— Да не стоит беспокоиться, Милентий Григорьевич, — заверил профессора Климов. — Я сам вас отвезу куда скажете… — Ну что вы, ну что вы… — запротестовал старик. — И так вам со мной одни хлопоты. Вы уж лучше почитайте. Предложи Саше это кто-нибудь двадцать лет назад, ох как бы он вцепился в эти белые листки, испещренные текстом, аккуратно набранным на компьютере, а сейчас лишь из вежливости взял он в руки перевод старинной рукописи своего мифического предка. Не хотелось обижать старика профессора, без умолку уговаривавшего Александра не обращать внимания на литературный стиль текста. — Толик мой, племянник, как увидел манускрипт, — причитал Стародумцев, — так и говорит, мол, чей это? Купить хочу. У него денег-то много, а ума… Не книгочей он, просто привлекает старинное да непонятное… А я ему и сказал, да разве такое продают, разве можно? Если позволите, Александр Сергеевич, я еще поработаю с пергаментами… — попросил старик, но вдруг, точно испугавшись какой-то мысли, замахал сухенькими ручками. — Нет, нет, если вам они нужны, то я… Климов заверил гостя, что тот может читать и переводить старинную рукопись столько, сколько его душе угодно, и, не слушая более восторженных благодарностей, взял в руки первый лист. «Я, Габриэль де Шатуан, сын Анри и внук Анслена де Шатуана, правнук овеянного славой доблестного крестоносца Генриха Совы…» — Климов, поднесший ко рту чашку с кофе, чуть не поперхнулся, сделав глоток. Он уткнулся в текст, стараясь не смотреть на гостя, который, задумавшись, склонился над чашкой с чаем. «Ба, знакомые все лица, — мысленно произнес Саша. — Хотя чему тут удивляться? Мне вся братия эта пригрезилась просто потому, что имена-то эти я с детства помню, читал ведь перевод папиного приятеля-врача. Пожалуй, имена — это единственное, что ему удалось толком перевести. Как же его самого-то звали? Да какая разница?! Напомнил мне старик о шкатулке… Вот воспоминания и всплыли… В подсознании… — Саша хмыкнул, словно сомневаясь в правильности своих рассуждений. — А жутковатый был сон, прямо ни дать ни взять кошмар…» Климов продолжил чтение. «…Генриха Совы. Древний род наш восходит к…» — дальше, как в ветхозаветной Библии, шел утомительный перечень имен, с указанием, кто кого родил на протяжении всех трехсот лет, предшествовавших появлению на свет все того же достославного сподвижника Ричарда Английского. Лишь только первые имена были знакомы Саше по снам и детским воспоминаниям — Эйрик Бесстрашный, Харальд Веселый, Беовульф, он же Харальд-Волк. Снова Эйрик, затем Сигурд, Рагнар и Рольф. И, наконец, Генрих. «Ну вот мы и добрались до любимого прапрадедушки», — заключил Климов с облегчением. «Родился я в Пирее, в герцогстве Афинском на следующий год после кончины императора Роберта и воцарения приемника его Балдуина, избранного и возведенного на трон Франкской Романии Советом Баронов Завоевателей и представителями дожа Венеции, в год, когда Фридрих, император Священной Римской империи Германской нации, с великим почетом короновался в Иерусалиме, надев венец своих славных приемников…» — Эк завернул, — покачал головой Климов, — это какой же год? — Тысяча двести двадцать девятый, — услышал Александр голос профессора и понял, что последние слова от неожиданности произнес вслух. — Эх, надо было мне пометки сделать, а то и не поймешь, какой год да кто, где и на каком троне… — принялся сокрушаться старик. — Эх, думал ведь, что непонятно будет, вы уж простите меня, торопился. Саша, естественно, профессора простил и принялся читать дальше. Филипп Август, само собой разумеется, не мог прийти в восторг от дикого, даже по тем временам, самоуправства своего подручника. Король Франции вовсе не горел желанием ссориться с нормандскими баронами, оспаривая свой протекторат над этой землей у английского короля. Да и Анслену после того, что он со своими солдатами учинил в отцовском замке, стало очень неловко оставаться в родовом гнезде, окруженном соседями, многие из которых лишились кто отца, кто брата, кто еще какого родственника, нашедшего свою ужасную смерть за свадебным столом несчастного Жильбера. Рыцарь понимал, что надо убираться из замка, но не