Вторым элементом, согласно древним книгам, являлся человеческий жир — но в свое время Ворон предупреждал учеников, что при использовании свиного сала эффект получается почти тот же самый, а риска меньше. Поэтому ведун просто купил там же, на торгу, уже топленое сало, несколько пряженцев и пошел вверх но течению вдоль впадающей неподалеку в Днепр реки Глубочицы. Ибо еще тремя требованиями к ритуалу были огонь, проточная вода и полночь — а попытка совместить все это рядом с городом, на виду у ночного дозора и случайных путников, припозднившихся к вечерней страже, могла закончиться самым непредсказуемым образом. До сумерек Олег добрел до какого-то лесочка. Тропинок и домов в обозримом пространстве видно не было, и ведун начал собирать хворост к небольшому песчаному мыску, образовавшемуся на повороте русла. В сгустившейся тьме он высек искру, от затлевшего мха зажег бересту. Подсунул под сложенный шалашиком сухой валежник, взялся за пирожки. Ночь сгущалась. Прикончив последний пряженец с вязигой, ведун взялся за глину. Сперва он долго разминал добытый кусок, а когда тот приобрел равномерную вязкость и пластичность, всыпал в него пыль — след волхва — и тщательно перемешал, приговаривая: — Плоть от плоти, прах от праха, всё едино было, есть и будет вовеки. Затем начал неспешно лепить человечка — тут требовалось добиться предельно возможного сходства. Увы, хорошим скульптором ведун не был, а фотографии, чтобы прилепить вместо лица, не имел. Пришлось ограничиться скупо нарисованными волосами и бровями, точками глаз, кнопочкой носа и разрезом вместо рта. Зато у Олега имелось главное — плоть жертвы! Он сделал аккуратный разрез на груди, поместил волос внутрь, тщательно затер шрам, затем обмазал фигурку салом, не прекращая бормотания. Взял кривую ветку, прилепил на нее скульптурку так, чтобы она стояла вертикально, поднял глаза к небу. Там с пронзительной яркостью, доступной только южным землям, сияли звезды. — Полночь не полночь, — вздохнул ведун, — а время бесовское. Начнем. Он поставил ветку с фигуркой на угли, подложил вокруг еще несколько веточек. Дождался, пока чадящим красным пламенем загорится жир, вскинул руки над костром: — Ты, огонь, прародитель всего сущего, пропусти в этот мир сына земного, именем Будимировым, плотью мужской, обличьем человеческим. Прими его дитем живым, душою чужим, телом единым с волхвом киевским Будимиром, слугой Перуновым… Тут следовало рассказать про жертву как можно больше, но, увы — Олег ничего больше просто не знал. — Ты, вода, текла из-за гор, по полям, лесам, лугам широким, — продолжил он ритуал, зачерпывая воду из реки и поливая ею скульптурку, — Под небом синим, в ночи черной. В тепле грелась, в холоде мерзла. Ты луга поливала, деревья омывала, на ведуна Будимира текла, да в реку уносила. Унеси вода, злое-чужое, оставь его, Будимирово, сладкое да белое. Оставляю здесь его голову, его жизнь, его судьбу. Крестик начал недовольно теплеть — значит, фигурка приобретала ясные колдовские качества. — Стану не помолясь, выйду не благословясь, из избы не дверьми, со двора ие воротами — мышьей норой, собачьей тропой, окладным бревном, — запел, раскачиваясь, ведун. — Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, выйду в чисто поле, в широко раздолье. В чистом поле, в широком раздолье лежит белый камень Алатырь. Под тем белым камнем лежит убогий Лазарь. Спрошу я у того Лазаря: не болят ли у тебя зубы, не щиплют ли щеки, ни ломит ли кости? Встань, Лазарь убогий, прими с себя болезни и беды. Сними слово змеиное, сними глаз дурной, сними мор черный. Возьми свои беды, отнеси их во Киев-град, отдай ведуну Будимиру, слуге Перунову. Отдай ему слово змеиное… — выхватив нож, Середин проколол кукле рот, — отдай глаз дурной, — он проколол глаза, — отдай мор черный, — нож вонзился в низ живота и в сердце. — Пусть живет волхв Будимир, слуга Перунов, с твоими подарками во всякий день, и во всякий час, и до последнего мига. Ведун облегченно перевел дух — обряд был закончен. Подождав, пока ветка прогорит и кукла