— Теперь не будет… — усмехнулся грустно Паромов. — Скорее всего, — пожал могучими плечами Астахов. — Поживем — увидим… — А раз так, то, верно, хитрый мужик был, хоть и молодой, и отсутствие обреза еще ни есть истина. — Что предлагаешь? — Письменно изложить свои соображения руководству. И пусть у них болит голова. У них и погоны пошире наших, и шайбы на них побольше. А сами займемся мелочевкой, как и положено участковым инспекторам милиции. К примеру, окончанием начатого постановления об отказе. — Я и сам так мыслил, но решил и с тобой посоветоваться, — признался участковый и двумя пальцами стал снова мучить печатную машинку. 8 Астахов написал рапорт. В отделе за него ухватились. Особенно, оперативники: имелся шанс избавиться от одного «глухаря», хотя на процент раскрываемости текущего года это событие никаким образом не влияло. Черняев дня три тормошил Мару, ее сестру Феклу, соседку Апухтину и их многочисленных знакомых. И довольно потирал руки — явный признак того, что дело шло в нужном направлении. В следственном отделении сначала отнеслись к этому скептически и не желали возобновлять следствие по делу, пылившемуся в архиве. Мол, это чистой воды авантюризм: Коротков даже не опрошен, орудия преступления не найдено, а Мара, личность с подмоченной репутацией, могла и оговорить бывшего любовника. Мало ли таких случаев имелось в жизни. На что Крутиков Леонард Георгиевич был истинным патриотом своего отдела, но и он находился в большом сомнении. «Не игры ли это таких мастеров фальсификации, как нашего знаменитого своей находчивостью сыщика Черняев и его друзей-участковых. Вон, у Астахова, морда какая хитрющая, прямо на еврейскую смахивает, хоть нос картошкой, да и Паромчик глазки опускает, чисто девица. Чую печенкой, что что-то тут нечисто»! Но тут вмешалась тяжелая артиллерия в виде начальника отдела Воробьева Михаила Егоровича и его первого заместителя Конева Ивана Ивановича. И производство по данному делу было возобновлено. Благо, что все связанные с этим вопросом процессуальные действия были в компетенции следствия и не требовали ни согласия, ни санкции прокурора. Расследование было поручено молодому, но перспективному следователю Озерову Юрию Владимировичу, выпускнику юрфака Воронежского Университета, острослову и красавцу гренадерского роста. Мара от своих слов, сказанных в минуту откровенности участковому, не отказалась. Подтвердила их на следствии. Апухтина и Фекла Банникова заявили, что Коротков мог совершить разбой. Был, мол, дерзкий и хитрый. И копейка у него водилась, хотя нигде не работал. Только делиться этой копейкой он ни с кем не желал. Жадничал. За эту жадность Бог его и наказал, раньше сроку забрав к себе на небеса… «Или черт», — подумал атеист Озеров и вписывать в протокол последние фразы свидетелей не стал. Следствие — дело вполне реалистическое и материалистическое, основанное только на фактах и реалиях, на их анализе, но очень далекое от мистицизма и всякой чертовщины. Кроме допроса всевозможных свидетелей, в том числе и участкового Астахова, Озеров скрупулезно собрал всевозможные характеристики на покойного фигуранта дела, разослав соответственные запросы не только в сельский совет по месту прописки Короткова до осуждения, но и в школу, где тот учился, в учреждение ОХ-30/3, где отбывал наказание. У администрации этого учреждения также выяснил, что Коротков отбывал наказание в одном отряде вместе с двумя курскими грабителями и дал письменное поручение операм, считай Черняеву, установить этих дружков по зоне и доставить на допрос. Опера это злило. Других дел было свыше крыши, а тут бегай по городу и ищи вчерашних зэков. И к чему это. Следаку и так свидетелей представлено — вагон и малая тележка! — Юра! — вбегая в кабинет следователя, с порога кричал он, — ты что, решил надо мной поиздеваться? Или считаешь, что мне делать больше нечего, как бегать по городу и зэков, как прошлогодний снег, искать? Прекращай дело — и баста! И так видно, что его рук дело! Так к чему огород городить? — Для тебя, может, и видно, а мне пока нет, — со спокойствием удава отвечал следователь, чем еще больше злил опера. — Мне не твои слова и, тем паче, эмоции нужны, а система доказательств, которая позволит сделать тот или иной вывод и принять законное, — и повторил, — законное решение. Как не плевался и не матерился сыщик, а отдельное поручение следователя выполнил в точности. Нужных людей разыскал и доставил к следователю. В результате скрупулезной работы следователя Озерова удалось чуть ли не до часа установить местонахождение Короткова как в дни, предшествовавшие нападению, так и в дни, последующие после этого преступления. Нашлись и свидетели, которые подтвердили, что видели у Короткова обрез охотничьего двуствольного