— Но прости, величайший! — вскинулся ключник. — Ведь ты отказал в ее руке даже Оттону Великому, императору Священной Римской империи, как недостаточно родовитому… — Заткнись, Юстиус, — взвыл базилевс. — Оттон не мог привести под стены Константинополя стотысячную армию, а Владимир способен сделать это уже через месяц. Если в обмен на сестру мы получим покой и союзника, это будет уже немалой победой. А коли русского удастся уговорить вернуть Херсонес, то я стану месяц еженощно молиться снизошедшему к нам провидению. * * * Ни одно из зданий тесного Корсуня Владимир Святославович не счел удобным для проживания, а потому поставил княжеский шатер посреди торговой площади, заняв ее целиком. Подступы со всех сторон охраняли ратные дозоры — по пять оружных холопов. Бояр в охрану не ставили — хотя сдавшийся город и считался враждебным, опасаться тут, по большому счету, было некого. Когда есть воля к сопротивлению — горожане сопротивляются на стенах, а не распахивают ворота. Олега на площадь пропустили без вопросов, но стража у входа в шатер ведуна задержала, после чего один из холопов заглянул внутрь и громко объявил: — Боярин Олег к великому князю! Не дожидаясь разрешения, Середин шагнул за полог. Он здесь всё-таки не только гостем, но и жильцом числился. Владимир полулежал на широком римском пиршественном ложе, прикрыв глаза влажной повязкой. — Ты ли это, ведун? — слабым голосом сказал он. — Я, великий князь, — кивнул Олег. — Ужели все глазами мучаешься? Может, дозволишь помочь? — Много округ меня знахарей, ведун, — сняв повязку, покосился на вход Владимир, после чего взял со стола грамоту и принялся ее просматривать, время от времени что-то отчеркивая небольшим угольком. — Самые мудрые — и те ничего сотворить не смогли. Видать, до могилы слепым совсем останусь. — А до свадьбы не заживет? — не вытерпел от подколки Середин. Владимир поднял взгляд на него, потом перевел на полог, за которым почти наверняка слышали каждое слово холопы, сжал кулак: — Смеешься над увечным? — Нет. Просто невеста приплывает. — А ты откель знаешь? — Сам подумай, великий князь. А кто еще по нашему морю под пурпурным парусом может плыть? Все епископы и попы корсуньские уже на улице перед портом собрались. — Вот греки! — вздохнул киевский правитель, скручивая грамоту. — А мне ничего не сказали. Хоть в мелочи, а всё едино пакость сотворить норовят. Надобно идти встречать невестушку. Вели в колокол набатный бухнуть, пусть бояре тоже сбираются княгиню будущую вниманием почтить. Между тем, три греческих корабля, похожих на гигантские куриные яйца, положенные набок и покрашенные в коричневый цвет, медленно продвигались к городу, разбивая тупыми носами мелкие волны. На корме каждого судна между двумя рулевыми, каждый из которых управлял своим веслом, стоял кормчий, пытаясь сквозь парус и толпу пассажиров разглядеть верное направление. На носу того из них, что гордо реял драгоценным пурпурным парусом, на небольшой площадке с обтянутыми кожей перилами из толстых жердей стояла в окружении нескольких священников и двух служанок порфирородная Анна, не без тревоги ожидая своего нового будущего, которое должно начаться на причале пышного Херсонеса. — Как же ты жить станешь среди варваров и язычников, дитя мое, — совсем не к месту вздохнул ее духовник Никифор. — Сказывают, обитают они в земляных ямах, едят сырое мясо, а дочерей своих приносят на алтари идолов в лесных капищах. — Если они приносят своих дочерей на алтари, святой отец, — не выдержала невеста, — то христианнейшие греки приносят своих дочерей в жертву на постели варваров. — Оставь, отец Никифор, — вмешался монах. — Русские дики, но не нищи. Посему кушать княгиня будет с серебра, пить из золота, а ходить в бархате. Не нужно пугать понапрасну высокочтимую Анну. — Вы еще скажите, отец Ираклий, — съязвил духовник, — что они все одеваются в шелка и атласы. — Больше в шелка, — невозмутимо кивнул монах. — Дикие степняки и русские убеждены, что насекомые разные не переносят сей заморской ткани. Так что каждый из них, как ни нищ, а завсегда имеет шелковое одеяние, меч и серебряную ложку. Духовник стыдливо притих, но вместо него к монаху наклонился епископ Измирский Иннокентий: — А зачем им ложки, отец Ираклий? — Они считают обязательным есть токмо своей посудой. Посему русские завсегда носят с собой серебряные ложки, всячески их украшая, а степняки — серебряные чаши для молока и разного варева. — Отчего же ты не сказал о том ранее? Коли нам придется жить в этом варварском мире, надобно было запастись всем нужным. — Не беспокойтесь, отец Иннокентий, — поморщился монах. — Голодным не останетесь. Русские едят ложками и ножами, и постоянно то и другое носят на поясе. Что