упадет на угли, Олег залил из реки огонь, забрал магического двойника Будимира и поднялся — ночевать на сыром берегу ему ничуть не улыбалось. Проще прогуляться по прохладе, а поспать в постели. Почти так у него и получилось: в столицу он вернулся к восходу. Сонная стража как раз отворяла ворота. В детинце он прошел на кухню, выгнал из нее не менее сонных стряпух, после чего открыл топку печи и аккуратно поставил внутрь, слева от дверцы, к самой стене, чтобы не задели забрасываемыми дровами уже успевшую покрыться твердой коркой куклу. Затем поднялся наверх, разделся и с наслаждением погрузился в теплоту перины. Середину показалось, что он только-только закрыл глаза, как плеча уже коснулась вежливая рука: — Боярин… Боярин… Боярин… — Чего тебе?! — зло рыкнул на мальчишку Олег. — Боярин, князь тебя кличет, Владимир Святославович… — Если обедать, то я не хочу. — По нужде важной кличет. — А ты откуда знаешь? — Время ныне не обеденное, боярин. — Маньяки вы все и садисты, — с чувством произнес ведун, благо снов этих никто вокруг всё равно не знал, но сел-таки в постели, потряс головой и начал одеваться. В каменных палатах Середина уже ожидали великий князь и богатырь. Своего недовольства его опозданием правитель никак не высказал, только указал место слева от трона, и сел в кресло. Распахнулись двери, в зал вошел монах, низко поклонился: — Смиренный слуга Господа и базилевса Ираклий тебе, великий князь русский, челом бьет. — Рад видеть тебя, грек, — милостиво кивнул Владимир. — Крепко ли здоровье твое, нет ли известий каких от базилевса Василия? — Благодарствую за заботу, великий князь, здоровье мое в руках Господа, а потому роптать грех. Из Византии писем не приходило. Однако же, был я сегодня в святилище киевском, ибо место для молитв христианских найти еще не могу. Узнал я там… — Грек неожиданно перевел взгляд на Олега. — Ведомо мне стало, что волхв Будимир, умы прихожан своих смущавший, ночью внезапно недужен стал сильно. А поутру, после восхода, его в такой жар бросило, что прийти к молитвам он так и не смог доныне. Ведун понял, что грек знает всё. Знает, откуда у предателя взялась болезнь и что Середин делал вчера в святилище. Знает. Но предпочитает молчать. И опять душу кольнуло удивление: неужели византиец и вправду желает помогать Руси? — Известие, которое я принес тебе, княже, не только радостно, но и тревожно. В недуге волхва многие обвинить тебя пытаются, хотя ничем слова свои подкрепить не могут. Однако же народ тревожат, и даже кличи уж раздавались к детинцу идти и менять правителя — тебя, великий князь, на иного. — И что? — вскинул подбородок Владимир. — Волнение среди люда киевского бродит, однако же имени нового властителя избрать они не могут. Кто своих любимцев кричит, кто Будимира вспоминает и исцеления его дождаться требует… — Грек опять перевел взгляд на Олега. — Не дождутся, — кратко ответил ведун. — То послужит покою в земле русской к радости Руси, друзей ее… — понимающе улыбнулся грек. — Но я надеюсь, болезнь волхва продлится долго и не даст бунтарям повода избрать себе нового предводителя? — Она продлится долго, — пообещал Олег, окончательно уверившись, что монах и вправду догадался о причинах неведомого недуга. — Насколько я знаю, самые опытные из волхвов здешнего святилища почему-то умерли один за другим. Теперь исцелить Будимира просто некому. — Да, — согласно кивнул монах и снова поклонился. — А теперь, великий князь, дозволь мне уйти к себе домой и предаться молитвам, от коих меня отвлекли столь печальные события. — Не дозволяю, — отрицательно покачал головой Владимир. — Поелику есть у меня к правителю византийскому, базилевсу Василию, важное дело. — Я внимаю, великий князь, — сложил ладони на груди монах. — Устами твоими, грек, — начал киевский правитель, — базилевс Василий, сын базилевса Романа, не раз мне в дружбе и любви своей братской клялся. Монах согласно поклонился. — Ведомо мне, грек, что у базилевса Василия есть сестра, прекрасная Анна. Посему предлагаю я брату своему Василию союз наш