила немалая. Крови прольют много. Потому и сижу я здесь пока в звании великокняжеском. Сколько безумие сие твориться станет, не ведаю. Може, и образумятся боги. А може — волхв Будимир скинуть меня бояр уговорит. Покамест они, крови в святилищах не принимая, по весям разъехались. Но могут и слово веское сказать. Я уж Гориславу[11] в Лыбедь от беды отправил, с девками, детьми малыми и челядью. Тут токмо малое число оставил. Да сам сижу. Не бежать же со стола своего?! Веришь, Радул, во всем граде Киеве один искренний друг остался, да и тот монах-византиец!
— Монах? — чуть не подавился карасем Олег. — Как же монах-византиец другом стать может? Они же из-за веры нашей русской, истинной, врагами нам навеки быть зареклись!
— То верно, гость дорогой, — согласился князь, переведя взгляд на ведуна. — Да токмо не с руки им ныне нас ненавидеть. Сказывали купцы наши, что в Царьград плавали, с двух сторон вороги на базилевса наседают. Из земель египетских угрожают арабы веры булгарской, с севера с болгарами у Василия спор вот-вот сечей кончится. Боятся ныне византийцы с нами ссориться. Монах сей приезжий, вроде, и бога своего распятого грозился рядом с нашими в святилище поставить и слуг своих в жертву ради покоя моего отдал, дабы дети земли русской не пострадали, и слова ласковые говорит, и вино греческое носит, сколько пожелаю, и от имени базилевса в дружбе и любви клянется…
— Врет! — твердо ответил Олег. — Коли византиец — то обязательно врет! Распятие в святилище поставил?
— Нет, — покачал головой князь.
— Я же говорил! Они только на словах други верные. А как до дела дойдет, так зараз любые клятвы забывают. Только под себя все сгрести норовят, а на всё остальное — плевать.
— Что же ты, гость дорогой, — грозно поднялся князь, — в моем доме моих же друзей хулишь? Да грек этот единственный, кто ныне порог дома этого переступает да помочь пытается! На первую жертву рабов своих отдал, дабы народ киевский не злить. На вторую — у персов заезжих невольников чужих купил…
— Да только кровь их русские алтари позорит, — спокойно отметил Середин. — Или, может, смерть невинных радость и покой тебе принесла? Народ ободрила? Может, бояре здравицу тебе на пиру кричать начали? — Он приложил руку к уху. — Не слышу.
— Ах ты, поганец! — выдернул из стола кинжал Владимир. — Мой хлеб ешь — и меня же поносишь?! Стража! Знаю я ныне, кто следующий к алтарю Перунову пойдет.
— Прости его, великий князь! — не жуя, проглотил кусок свинины Радул. — Не со зла он, без умысла слова такие молвит! Вино твое горячее, а он с дороги устамши. Прости, родича своего ради. Ведь то не я, то он из лап колдуна княжича вырывал! А ты, ведун, чего людей честных позоришь? Нешто грек добра Руси пожелать не может? Среди византийцев, слышал, тоже люди совестливые встречаются. Присоветовал бы лучше, как Перуна-Громобоя успокоить. Слышал, крови человеческой тот внезапно возжелал?
— Вранье, — небрежно отмахнулся Середин и пододвинул к краю хлебного ломтя кусок заливного.
— Что вранье? — зловеще переспросил князь.
— Про требования Перуна всё вранье. — Ведун откусил заливное вместе с краешком хлеба. — Не мог он никаких жертв себе требовать. Я наших богов, особенно после последнего похода, отлично знаю. Как нечто действительно опасное, важное для них случилось — в момент лично появились, никаких знамений и пророчеств насылать не стали. А когда всё спокойно — им до жизни человеческой вообще никакого дела нет. Разумеется, хвалу в свой адрес и жертвы получать они любят. Но ради этого лично стараться им ни к чему. Они часть своей силы волхвам доверяют. Те чудеса творят их именем. Исцеляют, дожди вызывают, урожай помогают собрать. Им за то — благодарность и покой, волхвам — жизнь сытная, людям тоже хорошо. Не верю я, что Перун вдруг начнет чудить неведомо почему, на пустом месте. Жертвы требовать, что не прославят его, а только озлят всех вокруг. Коли он вдруг захотел бы тебя скинуть, князь, то пришел бы и прогнал. Или убил на месте — молний у него, я слышал, хватает. Зачем цирк весь этот с пуганием, слухами дурными, публичными убийствами? Нет, княже, боги так себя не ведут. Так одни люди другим умы смущают, когда открыто выступить сил нет. Божьим именем заместо своего прикрываются.
— Были и у меня такие мысли, — нормальным голосом согласился князь и вогнал нож обратно в стол. — Да токмо кто Перуновы громовые стрелы метать может?