скажут христиане, коли увидят своих пастырей в таком виде? — Спустить парус! — громко приказал кормчий, и это означало, что путь кораблей подходит к концу. Анна невольно пробежала руками по телу: темно-вишневая епанча из верблюжьей шерсти полностью прятала от нескромных глаз шелковую камису гордого красного цвета. Из-под низкого подола выглядывали только кончики туфель из мягкой, плотно облегающей ногу замши. Волосы собраны на голове в высокую кичку и сколоты длинной, украшенной рубинами булавкой, которая удерживала и газовую вуаль. Когда она сойдет в Херсонесе, нужно будет обязательно ополоснуться после долгой поездки по морю. Мелкие брызги, проникающие везде и всюду, просолили всё тело, сделав кожу сухой и шершавой. Быть может, это будет последним омовением в ее жизни. Кто знает, умеют умываться в этой странной далекой Руси? Рулевые навалились на весла, заставляя судно повернуться боком, с борта на причал полетели канаты, портовые служащие навалились на веревки, подтягивая корабль к причалу. Моряки споро разобрали часть жердяной надставки, загрохотали сходни. Все расступились — кто же посмеет забегать вперед порфирородной?! Анна степенно прошла вдоль борта, спустилась на выложенный известняковыми плитами причал. Остановилась, глядя на встречающих и давая время свите спуститься следом. То, что ее встречали не местные греки, было понятно сразу. И всё-таки это были не те варвары, которых она ожидала увидеть: грубых дикарей с дубинами и топорами, грязных и злобных, что наваливались толпами на непобедимые византийские легионы, задавливая умелых воинов своим числом. На причале стояли голубоглазые и кареглазые бородачи в кольчугах и пластинчатых доспехах, с перетянутыми ремешками волосами, либо бритые налысо и прячущие головы под маленькими округлыми шапочками. Кто же из них великий князь Владимир? — Ираклий, — тихо спросила она. — Мне говорили, что все русские дикари всегда ходят в шкурах. А эти… — Тебе говорили чистую правду, порфирородная, — так же тихо ответил монах. — Русские действительно ходят в шкурах. Шкуры сии купцы называют мехами, и ценятся они везде куда выше пурпура. Ныне дружина княжеская в походе, оттого и одета попроще. — Велик бог христианский! — неожиданно громко воскликнул один из встречающих, остроносый, с курчавыми русыми волосами и небольшой клинообразной бородкой, одетый не в доспех, а в длинную облегающую куртку, расшитую золотыми нитями. — Я вижу невесту свою христианскую! Чудо! Случилось чудо! Стоящий рядом с ним высокий парень в синей атласной рубахе болезненно поморщился и отвернулся, а остроносый двинулся вперед: — Велик бог христианский! Он наградил меня новыми глазами и прекрасной невестой! — Это он, — шепнул в самое ухо Ираклий, и Анна замерла, разглядывая будущего мужа. Тот оглянулся, взял какой-то сверток у подбежавшего слуги, повернулся к ней, тихо сказал: — А ты и правда, оказывается, красива, — после чего громко воскликнул: — Вижу, озябла ты на ветру, невестушка, — и набросил ей на плечи легчайшую горлатную накидку из горностая. «Ну вот, — подумала Анна, — я уже тоже хожу в шкурах». И ее пробил нервный, с трудом сдерживаемый смех. Однако русские восприняли улыбку на губах невесты своего правителя совершенно иначе, и город содрогнулся от приветственных криков. Венчались они в храме Корсуня тем же вечером. Похоже, она взаправду понравилась великому князю, и ему не терпелось осуществить свое право освященного богом мужа. А утром вместо прежнего, греческого платья ей принесли новое: расшитую разноцветными нитями длинную рубашку, отличимую от камисы только воротом, широкую жемчужную понизь для волос, шушун — странное свободное платье из плотной ткани с бархатной грудью, сверкающей десятком нашитых самоцветов и атласными вставками на юбке, коты — низкие сапожки с войлочным, украшенным перламутровыми накладками, верхом. Отныне Анна становилась русской. Тем же утром они отплыли из Херсонеса. Огромный флот из ладей — каждая размером с два жилых дома — тронулся на север прямо через морской простор. Ничего не боясь, варвары неслись под полными парусами даже в ночном мраке, а потому утром уже входили в устье Борисфена. Здесь, против течения, корабли шли намного медленнее, поднимаясь в день всего верст пятьдесят и ночуя на берегу — а потому двигавшаяся посуху конница нагнала их уже на четвертый день и дальше постоянно скакала рядом, вдоль берега, вселяя спокойствие своей железной мощью. Поэтому, когда еще через два дня ладьи остановились у порогов, мимо которых командам пришлось тащить суда волоком, на дубовых катках, Анна без всякой опаски наблюдала за дозорами печенегов, издалека следящими за переправой. Тем, видать, и хотелось бы подорожное с