Анслен отразил удар и отступил на несколько шагов назад, чтобы отбить следующий и потом еще один выпад. В какой-то момент младший из потомков Совы оплошал, и меч Жильбера скользнул по кольчуге, срывая своим острием с Анслена кованый наплечник. Вновь скрестились клинки, и на сей раз младший брат, перейдя в наступление, легко ранил старшего. Кровь окрасила бархат камзола, но Жильбер лишь расхохотался и с новой силой атаковал брата, которого опять спасла кольчуга. Тонкий испанский клинок владельца Шато-де-Шатуан вновь взлетел и обрушился на врага, встречаясь с тяжелым германским мечом Анслена. Силы братьев казались примерно равными. В Жильбера точно вселился дьявол. Трижды раненный, в окровавленном камзоле, с рассеченным подбородком, де Шатуан и не думал сдаваться. Анслена от ран спасала лишь двойная кольчуга. Один из выпадов оказался настолько сильным, что прорвал кольца длинного рукава, другой заставил на несколько секунд онеметь правую руку. Анслен перебросил меч в левую и продолжал сражаться с прежней яростью и мастерством. За все время схватки братья не сказали друг другу ни слова, а лишь рычали, скаля зубы и брызгая слюной. Удары становились все неистовее, сражавшиеся, казалось, не ведали усталости, хотя пот заливал им глаза и дыхание их участилось. Они продолжали кружить по каменному полу, на котором, не случись Анслену пожаловать на свадьбу к брату, совсем скоро пустились бы в пляс разгоряченные вином гости. Все присутствующие, затаив дыхание, следили за смертельной схваткой, которая, казалось, будет длиться целую вечность. Но она кончилась. Неожиданно. Германская сталь не выдержала отчаянного удара испанского булата. Клинок Анслена сломался у самого эфеса. Рыцарь в отчаянии бросил бесполезный обломок на пол. Увидев серебряное изображение совиной головы на рукоятки меча брата, Жильбер расхохотался. — Рановато ты обратился к ювелиру, братец Анслен, — сказал он, кривя рот и утирая рукавом, камзола потный лоб. — Лучше бы подумал о гробовщике. Настоящая сова сожрет тебя, как мышонка. Младший брат стоял слишком далеко от своих воинов, чтобы кто-нибудь мог кинуть ему другой меч. В зале наступила звенящая тишина. Посланец Филиппа выхватил висевший на его поясе кинжал и, точно лишившись рассудка, бросился на ненавистного брата. Теперь кольчуга Анслена не выдержала стремительного удара. С распоротым окровавленным боком рыцарь рухнул на одно колено, даже и в эту секунду стараясь достать соперника своим кинжалом. Жильбер отскочил, не позволив брату ранить себя, и, когда тот, не выпуская из рук оружия, оперся тыльной стороной ладони о холодный камень пола, шагнул вперед, поднимая высоко над головой принесший ему победу клинок. Солдаты, пришедшие со своим предводителем в замок Совы, тревожно посмотрели на своих командиров, те же, впиваясь глазами в коленопреклоненного Анслена, ждали от него хоть какого-нибудь знака, который они могли бы истолковать как повод вмешаться. Однако младший сын славного крестоносца Генриха, прозваного за угрюмую внешность Совой, подняв голову, смотрел в лицо старшего брата. Внезапно солдаты Филиппа увидели нечто такое, что заставило их невольно попятиться. И гости за столом, и стоявшие за их спинами дружинники Анслена, парни отнюдь не робкого десятка, с волнением отступили, оглядываясь назад. Некоторые из дам упали в обморок, на что их кавалеры, поглощенные созерцанием ужасного зрелища, даже не обратили внимания. Прямо на их глазах исчезла кольчуга, точно растворившаяся в меняющем форму теле Анслена, которое буквально за считанные секунды покрылось густой серой шерстью. Жильбер отшатнулся, с изумлением глядя на оскаленную волчью пасть, столь невероятным показалось ему превращение брата. «Неужели это правда?! — молнией пронзила сознание де Шатуана дикая мысль. — Оборотень? Как наш скандинавский предок Эйрик, сын Вотана? Да