спешил. Несколько дней предавался Анслен со своими солдатами дикому, необузданному веселью, забыв об изнасилованной им баронессе Клотильде; вылавливая прятавшихся по закоулкам замка служанок, он развлекался с охваченными ужасом жертвами прямо на покрытом засохшей кровью дубовом столе. Рекой лилось вино из отцовских подвалов и кровь солдат в пьяных стычках. Труп Жильбера, как и тела его гостей, победители сбросили в ров со стен крепости. Те из дружинников-предателей, прежде служивших Жильберу, кто был поумнее, в одну из ночей тайно бежали из замка. Анслен приказал выставить на стенах дозор. Как-то на рассвете один из дремавших на посту солдат пробудился по естественным надобностям и с удивлением увидел, что по дороге к замку движется колонна конных и пеших воинов. Солдат помотал головой. Нет, не пригрезилось. Дружина Анслена едва успела поднять мост и затворить ворота. Пришедших под стены замка мстителей, среди которых были и ведомые своими баронами воины, и просто вооруженные крестьяне, набралось человек семьсот. Их предводителем (во всяком случае, формально) оказался двенадцатилетний Иоанн де Брилль, младший брат Клотильды. Отрок потребовал от дружинников де Шатуана выдать ему убийцу отца и мучителя сестры, обещая всем солдатам прощение. Те не поверили, и де Брилль приказал начать штурм. Полупьяные солдаты де Шатуана сражались неважно, но все-таки смогли отразить все три приступа, понеся потери более по причине своей хмельной удали, нежели от рук неприятеля. Осаждавшие потеряли до пятидесяти человек убитыми и ранеными, однако к вечеру бреши, образовавшиеся в их рядах, восполнил еще один отряд из воинов и крестьян. На следующий день перед штурмом Анслен открыл среди своих сторонников предателей, пытавшихся на рассвете отворить ворота. Барон не отказал себе в удовольствии лично зарезать пятерых негодяев и, когда осаждавшие пошли на приступ с противоположной от ворот стороны, совершая тем самым, как было условлено (Анслен сумел вырвать признание из уст одного изменника) отвлекающий маневр, велел опустить подъемный мост и распахнуть ворота. Авангард мстителей, числом человек до двадцати, возглавляемый двоюродным дядей отрока Иоанна, успел проникнуть на территорию внешнего двора замка прежде, чем опустилась стальная решетка, и… угодил в засаду. Остальные силы штурмовавших ворота мстителей оказались отрезаными от них и принуждены были смотреть, как их товарищи находили быструю смерть от стрел и мечей дружинников де Шатуана. Едва стало известно, что захвачен в плен дядя Иоанна, осаждавшие прекратили свои атаки. Анслен приказал сбросить со стены убитых и раненых врагов, оставив в заложниках одного лишь знатного своего пленника, обещая Иоанну сварить его родственника в котле, если осада не будет снята. Кроме того, кто-то напомнил славному рыцарю о женах и дочерях гостей. Изможденных женщин извлекли из подвала башни, где те сидели несколько дней без воды и пищи. (Анслен просто забыл про них.) Показав юному де Бриллю его собственную мать, защитники замка пригрозили, что, если Иоанн и его сторонники не уйдут, всех женщин ожидает лютая смерть. Осаждавшие с опозданием прибегли к увещеваниям священников. Анслен и его солдаты остались глухи к вразумляющим речам. Наступил вечер. Понимая, что, несмотря на некоторые тактические удачи, время работает против него, барон де Шатуан созвал всех способных держать в руках оружие и сидеть в седлах сподвижников, коих оказалось не более тридцати. Военный совет продолжался до глубокой ночи, и, когда жар споров поугас, все согласились со своим предводителем и оседлали коней… Ярко горели факелы дозорных, хорошо видимые из лагеря мстителей, расположенном у дороги, что вела в замок. Не ведали беды дремавшие на холодном ветру стражники, никак не ожидали осаждавшие, что кровожадный барон решиться на такую дерзкую выходку. Точно ураган, обрушились солдаты де Шатуана на лагерь неприятеля, топча копытами коней, рубя мечами ошалело выскакивавших из палаток рыцарей и заснувших возле дотлевавших костров дружинников и крестьян. Опомнившиеся мстители снарядили было погоню, но куда там! Анслен все предусмотрел и позаботился о