— Помимо божьего промысла, еще и колдовство на этом свете существует, — пожал плечами Олег. — Облака разгонять, камни головой колоть любой смертный способен. Коли не знать, как делать, — то и это за чудо сойдет. Умелый электрик громоотвод за пару часов сделать способен — но это еще не значит, что он Перуну брат. Дождь вызвать способов есть немало. Про грозу не ведаю, но способ тоже быть должен. Ни один бог за всем сразу уследить не сможет. Да и не захочет. За любимчиками, бывает, еще и приглядывает, но сразу за всем… Я так мыслю, некий умелец грозовые камни в Киеве сделал. Это вроде громоотвода, оберега от молнии, но наоборот.
— Кто такой «электрик»? — заинтересовался богатырь.
— А как колдуна сего найти можно? — почти одновременно спросил князь.
— Как найти? — задумчиво почесал в затылке Олег. — Ну, хорошо бы что-то из вещей его в руках подержать. Да только молнию ведь в погребе на потом не положишь. Смотреть нужно — кому выгодно?
— Выгоду кто с сего дела получил… — откинул голову на спинку кресла князь. — Бояре токмо разъехались по поместьям, им проку большого нет. На Подоле разор с разговорами иудейскими. Волхвов старших перебило всех — какой тут прибыток? Грек двух рабов и серебра изрядно лишился. Опять же, он и христиан моих уговаривает меня признавать. И к киевлянам с тем же словом не раз обращался, хотя и бит бывал, взгляды нехорошие на себя накликает, ко мне являясь. Нет, грек и базилевс византийский на моей стороне. Значит… Окромя волхва молодого, никому выгоды от свары нет. Был он никем до весны этой — а ныне вече на стол его пророчит. Дабы Перуна уважением таким ублажить. Вот, стало быть, из чьего сердца змея приползла. За жертвы кровавые Будимира, стало быть, ругают. Однако же больше на меня пальцем показывают. Ведь ради моего спасения он грех на душу берет, собой жертвует. И ропот не против него — супротив меня растет…
Владимир сжал кулак с такой силой, что побелели суставы.
— Убить его надобно, — любезно подсказал богатырь. — Зарезать, и вся недолга.
— Кому резать? — скривился князь. — Разбежались от меня все слуги до единого. Токмо подворники, что в закупе, остались. Да ярыг несколько. Их не пошлешь.
— Я зарублю предателя! — поднялся во весь свой немалый рост Радул.
— Сторонников округ него ныне много, боярин, — покачал головой Владимир. — Один не ходит.
Богатырь презрительно хмыкнул и положил ладонь на рукоять меча, размером не уступающую всей великокняжеской руке.
— Верю… — сглотнул князь. — Тебе одному верю, Радул. Один ты поверил мне, один ты не отвернулся. — Правитель быстрым шагом устремился к богатырю и крепко его обнял, прижавшись головой к солнечному сплетению. — Не забуду, боярин. Тиун! Налей нам чашу добрую. За верность, за честь воинскую!
— Зарезать предателя, боярин, дело простое и приятное, — вздохнул Середин. — Да только чего ты этим добиться сможешь? Сейчас киевляне князя недолюбливают. А коли ты кумира их у всех на глазах в капусту пошинкуешь, так они хозяина нашего и вовсе возненавидят.
— Это да, — согласился Владимир. — Покой прежний деянием таким не восстановишь. За топоры киевляне взяться могут. Но всё едино, за верность твою выпить хочу. За тебя, боярин!
— Дык, — одним глотком осушив кубок, сказал богатырь, — ведун ведь верно про Перуна и богов молвил. Надобно людям всё это рассказать.
— Как? — раздраженно рыкнул правитель. — На площади такие грамоты не зачитывают. Слушают их все в половину уха. А в другую и не внимают вовсе. Про богов и деяния их волхвы на ушко в святилищах сказывают. И не раз, и не два, а пока все до единого каждое слово не запомнят! А волхвы ныне иное молвят. Молвят, что власть княжеская от бога, а потому правителей русских вече должно избирать. И не само, а кого волхвы предложат. Из людей, богами отмеченных.
— Надо вывернуть всё так, чтобы их старания стали бессмысленны. — Отодвинув опустевший ломоть хлеба, Середин зевнул и погладил себя по животу. — Благодарю тебя, княже, давно меня так вкусно не потчевали.
— Постой, ведун! — спохватился вдруг богатырь. — Ты ведь, вроде, Перуном отмечен был. Молнии метал, шары всякие. Я сам видел! Может, ты к Перуну обратишься? Послушает он тебя, ведун! Как есть послушает! Пущай урезонивает служителей своих, пока я их всех не порубил к мавкам болотным.
— Ой, тяжело, — еще раз искрение похвалил угощение Середин. — А что до Перуна, то я с самого начала сказывал: нет богам особой печали до дел наших, пока что-то их лично не коснется. Что молниями истуканы Велеса пожжены — то еще могли они за обиду меж собой воспринять. А могли и не заметить. Помнишь, как я из гор Аспида вернулся? Пока я Ключ защищал, возле меня и Мара, и Перун на страже стояли. А как улеглось всё — так сгинули оба в тот же миг. Причем миг весьма неподходящий. Забыл ты, как нас с княжичем от татей спасал? Так и здесь. Дары Перуну приносить не вредно. Но рассчитывать нужно на себя.