разве возможно такое? Он ведь умер все четыреста лет назад! Поговаривали, что и Харальд, и Рольф были берсерками[16]. Харальда, кажется, даже с детства звали волком…» Все эти мысли пронеслись в мозгу Жильбера с огромной скоростью. Он замешкался всего лишь на долю секунды. Свет в зале вдруг померк, точно догорели разом все свечи на столах и факелы на стенах. Раздался громкий радостный рык бросающегося на жертву зверя-охотника. Со звоном отскакивая от каменных плит пола, упал испанский клинок де Шатуана. Волчьи челюсти впились в горло барона, с наслаждением разрывая ненавистную плоть умирающего врага. Когда все было кончено, под низкими сводами зала раздался одновременно душераздирающий и ликующий, тоскливый и радостный, торжествующий и скорбящий волчий вой. Наступившая следом тишина нарушалась лишь шипением факелов, вдруг разгоравшихся с новой силой. Склонившийся над обезображенным трупом брата, Анслен медленно, как будто во сне, поднялся и окинул тяжелым затуманенным взором своих солдат. Затем рыцарь повернулся и посмотрел на бледных напуганных гостей. Краешком глаза Анслен заметил, что Клотильда без сознания сидит откинув голову на высокую спинку стула. Молчание становилось тягостным, напряженным, густым, точно воздух перед грозой в летнюю жару. — Помогите госпоже Клотильде, — хриплым скрипучим голосом произнес теперь единственный сын Генриха Совы. Никто не отозвался на призыв Анслена, и тот повторил свою просьбу-приказ. Служанки захлопотали, приводя госпожу в чувство. Анслен повернул голову, следя за действиями слуг, и в это время кто-то из сидевших за столом громко и четко произнес: — Братоубийца. Рыцарь, буквально прошивая глазами гостей, окинул их взглядом. — Дьявол! — закричал мессир Жоффруа де Брилль. — Дьявол! Сам сатана, восставший из ада! Я вижу хвост и рога! Дьявол! Дьявол! Настал день Суда! Трепещите, грешные! — вопил отец Клотильды, тыча пальцем в сторону окровавленного рыцаря. Тот выплюнул кровавый сгусток и, утерев рукой губы, бросил, обращаясь к солдатам: — Мишель, Кристиан. Убейте его. Командиры тревожно переглянулись, но выполнять приказ не спешили. — Вы слышали, что я сказал? — усталым голосом спросил Анслен своих помощников и, когда те кивнули, произнес: — Тогда выполняйте. Солдаты зашевелились, но никто не сделал ни шагу в направлении смельчака. Даже стороживший барона Андре попятился. Хотя Анслен отдавал приказания негромко, все сидевшие за столом прекрасно слышали его. — Тебе не сойдет это с рук, Анслен! — выкрикнул один из них. — Король Филипп Август разгневается и прикажет казнить тебя! — пригрозил другой. — Он велит отрубить тебе голову! — Кроме суда мирского существует высший суд — суд Божий! — завопил де Брилль. — Вечное проклятие ляжет на тебя и род твой, рыцарь. — Все сказал? — насмешливо спросил Анслен, поднимая с пола испанский клинок брата и не спеша приближаясь к мессиру Жоффруа. Солдаты, стерегшие сидевших на ближней скамье гостей, точно по команде, расступились, давая возможность Анслену забраться на стол как раз напротив отца Клотильды. — Или охота и дальше язык чесать? — Не подходи ко мне, сатана! — взвизгнул де Брилль. — Ты проклят Богом и низвержен в ад, зачем ты явился?! — Заткнись! — рявкнул рыцарь и, обращаясь к солдатам, приказал: — Возьмите его под руки и поднимите. Андре и еще один ражий детина с обезображенным оспинами лицом в точности выполнили приказ командира и подняли упиравшегося и изрыгавшего проклятия мессира Жоффруа. — Последний раз говорю тебе, чтобы ты заткнул свою, пасть, старик, — с металлом в голосе проговорил Анслен, поднося острие своего клинка к горлу де Брилля. — Замолчи, если хочешь жить сам и не желаешь, чтобы я приказал убить остальных. Это говорю тебе я — барон Анслен де Шатуан. — Гори в аду, братоубийца! Ты и потомки твои пусть будут во веки веков прок… — Испанская сталь клинка