ружья, и что у него был карточный долг. А продавец магазина, которая в тот злополучный день была за прилавком и видела, хоть и мельком, нападавшего, опознала его по фотографии, раздобытой Озеровым из его личного дела. И уголовное дело, возбужденное по факту разбойного нападения на продавцов магазина 37, именуемого в быту «девяткой», так как располагался на девятом квартале, было наконец-то прекращено в связи со смертью обвиняемого. Сыщика Черняева Виктора Петровича и участковых инспекторов милиции, обслуживающих данный микрорайон, руководство отдела перестало «бить» попреками на каждом оперативном совещании за нераскрытый разбой. И они этому обстоятельству тихо радовались, как будто денежной премии, ненароком выпавшей на их долю. А вскоре и о самом деле забыли, так как их уже за другое били. Что поделаешь — издержки службы! Следует отметить такой факт: когда совершился разбой, то шум стоял на весь город, а когда преступление было раскрыто и по делу было принято законное решение, то об этом узнали лишь единицы. Фанфары не звучали. 9 Последняя отсидка сломила Бекета. К своим тридцати годам он выглядел на все пятьдесят. Был худ, сгорблен. Еле передвигал ногами. Возможно, не потому, что ноги болели, а по зоновской привычке волочить их. Часто кашлял. Причем, приступы кашля почти всегда заканчивались отхаркиванием кровяной пены. Легкие съедал туберкулез. Частые холодные карцеры, штрафные изоляторы, еще более холодные и сырые, чем карцеры, да и сами камеры, под завязку набитые зэками, с постоянной духотой и спертым прокисшим от множества потных и редко мытых тел воздухом, здоровья не прибавляли. Как не способствовали здоровью неумеренные возлияния всякой спиртосодержащей жидкости в редкие дни нахождения на свободе. Зона сожрала прежнего красавца юношу, так любимого в короткой молодости женщинами, пусть и не самой высокой пробы, но все равно, женщинами. И выплюнула полустарца, с лысым черепом, тусклым взором и фиксатым ртом с фальшивой позолотой. И он, регистрируясь в отделе милиции, уже не держал блатной форс, не бравировал ненавистью к «красноперым». По собственной инициативе предложил сначала Уткину, а затем и Озерову Валентину, как начальнику над Уткиным, свои услуги по секретному освещению криминальной среды. — У нас оплата сдельная, — усмехнулся Озеров. — Как поработаешь, так и заработаешь! Рублей тридцать выходит. У некоторых больше… — издевался Озеров, явно намекая на тридцать серебренников Иуды. Но Бекет не понял или сделал вид, что не понял. — Да я бесплатно, лишь бы на свободе пожить. Если опять попаду на зону — подохну! Пальцы рук Бекета так и просились пуститься в привычный зэковский танец, но Бекет следил за собой и за своей речью, вовремя пресекал непроизвольное шевеление пальцев. Тут была не зона, а отдел. И перед ним сидел не очередной кореш, пускающий, как и он, пальцы веером или громко цыкающий через зубы-фиксы, а гражданин начальник, от шевеления пальца которого зависела вся дальнейшая жизнь и судьба. — А я уж, грешным делом, подумал, что ты идейным борцом с преступностью стал, — вновь оскалил в ехидной улыбке зубы Валентин Яковлевич, — когда услышал, что ты готов бесплатно… э-э-э… — подбирал он слово, — информировать. — Не стал на этот раз напоминать о стукачестве. — Но, оказывается, у тебя губа — не дура, и ты запросил за труды свои неправедные наивысшую цену: свободу! Бекет молчал, переминаясь с ноги на ногу, лишь по истощенному туберкулезом лицу пробегали гримасы. Присаживаться ему никто и не предлагал. Ни Уткин, который начинал с ним беседовать, а потом сбагрил Озерову, ни Озеров, перенявший от Уткина эстафету. Один копался в своих многочисленных шкафах, перетасовывая наблюдательные дела на формальщиков и поднадзорных; второй, небрежно развалясь в стареньком кресле, смотрел с нескрываемой брезгливостью. — А знаешь ли ты, — с ожесточением сказал Озеров, словно и не шутил минуту назад, — что на тебя злы все сотрудники милиции, которых ты кровно обидел, напав на Чаплыгина. Или уже забыл? — Где тут забудешь! На собственной шкуре познал все прелести милицейской ненависти. Вот здоровья лишился, кровью кашляю… — обмолвился Бекет. И полез в карман старых, видавших виды, коричневых кремплиновых брюк с обтрепанными манжетами, за носовым платком. Чтобы наглядно показать, как он лишился здоровья. — А ты меня на жалость не бери! — пуще прежнего взъярился Озеров. — Не бери! Мне своих подчиненных некогда жалеть. Тех, что месяцами бегают, гоняясь, за такими, как ты, не видя ни семьи, ни детишек своих, не зная покоя ни днем, ни ночью! За мизерную, символическую, зарплату, сумму которой ты и тебе подобные за полчаса прокучивали в кабаках! Мне их некогда жалеть, хотя и пожалеть не мешало бы. Так что, на слезу не бери, не