дружественный, союз Византии и Руси узами семейными скрепить. Пусть в знак дружбы и любви базилевс отдаст мне в жены сестру свою, порфирородную Анну! «Пять баллов! — мысленно захлопал в ладоши ведун. — Жена из царского рода византийских правителей — это абсолютное подтверждение величия русского князя и гарантированная родовитость всех его потомков. После такого союза ни одна собака на Владимира тявкнуть не посмеет». — Но, княже, — громко сглотнул Ираклий. — Не пристало христианам выдавать жен за язычников… — Ты отказываешь мне именем базилевса, грек? — жестким холодным тоном поинтересовался Владимир. — Прости, великий князь, — спохватившись, низко склонился монах, — не по силам мне давать ответ на столь важный вопрос. Ныне же я отпишу письмо Василию и до вечера отошлю его с посыльным. Мудрость базилевса превосходит мои скромные способности, а потому не могу я предположить, каким будет его решение. — Отпиши, грек, — так же холодно согласился князь. — Надеюсь, мой друг и брат Василий не сильно задержит с ответом? — На все воля божия, — низко склонился монах и с облегчением услышал разрешение дикарского правителя: — Ступай. — Я вижу, ты выполнил мою просьбу, ведун, — отметил князь, когда за греком закрылись тяжелые створки. — Чем я могу отплатить тебе за это? — Прикажи пока не чистить топку на кухне. — При чем тут она? — непонимающе повернулся к Олегу правитель. — Я спрятал туда амулет жизни Будимира, — спокойно сообщил Середин. — Когда на кухне станут топить печь, его будет бросать в жар. Когда сделают перерыв — он испытает облегчение. Со стороны это будет напоминать обычную болезнь с регулярными приступами. Когда у амулета выгорит сердце, волхв умрет. Вряд ли это случится раньше, чем через неделю. Но наверняка не позднее, чем через два месяца. — Ты сделал великое дело, ведун, — кивнул Владимир, — и я хочу наградить тебя за это. — Я не возьму с тебя платы, княже, — покачал головой Олег. — Служа тебе, я служу Руси, и мне достаточно осознания этой великой чести. — Ведун… — прикусил губу Владимир. — Ведун, я бы сам принес на алтарь Сварога свое сердце, коли каждый из моих слуг честно повторил бы твои слова. Он немного помолчал, рывком поднялся: — Но я надеюсь, други, вы не откажетесь от хорошей парилки, сытного обеда и кубка доброго вина? Пойдемте, сегодняшний день стоит того, чтобы сделать его радостным! После бани с густым паром, вениками и стоячим медом Олег немного взбодрился, но бессонная ночь и хмельной мед сделали свое дело, и задолго до вечера он почувствовал, что начинает засыпать прямо за столом, рискуя ткнуться носом в соленые сморчки и моченые яблоки. А потому взял себя в руки, извинился, поднялся к себе, разделся и рухнул на перину. Пожалуй, это была первая ночь, когда ведун смог спать, сколько хотелось — за все прошедшие и будущие тревожные ночлеги. Правда, проснулся он всё-таки не сам — а от осторожного прикосновения к щеке. Середин поднял веки и увидел сидящую на краю постели Пребрану: — Эк тебя умучили, витязь, — улыбнулась она. — Полдень давно на дворе, а ты всё глаз не кажешь. Где же ты скрывался все эти дни и ночи? — Ты не поверишь, красавица, но я в поте лица вершил дела государевы. — Ну и как, оборонил Русь-матушку? — Еще как оборонил… — Он вытянул руку, скользнул по ее плечу, груди. — Тебе не кажется, что мне за всё это положена награда? — Может быть, — кивнула девушка. — Но чудится мне, едва я попытаюсь тебя поцеловать, сюда обязательно постучат, и тебя опять покличет князь Владимир. — А ты попробуй. — Ладно, — усмехнулась Пребрана, наклонилась к нему, замерла, покосилась в сторону двери. — Странно… — Ну, не всё же князю меня тревожить. Должно и кому другому это сделать… — Середин привлек девушку к себе, поцеловал. Потом еще и еще. — Вот видишь, никого. Или, может быть, это потому, что ты в сарафане? — Хорошо, ведун, давай проверим, — многозначительно улыбнулась она, встала и одним движением, скинув через голову, избавилась сразу от всей одежды. Замерла, повернув голову к двери. — Не то что-то сегодня…