вошла в плоть отца баронессы де Шатуан, как нож в теплое сливочное масло, оборвав недосказанное проклятие. Кровь хлынула из горла старика, когда убийца выдернул свой меч и с быстротой молнии пронзил им живот жертвы. — Убейте всех! — страшно сверкая глазами, завопил де Шатуан, воздевая руки к потолку, и, обернувшись к обступившим Мишеля и Кристиана солдатам, закричал: — Вперед, мои герои, утопите их в крови, пусть они искупаются в ней, пусть они захлебнутся ею! Солдаты не колеблясь кинулись убивать сидевших за столом гостей, приехавших на свадьбу и угодивших на собственные похороны. Пока у ног его кипела кровавая бойня (некоторые из гостей пытались защищаться, тем лишь озлобляя своих убийц), Анслен стоял, вздымая руки к потолку, словно желая дотянуться до его сводов концом меча, и по-волчьи выл, забыв свое имя и свою принадлежность к роду человеческому, утратив способность понимать, где он находится, и наслаждаясь запахом свежей крови, обильно льющейся из перерезанных гортаней и вспоротых животов… Когда кончился пир смерти, Анслен, оглядевшись вокруг, расплылся в радостной улыбке, и в глазах его засверкали отражения факелов. Он опустил оружие и, продолжая держать меч в правой руке, сжал окольчуженными пальцами левой его острие. Затем рыцарь уперся в середину клинка коленом и одним резким движением переломил его пополам. Бросив обломки на пол, Анслен не спеша подошел к Клотильде, вновь упавшей в обморок во время резни. Рыцарь знаком приказал двум служанкам, трясущимся от страха за спинкой стула госпожи, удалиться. Он взял со стола серебряный кубок с вином и влил несколько его капель, похожих на кровь, в приоткрывшиеся маленькие, пухленькие, еще совсем детские (девушке не исполнилось и шестнадцати лет) губки. Клотильда пошевелилась и приоткрыла глаза, в которых в первые секунды, при виде склонившегося над ней лица Анслена, засветилась радость, быстро сменившаяся ужасом. — Вот я и пришел к тебе, моя Клотильда, — произнес рыцарь ласково. — Жильбер мертв и все, кто хотел встать между нами, тоже. Посмотри. — Шатуан обнял ее за плечи, обводя рукой зал, точно желая сказать: смотри, какое чудо сотворил я для тебя! Девушка молчала, лишившись дара речи. — Кристиан! — крикнул рыцарь, повернувшись к солдатам, столпившимся возле стола, и отыскивая глазами их командира. — Позови всех и давайте веселиться, сегодня у меня праздник, скажи слугам, чтобы дали моим храбрецам столько вина, сколько они смогут выпить. Я хочу, чтобы не было ни одного грустного лица. Найдите шута, он был тут, когда мы входили, и этого певца, по-моему, я видел, как они забрались под стол. Вытащите их оттуда, дайте им вина, и пусть повеселят нас… А ты, Мишель, принеси грамоту, — произнес он, и, повернувшись к Клотильде, многозначительно добавил: — Сейчас я кое-что покажу тебе, моя королева. Вот смотри. Анслен взял из рук помощника грамоту и показал ее девушке. — Видишь, — сказал он. — Король Франции Филипп Август жалует меня замком Генриха Совы со всем, что в нем и что вокруг него. Я отныне — барон Шатуанский, а ты — моя баронесса… Улыбка сползла с лица барона, когда он в глазах девушки прочитал ее мысли. — Нет, Анслен, ты опоздал, — горько сказала она. — Я жена и теперь, твоей милостью, вдова Жильбера де Шатуана. Ты убил моего отца и моего мужа, отныне ты мне ненавистен. Я проклинаю тебя и желаю тебе зла так же, как когда-то желала добра, моля Господа пощадить тебя. Зачем, ах, зачем он услышал мои молитвы… Теперь для меня остается лишь один путь, один удел — служить Богу, вознося ему каждодневные молитвы за упокой невинно загубленных тобою душ. — Богу? — с удивлением переспросил Анслен. — А кто есть Бог, как не сам Сатана? — Ты безумен, Анслен, — неожиданно твердо проговорила Клотильда. — Очнись, если еще не поздно, и ты ужаснешься тому, что содеял. Глаза новоявленного барона де Шатуана