— Этого не знаю; но действительно, за час до вашего прихода на квартиру Петька примчался что шальной, схватил баульчик, попрощался с бабами, что-то сказал про депешу тете Кате (это, стало быть, сестра старухи) да и был таков. — Где же живет эта тетя Катя? — Вот этого, ей-богу, не знаю. — Ты давно снимаешь комнату у Петьки? — Третий месяц пошел. — Не замечал ли какой-нибудь разницы в их жизни за последнюю неделю? — Действительно, прежде они жили беднее, а последнее время загуляли. И гости, и пьянство, и харча стала другой. Третьего дня и меня угостили на славу; опять же и Таньке он золотые сережки вчерась подарил. Я освободил сапожника и препроводил его домой под засаду. Хорошо было бы разыскать эту «тетю Катю», думалось мне. Хотя, с другой стороны, и она не выдаст Петьки, если только заинтересована в деле. Во всяком случае, об этом надо подумать. На следующий день мне доложили, что мать просит разрешения прислать арестованной дочери пищу и смену белья. В наших полицейских камерах кормили хорошо и обильно, а посему арестованные, конечно, не нуждались в собственном продовольствии, но я не препятствовал подобным просьбам, требуя лишь внимательного и предварительного осмотра «передач». Так было и в данном случае, с той лишь разницей, что Танькину передачу я пожелал видеть лично. Она оказалась скромной: горшок щей, круглая, дома испеченная булка да чистая сорочка. Я в раздумье уставился на изрезанную и общипанную булку; как вдруг мне пришла в голову мысль. Взяв крохотный листочек бумажки, я мелкими каракулями карандашом на одной ее стороне написал: «Тетей Катей от Петьки получена депеша. Спрашивает, как ему быть?» Эту записку вместе с огрызком обслюнявленного карандаша я приказал запечь в особо состряпанную для сего булку и передать ее Таньке вместе с домашней ее корзинкой, щами и рубашкой. На следующий день, при отдаче Танькой пустого горшка и грязной сорочки, в рубце ее подола мои люди нашли зашитый ответ, написанный ею на моей же бумажке. Он был таков: «Вели тете Кате послать Петьке депешу в Нижний Новгород (следовало название улицы и гостиницы), написав, что я под замком». Вечером в сопровождении двух агентов я выезжал с курьерским поездом в Нижний. Остановясь в гостинице «Россия», я вызвал туда начальника местного сыскного отделения. По его словам, Петькино пристанище оказалось скверненькими меблированными комнатами где-то за Окой, но имевшими для нас то преимущество, что содержал их старик, некогда служивший в сыскной полиции и не порвавший и доныне с ней связи. Он не раз оказывал услуги местному начальнику, сообщая о подозрительных типах, посещавших его комнаты. Я решил поговорить с ним. — Скажите, проживает у вас Петр Ходунов? — Как же-с, третий день занимает номер. — Что он у вас делает? — Да черт его знает! Уходит с утра, пропадает весь день, а к вечеру возвращается с ярмарки пьяным. — Послушайте! Вы сами прежде служили по сыскному делу, так, понимаете, вы можете нам помочь. — С превеликим удовольствием! — отвечал старик, оживляясь, как старый боевой конь при звуках знакомого сигнала. — Скажите, не имеется ли свободного номера рядом с Ходуновым? — Как раз сегодня освободился. — Вот и прекрасно! Мои люди его займут. А как стены между ними, толсты? — Какое там! Дощатые, можно сказать, перегородки. — Сейчас Ходунова нет дома? — Нет, ушел с утра и, наверное, до ночи не вернется. — Отлично! Вы вот что, голубчик: сейчас же просверлите в стене пару дырочек да замаскируйте их хорошенько, вбейте, что ли, рядом гвоздей, а я отправлю к вам двух «пассажиров». — Слушаю-с… Через час двое приезжих, купеческой складки, с чемоданчиками в руках, поторговавшись, заняли соседний с Ходуновым номер. В просверленные в стене отверстия они осмотрели Петькино помещение и видели вечером, как полупьяный Петька, придя к себе, быстро разделся, вынул из карманов два свертка, один маленький, другой побольше, и, спрятав их под подушку, завалился спать. На следующее утро один из моих агентов докладывал мне по телефону в «Россию»: — Петька встал, помылся, оделся и, вынув из-под подушки нечто, спрятал один сверток в карман пиджака, а другой, маленький, бережно развернул, повернулся к окну и, вынув двумя пальцами его содержимое и прищурив глаз, поглядел на свет. В пальцах его засверкал розовый камень. После этого Петька, самодовольно улыбнувшись, снова завернул камень в бумажку и спрятал его в нижний, правый жилетный карман. Затем, торопливо присев, написал какое-то письмо, заклеил конверт и, видимо, собирается уходить. — Ни на минуту не спускайте с него глаз и передайте это мое приказание агентам наружной охраны. Помните, что вы лично отвечаете мне за