проймешь! Огрубел за время общения с вами. Стал не таким, как в книгах малюют, или в сентиментальных фильмах показывают. Мне психологией заниматься некогда. Более важная задача стоит: ловить и сажать! Ловить и сажать! — Да разве я… Да… — Вот тебе и «да». Или пашешь, как надо, хоть за совесть, хоть за страх — мне до лампочки! Или… через месяц баланду хлещешь и куму жалуешься, что менты сволочи! Тебе выбирать… — ломал Озеров и так уже вроде бы сломленного Бекета. — Если пашешь, а не двурушничаешь, и приносишь ценную информацию, то намекну участковым, чтобы особо не наезжали… И тогда покантуешься на свободе. Ну, а если… То тоже намекну, точнее прикажу… Дошло? — Дошло, гражданин начальник. — И надзор не нарушай — сядешь! — Да как же я тогда буду информацию брать, — осмелел Бекетов. — Я ж должен постоянно среди своих крутиться. Особенно, по вечерам и ночью, когда в компашки сбиваются, когда за водкой языки развязываются, когда на утро уже не помнят, кто с кем был и о чем базарил. Да и форс блатной я должен держать, чтобы за ссученного не посчитали, в стукачестве не заподозрили и на пику не посадили… — Твои проблемы. Смотрю, слишком шустр. Еще пользы ни на грош, а условия ставишь! Может, из тебе агент получится, как из отбойного молотка — балерина… А? Обычно большие и лучистые глаза Озерова Валентина, со знаменитой улыбкой, так нравившейся женщинам, прищурились, превратившись в две узкие щели, зияющие мрачной чернотой и угрозой. — И на пику еще никто никого не посадил, хотя «постукивают», как дятлы лесные, все. И вообще, если хочешь услышать мое откровенное мнение, то чем вы больше друг друга закопаете, тем воздух будет свежей и благоуханней! Сечешь? Бекет сёк, но промолчал, понурив голову. Только пальцы его нервно подергивались. — Однако, Валентин, у тебя странный способ вербовки! — посмеиваясь своими жесткими глазами, проговорил Уткин, через тонкую стенку слышавший весь разговор, входя в кабинет Озерова после того, как оттуда убыл новоиспеченный агент. — Другие различными обещаниями, уговорами, лестью, наконец. Ты же — форменным издевательством. — Слишком много чести этому «козлу» будет, чтобы лестью растекаться перед ним. Само дерьмо напросилось и пусть знает, что был дерьмом, дерьмом и остался. — А не круто? Для вербовки-то? — Не круто. Сам знаешь, что большинство из них — пустышки. Да и те, что не пустышки, все равно дерьмо. Как волка не корми, он преданной собакой не станет. Чуть зевнул — уже в горло вцепился. И Уткин, и его начальник из личного опыта знали цену секретным агентам, предлагающим свои услуги. То были люди без чести и совести, без принципов и морали, полностью прогнившие и не признававшие никакого закона, кроме закона силы. Таким ничего не стоило заложить ближнего своего, но и милицейскому куратору могли нож в спину всадить за милую душу. — Так, может, и связываться не стоило? Чего бумагу попусту переводить? — Время покажет. Полгода посмотрим, а там и решим. Что мы теряем? Ничего! — Ну-ну, тебе виднее. Ты начальник — тебе и думать. А наше дело маленькое — руку под козырек и исполнять! — дурачился Уткин. 10 — Докладываю, — пошутил участковый Астахов, входя в кабинет Паромова с тонюсеньким делом в руке, так как среди участковых никакой официальщины не было и быть не могло — от отделовской всех тошнило. — Бекет прибыл… с надзором. Дело вот от Уткина получил, чтобы оформить в соответствии с инструкцией… — небрежно взмахнул он тонюсенькой папкой-скоросшивателем, в которой лежало несколько не подшитых, а лишь сколотых канцелярской скрепкой листков. — Не он первый, не он последний… — нейтрально ответил старший участковый, копаясь в картотеке учета неблагополучных семей. Он давно уже собирался навести там порядок, да все как-то руки не доходили. — Возможно, — усаживаясь на стул напротив Паромова, продолжил Астахов. — Возможно… Участковые за время совместной работы понимали друг друга с полуслова. Поэтому, услышав неопределенное, недоговоренное «возможно», Паромов оставил карточки семейников в покое и спросил: — Что еще? — Да Уткин шепнул по секрету, чтобы на эту сволочь особо не наезжали. Считай, ценного агента приобрели… — Неприкрытый сарказм звучал в словах участкового. — Да знаем мы их ценных агентов — все, как один, двурушники… Наши доверенные лица в сто раз надежней, чем все эти суперагенты хреновы. — А чего расстраиваешься? Мало ли подобных «агентов» на зону, к «хозяину» возвратили. И ни Уткин, ни Озеров, ни Чеканов Василий Николаевич, ни шефы из управления им не помогли. Так что, пусть он делает свое дело, его шефы-кураторы — свое, а мы с тобой — потихоньку свое! К тому же не исключено, что может не пройдет и полгода, как от его услуг откажутся. Сам же говоришь: двурушники. Так что оформляй дело и готовься.