— А ну, тиун, налей еще вина моему гостю, — присел на лавку князь. — Ты, я слышал, про старания вражьи сказывать начал. Так ты продолжай…
— Обломать волхвов нужно с их идеями, — с поклоном принял тяжелый золотой кубок Олег. — Я так понимаю, что наследники древних родов, много поколений правящие в разных странах, богами отмечены? Иначе как же они так долго власть удерживают? Значит, тебе, князь, надобно жениться на какой-нибудь царевне, царице, али еще ком-то, кто косвенно подтвердит твое княжеское величие, а заодно лишит смысла спихивать тебя с трона или убивать. Ведь жену царского рода так просто в сторонку не отодвинешь, правильно? Она первым кандидатом на власть становится. Волхва вместо нее вряд ли изберут, если совсем глупо себя не вести. Жена будет человеком от прежних слухов отделенным. Может подарки дарить, обещания раздавать, улыбаться всем с ласкою… Да и по совести, ей — первое слово. А коли сын родится, так и вовсе на много поколений вперед святоши задвинуты окажутся. Он-то точно родовитым считаться станет. А кого бояре и вече на стол выбирать станут, ежели между наследником и неведомо кем решать?
— Как тебя зовут, хитрый человеке? — внезапно спросил князь.
— То ведун Олег, княже! — громогласно объявил богатырь. — И слухов про него по Руси немало бродит, принять его у себя и тебе не грех.
— Вижу, не зря принял, — согласился Владимир, возвращаясь на трон. — И теперь имени твоего не забуду, ведун. Слова твои, вижу, дорогого стоят.
Он немного помолчал, прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом кивнул Синеусу:
— Налей гостям еще вина, тиун. Неча его беречь. Пока не для кого. — Он выдернул из стола кинжал, вернул в ножны. Кивнул: — Пожалуй, прав ты, ведун. Коли кость от глаз волховских спрятать, то и город мутить они перестанут. На меня яду вылили — но на жену знатну, на сына не смогут. Известное дело, по жене, равно как и по мужу, кровь родовитая равно считается. Чай, когда прапрадед мой, Рюрик,[12] стол новгородский из рук деда своего, Гостомысла, принимал, возразить супротив прав его никто не посмел. Супротив сына от знатной княжны возражать волхвы не посмеют. Однако же, на всё это время надобно. И с выбором не ошибиться, и сватовство честь по чести провести, и сына, опять же, еще родить надобно. Удержусь ли так долго на одних варяжских мечах?
— Простите, мужи мудрые, что разговор ваш прерываю, — впервые за день подала голос Пребрана, — но заморилась я с дороги долгой. За угощение знатное спасибо, да токмо после него глаза слипаются. Дозволят ли мне крышу сию покинуть и ночлега себе поискать? А то покамест голову некуда склонить…
— Не дозволяю, — покачал головой великий князь. — Гости вы мои. Посему под крышей моей останетесь. Тиун, отведи, покажи светелки, что под теремом детским. Ныне все пустые стоят. Пусть выбирают гости, кто какую пожелает.
Комнаты для гостей располагались аккурат над пиршественным залом. Сколько — Олег не считал. Просто тиун указал на ближайшую, ведун толкнул дверь и понял, что путешествовал не зря. Пол обширной, примерно шесть на шесть, горницы был выстелен пушистыми персидскими коврами. Стены украшались шкурами, висящими поверх опять же ковров, но теперь арабских — гладких, войлочных. По потолку шла роспись в виде трех драконов, крадущихся к алому цветку. Цветок находился над окном с двойными, забранными слюдой, рамами. В углу у внутренней стены над толстой, как откормленный хряк, периной стоял балдахин из легчайшего, похожего на кисею льна. Рядом в стене виднелись несколько медных пластин.
Олег снял сапоги, размотал портянки, протопал к пластинам, аккуратно толкнул одну пальцем. Она повернулась, открывая черное отверстие, из которого повеяло легким теплом. Все ясно — отопление. Зимой где-то снизу топится печь, и по множеству подобных тепловых каналов жар распределяется по дому. Еще в комнате имелись две покрытые лаком и обитые сверху войлоком скамьи, два стула, стол с резными ножками, размерами похожий на обычный обеденный и — ну, надо же! — бюро. Точнее, высокая одноногая стойка с наклоненной столешницей, на которой сверху торчали два оловянных стилоса и чернильница.
— Да, пожалуй, здесь можно немного и задержаться…
Середин снял косуху, подзабытым движением повесив ее на спинку стула, расстегнул ворот рубахи, прошелся туда-сюда по высокому густому ворсу, приятно щекочущему ноги, потом остановился спиной к постели, раскинул в стороны руки и плавно рухнул назад, провалившись в мягкую, как облако, перину. Плотно набитый разными вкусностями животик навевал сладкие мысли, по голове бродило терпкое греческое вино. В светелке было тепло, уютно и спокойно.
— Хорошо!
У двери тихонько поскреблись.
— Да? — повернул Олег голову.