точное исполнение этого поручения. Я сейчас же помчался за Оку и по дороге встретил моих подчиненных, зорко следящих за каким-то впереди них идущим субъектом. Незаметно присоединясь к ним, я последовал за Петькой. Последний быстро шел и привел нас к главному ярмарочному зданию, где во время ярмарки помещался почтамт. Ходунов взошел в него. Мы последовали за ним. Вместе с нами вошло человек десять из местной агентуры. Петька подошел к окошечку, купил марку, наклеил ее и направился к ящику, чтоб опустить письмо. В этот самый момент я подошел к нему и крикнул на весь почтамт: — Стой! Я начальник Московской сыскной полиции. Подавай бриллиант! Петька опешил, разинул рот и наконец пролепетал: — Что вам угодно? Какой бриллиант? — А тот самый, что лежит у тебя в правом жилетном кармане! — И с этими словами я запустил пальцы в его жилет и, быстро освободив камень от бумажки, высоко поднял его над головой. В пальцах моих засверкал бледно-розовый камень, цвета нежной, румяной зари. По оцепеневшему на миг почтамту прошел изумленный гул голосов. Петька окончательно растерялся. — Господи! Да откуда же вы все это узнали? Вот чудеса-то?! Берите уж и жемчуг, все равно от вас не скроешь! Насквозь видите! Ну и дела! Вот так штука! — Где сердоликовое кольцо? — Вот чего нет — того нет, господин начальник! — Куда дел? — Продал вчера здесь, на ярмарке, персу. Да оно ничего не стоит, пять рублей получил… — Веди сейчас же к персу! Лавка перса была указана, и кольцо от него отобрано. Итак, вор был арестован и все вещи найдены. Вечером под конвоем Петька был отправлен в Москву, а я на радостях пожелал со своими двумя московскими служащими отпраздновать удачу. С этой целью мы отправились вечером в ярмарочный кафешантан. Только русский человек дореволюционной эпохи может иметь понятие о том, что представлял из себя Нижегородский шантан в период ярмарки. Русский безбрежный размах подгулявшего купечества, питаемый и воодушевляемый сказочными барышами, зашибленными в несколько дней; шальные деньги, энергия, накопленная за год и расточаемая в короткий промежуток времени — вот та среда и атмосфера, в каковой я очутился. О моем пребывании в ресторане каким-то образом узнали, и едва успели мы занять столик у эстрады и проглотить по стакану сухого монополя, как стал я замечать, что не только с соседних, но и отдаленных столиков потянулись к нам шеи и головы. Сначала на нас посматривали с осторожным любопытством. Но по мере того как опустошались бутылки, застенчивость пропадала и нам стали улыбаться, подмигивать, поднимать бокалы и пить за наше здоровье, а то и попросту указывать пальцами. Наконец в зал ввалился из кабинета какой-то сильно подвыпивший купец и с бокалом в руках, обратясь ко всем вообще и ни к кому в частности, заплетающимся языком, но громовым голосом произнес: — Православные! Знаете ли вы, кто присутствует среди нас? Не знаете? Так я вам скажу… Мой земляк, мы оба из Москвы, господин Кошков! Во-о какие осетры водятся в нашей Белокаменной! Он да я — это не то что ваша нижегородская мелюзга! Слыхали поди, как сегодня он в почтамте подошел к жулику да и говорит прямо: «Скидывай сапог! У тебя промеж пальцев зеленый бриллиант спрятан!» Что бы вы думали? Так и оказалось все в точности! Этакого человека мы должны ублажать. Он охраняет наши капиталы от всякой шантрапы и пользу нам великую приносит! Слова пьяного москвича послужили сигналом: меня тотчас же окружили, кто жал руки, кто лез целоваться. Какой-то особенно экспансивный и не менее пьяный субъект вывернул огромный бумажник и заорал: — Может, деньги нужны? Бери без стеснениев, милый человек! Бери, сколько хошь… Другой ввел в зал оркестр, заигравший туш. Заорали «ура!». На шансонеток, съехавшихся со всех концов Европы, посыпался дождь сторублевых бумажек, и пошел пир горой, неудержимый, дикий, не знающий границ ни в тратах, ни в сумасбродствах, — словом, тот пир, о масштабах и размахе которого не могут иметь и не имеют хотя бы приблизительного понятия все те, кто не родился с русской душой. Оглушенный, растроганный и в полном изнеможении вернулся я к себе в гостиницу. На следующее утро я покинул Нижний и возвратился в Москву. Вызвав к себе Таньку, я сказал ей: — Ну, полно ломаться! Говори же, где Петька? — Ой, да что вы, господин начальник, все о том же. Я говорила уже много раз, что ничего о нем не знаю. — Так-таки ничего не знаешь? — Разрази меня Господь! Не сойти мне с этого места! Лопни мои глаза! Ничего не знаю! — И глаз своих не жалеешь? — Да, господин начальник, пусть лопнут, ежели вру! Я, не торопясь, вынул из кармана бриллиант, развернул бумажку и издали показал его ей. — А это видела?