путников спросить — да как бы с самих последние штаны не стряхнули. За порогами неожиданно подул свежий попутный ветер, разогнав ладьи, и остаток пути они проскочили всего за два дня. О том, что русская столица заметила возвращение своих защитников издалека, возвестил звон колоколов. Передовая ладья приткнулась к берегу версты за три от города — там, где многотысячное войско могло спуститься навстречу своему правителю. Моряки бросили на берег сходни, великий князь, подав руку Анне, спустился к подведенным коням, украшенным шитыми серебром попонами, подождал, пока в седло поднимется жена, затем легко запрыгнул сам и встал на стременах: — Слушайте меня, други! Славным походом оказался для нас путь на Корсунь и обратно. Не посрамили мы Отчизны своей, не опозорили земли русской. И добычу привезли неплохую. Однако же для меня высшей наградой стала жена моя, княгиня ваша Анна византийская. Посему не стану я доли своей из добычи брать. Ваша она, бояре, до последнего златника! — Слава!!! — восторженно завопили воины. — Слава князю Владимиру!!! Слава княгине Анне! Женщина почувствовала, как у нее загорелись уши. Не от стыда, как бывало иногда в далеком детстве, а от гордости. Ведь это ее ныне славит огромная армия, ради нее отказывается от добычи ее законный муж. Ряды кованой рати разошлись, открывая проход для правителя с супругой — и они первыми въехали в ворота Киева, ведя за собой победоносные войска. Анна, величественно кланялась восторженно кричащим смердам, иногда улыбалась кому-то, чтобы счастливчик мог потом до старости рассказывать об этом своим друзьям и знакомым, кое у кого принимала цветы. Воспитанная в Византии, она знала, что мнением тупой толпы пренебрегать нельзя — именно ее настроения станут решающими во время очередного переворота или бунта. В черни нужно воспитывать любовь, если не хочешь, чтобы тебя повесили на перекладине при первой возможности. Бывают случаи, когда только толпа становится единственной защитой и опорой высокородной особы. Она исполняла свою привычную обязанность — и в то же время с изумлением смотрела по сторонам, на каменные башни и стены, на многоэтажные срубы вдоль улиц, на мощеные дороги, золоченые крыши, слюдяные окна, яркие флаги на островерхих шатрах. На стены далекой цитадели, до которой было еще ехать и ехать. Господь всемогущий! Если этот город считать варварской берлогой — тогда что такое Никея, Смирна или Андрианополь? Куриный насест? Наконец улица оборвалась, влившись в широкую площадь перед детинцем, плотно забитую многотысячной толпой. Великий князь, зачем-то придерживая жену за руку, доехал до распахнутых ворот внутренней крепости, развернул коней и вскинул ладонь, призывая к тишине. — Смотрите! Сие Анна византийская, жена моя пред богами и людьми, княгиня ваша! Толпа дико и неразборчиво, но восторженно взревела. Люди махали руками, подбрасывали шапки. Но князь опять вскинул руку, и площадь быстро затихла. — Слушайте меня, други! Слушайте, люди русские, слушайте, дети мои! Жена моя Анна вере христианской предана всей душой. Посему, из любви к жене своей, из благодарности за исцеление свое от недуга страшного и из-за чудес, богом греческим явленных, порешил я отныне веру христианскую принять, и вас к тому всех призываю! «Неужели? — чувствуя, как в груди нарождается горячий ком, подумала женщина. — Неужели это всё ради меня? Неужели он и вправду полюбил меня с такой силой? Господи, Господь мой милостивый… Какая я счастливая!» — Слушайте меня, други! Слушайте, люди русские, слушайте, дети мои! Слушайте сами и передайте другим: ежели не придет кто завтра к полудню на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — будет мне до века врагом! Краткая, но доходчивая проповедь христианства была окончена. Великий князь, прихватив повод лошадки своей супруги, поворотил скакуна и въехал в детинец. — Здрав будь, княже, — с поклоном принял у него коня Синеус. — Баня ныне топлена, стол в палате верхней накрыт, перина на кровати в опочивальне поменена, а пол я мятной водой повелел помыть. — Я знаю, что ты молодец, тиун, — перевел дух Владимир. — Посему тебе самое важное и поручаю. Два дела сполни. Ныне холопов к реке пошли. Как волхвы и служители греческие с ладей сходить станут, пусть всех упреждают, чтобы завтра к полудню на реку шли народ киевский крестить. А то грек опять их у себя поселит, спрячет от глаз людских. И не узнают про долг свой. Не самому же мне обряд сей творить? И еще. Завтра преданных самых холопов в полдень в святилище пошли. Как народ в реку полезет — пусть в Днепр Перуна кривоногого скатят, да плетьми гонят куда подальше, пока с глаз не уплывет. А остальных идолов пусть рубят, да в поленницу складывают. Не нужны боле.