— Говори, — шепнула волшебница. — Говори, дитя. — Дитя Старшей Крови… Feainnewedd… Luned aep Hen Ichaer… Deithwen… Белое Пламя… Нет, нет… Нет! — Цири! — Черный рыцарь… с перьями на шлеме… Что он мне сделал? Что тогда случилось? Я боялась… Я все еще боюсь. Это не кончилось, это никогда не кончится. Львенок должен умереть… Этого требуют интересы… Нет… Нет… — Цири! — Нет! — Девочка напряглась, крепко зажмурилась. — Нет, нет, не хочу! Не прикасайся ко мне! Выражение ее лица резко изменилось, оно застыло, голос стал металлическим, холодным и враждебным, в нем зазвучала злая, жестокая насмешка: — Ты явилась даже сюда, Трисс Меригольд? Даже сюда? Ты зашла слишком далеко, Четырнадцатая. Я тебя предостерегал. — Кто ты? — вздрогнула Трисс. Но голос не выдал ее волнения. — Узнаешь в свое время. — Я узнаю сейчас! Чародейка подняла руки, резко раскинула их, вложив все свои силы в Волшебство опознания. Магическая завеса разорвалась, но за ней была вторая, третья… четвертая… Трисс со стоном опустилась на колени. А реальность продолжала разрываться, раскрывались двери за дверями, длинный, бесконечный ряд дверей, ведущих в никуда. В пустоту. — Ты ошиблась, Четырнадцатая, — проговорил насмешливый металлический голос. — Ты перепутала небо со звездами, отраженными ночью в поверхности пруда. — Не прикасайся… Не прикасайся к этому ребенку! — Она не ребенок. Губы Цири пошевелились, но Трисс видела, что глаза ее по-прежнему мертвые, стеклянные, отсутствующие. — Она не ребенок, — повторил голос. — Она — Пламя, Белое Пламя, от которого займется и сгорит мир. Это Старшая Кровь, Hen Ichaer. Кровь эльфов. Зерно, которое не прорастет, не проклюнется, но полыхнет пламенем. Кровь, которая будет осквернена… Когда придет Tedd Deireadh, Час Конца. Va’esse deireadh aep eigean! — Ты предвещаешь смерть? — крикнула Трисс. — Только это ты и умеешь — предвещать смерть? Всем? Им, ей… Мне? — Тебе? Ты уже мертва, Четырнадцатая. В тебе все уже умерло. — Могуществом Высших Сфер, — простонала чародейка, собирая остатки сил и водя рукой в воздухе. — Водой, огнем, землей и воздухом заклинаю тебя. Заклинаю мыслью, сном и смертью, тем, что было, что есть и что будет! Заклинаю тебя. Кто ты? Говори! Цири отвернулась. Ведущие в глубь пропасти ступени исчезли, растворились, на их месте возникло серое свинцовое море, пенящееся, вздыбленное ломкими хребтами волн. В тишину снова ворвался крик чаек. — Лети, — проговорил голос устами девочки. — Пора. Возвращайся, откуда пришла, Четырнадцатая с Холма. Лети на крыльях чайки и слушай крики других чаек. Слушай внимательно! — Заклинаю тебя… — Ты не можешь. Лети, чайка! И неожиданно вновь возник свистящий вихрь, влажный и соленый ветер, и был полет, полет без конца и начала. Дико кричали чайки. Кричали и повелевали. Трисс? Цири? Забудь о нем! Не мучай его… Трисс! Забудь! Трисс! Трисс! Триииисс! *** — Трисс! Она открыла глаза, откинула голову на подушку, пошевелила онемевшими руками. — Геральт? — Я здесь, с тобой. Как ты себя чувствуешь? Трисс осмотрелась. Она лежала на кровати в своей комнате. На лучшей кровати во всем Каэр Морхене. — Что с Цири? — Она спит. — Как долго… — Слишком долго, — прервал он, накрыл ее одеялом, обнял. Когда наклонялся, медальон с волчьей мордой замаячил у нее перед глазами. — Ты поступила не лучшим образом, Трисс. — Все в порядке. — Она вздрогнула в его объятиях и тут же подумала: «Все вовсе не в порядке». Потом повернула голову так, чтобы медальон не прикасался к лицу. Теорий о свойствах ведьмачьих амулетов было множество, но ни одна не советовала чародейкам прикасаться к ним в дни и ночи Солнцестояний. — Мы… Мы что-нибудь говорили в трансе? — Ты — нет. Все время была без сознания. Цири… прежде чем проснуться… сказала: Va’esse deireadh aep eigean… — Она знает Старшую Речь. — Не настолько, чтобы построить полную фразу… — …означающую «Что-то кончается». — Чародейка провела по лицу рукой. — Геральт, все очень серьезно. Девочка — невероятно мощный медиум. Не знаю, с чем и с кем она контактирует, но думаю, для нее не существует пределов контакта. Что-то хочет овладеть ею. Что-то… что для меня чересчур могущественно. Я боюсь за нее. Очередной транс… может кончиться психическим срывом. Я не могу этого осилить, не умею овладеть, не смогу… В случае нужды я не смогла бы заблокировать, приглушить ее способности, не сумела бы постоянно их гасить, если б потребовалось. Ты должен воспользоваться помощью… другой чародейки. Более способной. Более опытной. Ты знаешь, о ком я. — Знаю. — Он отвернулся, поджал губы. — Не упрямься. Не сопротивляйся. Я догадываюсь, почему ты обратился не к ней, а ко мне. Перебори гордыню, перебори обиду и ожесточение. Это бессмысленно. Ты измучаешься. К тому же ты рискуешь здоровьем и жизнью Цири. То, что скорее всего произойдет с ней в очередном трансе, может оказаться хуже испытания Травами. Обратись за помощью к Йеннифэр, Геральт. — А ты, Трисс? — Что я? — Она с трудом сглотнула. — Я не в счет. Я подвела тебя. Подвела во всем. Я была… была твоей ошибкой. Ничем больше. — Ошибки, — медленно проговорил он, — тоже зачисляются на мой счет. Я не вымарываю их из жизни и из памяти. И никогда не ищу виновных. Ты многое значила для меня и всегда будешь значить. Ты никогда не подводила меня, не разочаровывала. Никогда. Поверь. Она долго молчала, наконец сказала, сдерживая дрожь в голосе: — Я останусь до весны. Буду рядом с Цири… Буду присматривать за ней. Днем и ночью. Я буду с ней днем и ночью. А весной… Весной мы отвезем ее в Элландер в храм Мелитэле. Возможно, то, что хочет взять над нею власть, не сможет подступиться к ней в храме. И тогда ты обратишься за помощью к Йеннифэр. — Хорошо, Трисс. Благодарю тебя. — Геральт… — Слушаю. — Цири сказала что-то еще, верно? Что-то такое, что слышал только ты. Что? — Нет, — возразил он, и голос у него дрогнул. — Нет, Трисс. — Прошу тебя. — Она обращалась не ко мне. — Знаю. Ко мне. Скажи, прошу. — Уже когда проснулась… Когда я ее поднял… Она прошептала: «Забудь о нем. Не мучай его». — Не буду, — сказала Трисс тихо. — Но забыть не могу. Прости. — Это я должен просить у тебя прощения. И не только у тебя. — Ты так сильно любишь. — Она не спросила, сказала. — Да, — вполголоса признался он после долгого молчания.