превратились в ледышки. Он медленно, словно во сне, покачал головой. — Отлично, — произнес он, — замечательно. — И, повернувшись к соратникам, оттаскивавшим от стола трупы, крикнул: — Прошу, мои герои, вас всех быть гостями на моей свадьбе. Жаль, что мы в попыхах зарезали святого отца… он был так скромен, не проронил ни слова. — В голосе Анслена звучало истинное сожаление. — Ну, что ж, нет попа — поможет шут, в конце концов, разница не велика. Разве нет, моя милая? — Нет! — крикнула Клотильда. — Ты не посмеешь! В ответ барон расхохотался и, подхватив на руки, подбросил девушку, точно пушинку. — Я удаляюсь со своей невестой в брачные покои, — крикнул он солдатам. — Веселитесь пока без меня. Сказав эти слова, Анслен потащил рыдающую и вырывающуюся вдову брата в приготовленные для молодоженов комнаты. Через несколько минут еще не успевшие сесть за стол солдаты, услышали заставлявший стыть в жилах кровь волчий вой… * * * Вой становился все громче и громче, но почему-то прерывался через равные промежутки времени. Сашино сердце рвалось из груди от нестерпимого, жгучего, точно огонь, страха. Климов не узнал своего собственного голоса, предлагавшего кому-то оставить сообщение после звукового сигнала. — Простите меня, Александр Сергеевич, — продребезжал старческий голос после нескольких писклявых сигналов автоответчика. — Так жаль, что не застал вас… Сообразив наконец, что лежит совершенно голый на своей кровати в знакомой до боли комнате с полинявшими обоями, а не в спальне, убранной слугами для молодой четы де Шатуанов, Климов схватил телефонную трубку. Извинившись перед Стародумцевым, наврав, что был в ванной, Саша, хотя и не сразу, но понял, чего от него хочет беспокойный старичок. — Конечно, конечно, Милентий Григорьевич, — забормотал Саша, — если вас есть кому подбросить ко мне, то, ради Бога, приезжайте. А обратно я вас отвезу, машина у меня на ходу… — «Если не угнали, конечно», — добавил он про себя, вешая трубку. Выглянув в окно, он на всякий случай убедился, что «шестерка» на месте. Времени до приезда профессора хватило как раз на то, чтобы разгрести компакты на столе в кухне, где Климов собирался принять гостя, застелить постель и навести в «берлоге», как обычно называл Саша свое жилище, относительный порядок. Александр даже героическим усилием сумел отмыть две оставшиеся с бог весть каких времен чайные чашки от какого-то давно перебитого умопомрачительно старинного, купленного в комиссионке его бывшей женой сервиза. Он поставил на плиту чайник и высыпал в пластмассовую сахарницу остатки сахара из рваного целлофанового пакета. Большая часть «белой смерти» высыпалась при этом на стол и на пол, и Саша, беззлобно чертыхаясь, собрал тряпкой сладкий мусор и вытряс его в ведро. — Вы уж, Саша, меня простите, — в очередной раз принялся извиняться старик, отказавшись от кофе. — Не пью… Сердце берегу. Страшно и сказать кому, ведь за девятый десяток уже перевалил, а все живу. Климов заварил гостю чаю. Слава Богу, осталось немного хорошего английского в красивой жестянке. Не ударил, как говорится, лицом в грязь. — Я, ей-ей, в детство впал с пергаментами вашими, просто с ума от них схожу, — причитал Милентий Григорьевич. — Понимаю, что дела у вас, а вот не мог удержаться. Черновички сделал, прикидочные… манускрипт сложный, ладно бы латынь, а то нормандское наречие, да и в стихах многое. Совсем не спал. Да и не успел бы, а так вам показать хотелось! Спасибо, девушка одна помогала, у внучка моего работает, на компьютере все набрала, а то мои стариковские каракули вам бы и не разобрать. А на машинке я долго печатать не могу, буквы расплываются… Я ведь еще в гимназию ходил, потом революция… Мы в Петербурге жили… Да, про что это я?.. A-а, да… Спасибо Наташеньке, уж такая умница… Да и сюда меня она доставила и позвонить обещала часа через два, чтобы меня забрать.