заводных лошадях, коих в замке оказалось более чем достаточно. Преследователи быстро отстали, а мятежный барон со своей изрядно поредевшей дружиной, нашив кресты на плащи, неустанно продвигался к Венеции, не брезгуя грабежом и убийствами. В республике дожей де Шатуана и дюжину его солдат ждало разочарование. Крестоносцы осаждали захваченную венграми шестнадцать лет назад Зару и по слухам вот-вот должны были взять ее. Огорчившись было, что где-то без него делят куски сладкого пирога, барон даже немного приуныл, но потом, отдохнув, воспрянул духом и двинулся вдогонку берегом, где собрал вокруг себя довольно большой и разношерстный отряд, объединенный властью своего свирепого предводителя и общностью интересов — неуемной жаждой грабить кого ни попадя. Это занятие так увлекло Анслена, что он с Мишелем, Кристинаном и еще пятью участниками кровавой бойни в родовом замке едва успели на последний корабль, уносивший «взявших крест» рыцарей к берегам Греции, к не чуявшей беды столице Византии. Спустя год древний град Константина пал. Целую неделю крестоносцы, почти не понесшие потерь во время штурма, словно соревнуясь друг с другом в жестокости, предавались грабежу и насилию в самом богатейшем городе мира. Анслен начал было преуспевать, но благодетель его, граф Фландрский Балдуин, ставший первым императором Франкской Романии, угодил в плен к царю Калояну, а сам де Шатуан едва не погиб в той битве с болгарами. При Генрихе дела норманнского мятежника тоже поначалу шли неплохо, но, как говорится, бес попутал. Не смог Анслен спокойно смотреть на разжиревших котов — греческих попов-ортодоксов. Де Шатуан с присущим ему энтузиазмом принялся грабить православные церкви и монастыри. И все бы хорошо, да на беду император Генрих, опасаясь на религиозной почве смут и волнений среди местного населения, велел перебить дружину своего непослушного слуги, а его самого заковать в кандалы и посадить до времени в темницу. Не зная, как ему поступить с ослушником, император откладывал решение. Тем временем нашлись у заточника и доброхоты при константинопольском дворе. Не такой уж и большой грех — грабить неверных. Ну да, конечно, не грех, но можно ли нарушать императорский указ, каким строго-настрого запрещается грабить греческое духовенство? Так-то оно так, но тогда получается, что и кого познатнее надо запихивать в подземелье, не один же, в самом деле, Анслен де Шатуан позволял себе подобные вольности? Были среди нарушителей воли императора и люди, знатностью и богатством не уступавшие выборному престоловладельцу. Одним словом, император выпустил нарушителя своих указов и велел тому убираться на все четыре стороны из своих владений. Анслен заартачился было — куда же, мол, я пойду? Пришлось Генриху ему еще и денег давать на дорогу, лишь бы выпроводить строптивца ко всем чертям. Климов, прочитав об этом, лишь покачал головой: «Во наглость у мужика!» Заметив, что профессор смотрит на него, Саша поднял голову. — Так это что, — спросил он с удивлением, граничившим с ужасом, — мои предки? — Именно так, — часто закивал головой профессор. — Эйрики, Харальды, Рольфы или как их там? — переспросил Климов, и, получив подтверждение, продолжал: — И Генрих Сова, и Анслен этот, и сам Габриэль? — Разумеется, — заверил Сашу Стародумцев. — Что касается последних двух — несомненно. Раз эти рукописи унаследовал ваш отец, то и он, и вы, конечно, наследники мессира Габриэля де Шатуана, как и он наследник своего отца и деда. Все сходится. «Ну и ни себе же фига! Родственнички! Ударная бригада убийц, насильников и ворюг! Браво, Сашок, тебя можно поздравить!» — подумал Саша, но вслух спросил, точно для убедительности тыча пальцем в первый лист перевода: — А кто же Анри де Шатуан? — А вы прочтите дальше, Александр, — попросил профессор. — Большая часть того, что вы прочитали, была, к моему сожалению, написана на норманнском наречии, да еще в стихах, которые я, не располагая ни временем, ни соответствующим талантом, был просто не в состоянии передать подобающим образом. Здесь лишь общий смысл и наиважнейшие детали истории вашего рода. «Моего рода! Твою мать, а?» А Стародумцев продолжал. — Откровенного говоря, месье Антуан недоумевал, как мог подобный памятник литературы покинуть пределы Франции, — произнес профессор. — Он ведь не знает, почему Шатуаны никогда не обнародовали своего наследия. А оно, согласитесь, представляет огромный научный интерес, как, скажем, написанные все на том же наречии, только веком раньше, новеллы Марии Французской. Александр не стал интересоваться тем, кто такой месье Антуан (надо полагать, коллега Стародумцева, от которого тот и узнал про манускрипты) и, тем более, кто такая Мария Французская (голова и без нее пухла от имен), а вот причину скрытности предков Климову почему-то захотелось уточнить. Какие-то детские воспоминания снова всплыли в его сознании. Получив ответ профессора, Саша насупился… Он-то считал все эти бредни насчет проклятия сущей чепухой. Впрочем, хотя сидевший на его кухне старик и не производил впечатления выжившего из ума человека, все же был, как бы это сказать, довольно странным субъектом. А кто тут не странный? Кому ночью снились фрагменты событий без малого восьмисотлетней давности? Снились? Да нет, это не сны… И даже не увлекательный исторический фильм. Бред законченного психопата! Беда заключалась в том, что в своих невероятных видениях Александр ощущал себя то Эйриком, то Беовульфом — Харальдом, то, что было уж и вовсе жутковато, Ансленом, чьи подвиги воспел в стихах и прозе его внук Габриэль. А ведь чтение перевода только начато. То ли еще будет? Впрочем, такое ли уж чудовище этот Анслен? Что было бы, победи Жильбер? Такая же резня… Разве что соседи бы целы остались… Да что Жильбер? А мало ли крови пролили, мало ли зверств совершили наши собственные деды в Гражданскую, да и в Отечественную? А ведь на дворе двадцатый век… Да Сталин с Гитлером угробили народу больше, чем все их венценосные предшественники, вместе взятые! Ну и причем тут Сталин? Он, хотя и был Генсеком самой многочисленной в мире партии, в волка, насколько известно, не превращался. — А что, — рискнул Климов задать вопрос, — волки эти? Я хочу сказать, Анслен с Эйриком и правда могли становиться волками? Они что, были оборотнями? Вампирами? Это же все сказки, Милентий Григорьевич, правда? — Нет, конечно, — усмехнулся Стародумцев. — То есть и сказки, и не сказки, все зависит от того, с какой точки зрения посмотреть на этот вопрос… Меня, кстати, Наташа тоже спрашивала об этом, когда помогала мне с переводом. Старик сделал паузу, и Саша решил высказаться. — Не верю я ни в вампиров, ни в оборотней, — отрезал он. — Я тоже, Александр Сергеевич, — осторожно ответил Стародумцев, чувствуя, как в его собеседнике нарастает упрямство, и, чуть помедлив, спросил: — Вы слышали о берсерках? — Читал, конечно… в детстве, — протянул Климов, пожимая плечами. — Воины-скандинавы… Некоторые из них в угаре битвы могли впадать в безумие, воображая себя волками или медведями… На губах у них выступала кровавая пена, они кусали свои щиты… Так они же вроде обпивались какими-то настоями… из мухоморов? Ну, так это обычная наркомания… — закончил Климов, почему-то не очень уверенно, и спросил: — Разве нет? — Вот-вот, — закивал головой профессор. — Я, конечно, не верю, что они и в самом деле могли обращаться в животных, но, вводя себя в гипнотическое состояние, под влиянием ли наркотиков или в силу каких-нибудь иных причин, могли заставить окружающих верить себе, чему в немалой степени способствовала их в буквальном смысле слова зверская неистовость, нечеловеческая сила. Поэтому как среди соратников, так и врагов всегда находились свидетели, готовые не то что подтвердить, а отстаивать с пеною у рта, что тот или иной воин обращался на их глазах в волка или, если угодно, в медведя. А уже то, что человек может, — старик невесело усмехнулся, — не только в переносном, но и в самом прямом смысле перегрызть глотку другому, сомневаться не приходится. Тому существует достаточно примеров. — Самогипноз? — спросил Климов, чувствуя во рту сладковатый привкус крови и вспоминая Анслена де Шатуана, выплюнувшего на каменный пол кусок вырванной из гортани брата плоти. «Бр-р-р! Хорошенькое самовнушение!» — Если угодно, — кивнул профессор. — В психиатрии это явление получило название синдрома ликантропии. «Так и есть… Психиатрия!» — с тоской подумал Саша и уныло спросил: — Откуда берутся такие… м-мм, способности? — Оттуда же, что и все прочие, — немного озорно улыбнулся Стародумцев. — Одни от Бога, другие от его извечного соперника. — Он помолчал и, точно признаваясь в чем-то не слишком приличествующем его возрасту и научному званию, произнес: — Существует теория… не научная, я бы даже сказал, сугубо не научная. Во все времена, особенно в древние, когда люди в силу различных причин с большей легкостью поддавались своим инстинктам и любая мелкая ссора могла повлечь войну между семьями, родами, деревнями, городами и, как следствие, государствами, сплошь и рядом наиболее всех почиталось право сильного. Победитель мог беспрепятственно убивать побежденных, грабить их, насиловать жен и дочерей. Случалось это довольно часто… Так вот, не все могут проследить свою родословную, но у каждого из нас были дедушки и бабушки, у которых в свою очередь… и так далее. Многие из наших прапрапра и пра, вполне возможно, подвергались насилию, в том числе и самому дикому. Нам, мужчинам, трудно представить, что чувствует женщина, особенно девственница, после того, что над ней совершили. Вероятно, невозможно измерить глубину страданий таких жертв… Слушая ровную речь старика, Саша вспоминал Ульрику и Клотильду. Тем временем Стародумцев продолжал: — Так вот, согласно этой теории, а ее, повторяю, ни в коем случае не следует считать научной, боль, страх, унижение, страдание — одним словом, все, что приходится перенести изнасилованным женщинам, в виде как бы закодированной информации, сообщается детям, зачатым в такие страшные моменты, и на генетическом уровне передается из поколения в поколение, проявляясь самым странным образом в самый неожиданный момент. Это, если угодно, генетическая аномалия. Климов молча кивнул, а Стародумцев продолжал: — Хорошо бы, вам дочитать перевод до конца. Тут есть еще кое-что интересное. Например, приписка, сделанная Жоффруа де Шатуаном после странного исчезновения отца… Потом, сам Габриэль, его смерть и чудесное воскресение, это, конечно, понятно: его, скорее всего, просто приняли за мертвого. Но вот видения, заставившие его взяться за перо… Ведь барон утверждал, что видел скандинавского бога Одина, которого германцы чаще величали Вотаном или Водэном… И тот сказал, что пришел помочь своему потомку — Габриэлю. — Но… — с недоверием произнес Климов. — Тогда получается, что и я тоже… Эйрик, Беовульф — Харальд, его мать Ульрика… Потом, бабка эта слепая… как ее? Амалафрида… Профессор хотел было задать Саше какой-то вопрос, но в это время в комнате зазвонил телефон, и хозяин, извинившись перед гостем, помчался на зов своего «G. Е.» — Это ваша ассистентка звонит, Милентий Григорьич! — крикнул Александр из комнаты. — Подойдете? — Ну вот, — повесив трубку, сказал старик с сожалением. — Говорит, что сейчас заедет… Видя, что Стародумцеву очень не хочется расставаться с ним, Саша предложил: — Напоим ее кофе и пусть себе едет дальше. А вас я сам отвезу. Мне делать ну совершенно нечего. — Что вы, что вы, — запротестовал старик, а потом, когда Саша налил своему гостю чаю, неожиданно спросил: — А откуда же вы узнали про Ульрику и Амалафриду? Вы ведь не прочитали до этого места. У него вся хронология перепутана, он историю основателя своей линии в самый конец поставил. Получилось, что сначала тринадцатый век, а потом девятый… Впрочем, если про прадеда своего, как, естественно, и про деда, и отца, он еще мог собрать какую-то более или менее достоверную информацию, то Эйрик… Здесь, я думаю, мы имеем дело с пересказом какой-то из бытовавших во времена крестовых походов устных легенд. Хотя я лично не знаю ничего похожего. Но, даже если это и не известные никому в наше время легенды, тогда придется допустить, что он домыслил некоторые подробности. Ведь древние сказания весьма щепетильны, когда речь заходит о, простите за выражение, моральном облике героев, или… или поверить, что Один открыл ему глаза и автор этого произведения действительно видел Эйрика. — А можно мне прочитать об Эйрике? — спросил Саша.