Тяжесть в кармане давит все сильней, и я падаю в грязь на колени. «С-спаси ее. П-прошу». Провожу ладонью по лицу. Слова звучали с той же жадностью, с какой сейчас распаляется мое любопытство. Эта крошечная эшлийка… она превращает свой свет в окаменелость, использует его как защитный механизм. Нечто невозможное. Она – помесь? Неужто Аравин искала тепла в чужой постели? Обыскиваю поляну, трупы с распахнутыми глазами: нет ли свидетелей. Наблюдают лишь тени, собираясь вдоль линии деревьев, которая окружает разгром, словно петля. Ирилаки. Их сотни. Некоторые даже крупней того врука, которого я только что прикончил, другие – вполовину меньше. Их, должно быть, привлек запах пролитой крови. Давненько я не видел так много их в одном месте. Пристально разглядываю каждый извивающийся черный комок. Хоть я не вижу лиц, в меня впивается все их внимание – несомненно, ждут, когда пламя утихнет, чтобы броситься вперед и вдосталь попировать. Они ее не получат. Сажусь на корточки, готовый ждать хоть вечность, пока девочка опустит непроницаемый барьер. Пусть я не знаю это дитя, но у ее матери ушли годы, чтобы согласиться переехать в это убежище, и теперь она мертва. Дитя заслуживает лучшего. Ее мать заслуживала лучшего. Сглатываю комок вины и жду. Проходят часы, а я стараюсь не смотреть на иву – я ненавижу то, что она стала надгробием Аравин и другого у нее не будет. Что ее тело растерзают голодные тени, едва обретут возможность наброситься. Когда личико девочки наконец разглаживается и реснички взметаются вверх, горизонт уже опаляет восходящее солнце. Я придвигаюсь очень, очень тихо. Ее широко распахнутые глазки мерцают тысячами граней, будто она глядит с небосклона, полного звезд, что зародились в ее душе. Ее подбородок дрожит. Фрагменты хрустального купола начинают таять, капая на землю, и ошеломляющий запах страданий девочки пронзает мне горло, словно клинок. Она не шевелится – все сидит, съежившись в комочек, и глядит на меня несчастными глазами. Изучает. Воет ветер, и у нее стучат зубы. Я же ими скрежещу. Она, чтоб ее, замерзнет, если я в ближайшее время ее не закутаю, но я отказываюсь поднимать девочку с земли. Мне нужно ее доверие. Ее разрешение. – Я не причиню тебе вреда, обещаю, – говорю я, понизив свой громкий голос в страхе ее напугать, вновь загнать в скорлупу, где я не могу ей помочь. Девочка моргает раз… потом два… и наконец раскрывается, роняя комья грязи и пепла, встает, делает нетвердый шаг, а затем у нее подкашиваются ноги. Ловлю ее, прежде чем она падает, и даже сквозь слои кожи и шерсти чувствую, какая она холодная и хрупкая. Прижимаю ее к себе, поднимаюсь. – Я тебя защищу. Все будет хорошо. Бросаясь к Эйзару, я набрасываю ей на спину свой плащ, чтобы закрыть от ветра и вида стольких смертей; от движения с ее правого плеча спадает ком густой грязи. Моя рука замирает. И замираю я весь. Даже кровь в гребаных венах. Обнаженная кожа девочки усеяна странными отметинами, словно по ней проползли виноградные лозы, оставляя чернильный след… Что-то внутри меня чернеет и съеживается, когда в голове проносятся слова – слова, высеченные в камне гнусной, страшной рукой. Слова, которые камнем оседают у меня внутри. Свет хлынет с неба и земли, Кожа, со скверной клейма смерти… Почти касаюсь родимого пятна на дрожащем плечике и, выругавшись, отдергиваю руку. Я обещал, что не причиню ей вреда. Я солгал. Если раньше происходящее не имело никакого смысла, то теперь этого смысла слишком, чтоб его, много. Неудивительно, что Аравин ее прятала. Неудивительно, что здесь были гребаные Шулаки. Неудивительно, что кулон у меня в кармане так тяжел… Аравин не стоило брать с меня такой обет. Возложенный в слепой надежде не на те плечи. Дитя поднимает голову и пытается заговорить, но выходит лишь хрип. К моему горлу подкатывает тошнота. Девочка спасла себя от трех свирепых вруков, которые разорвали ее былую жизнь в клочья, – лишь для того, чтобы угодить в объятия еще более свирепой угрозы. В этой смерти не будет славы. Ни тени чести. Лишь кровь испуганного ребенка у меня на руках. Или ей петля в постели, или смерть у вашей двери. Она смотрит на меня, пытаясь что-то сказать сорванным голосом. – Все хорошо, – лгу я, обхватывая ее затылок ладонью и прижимая к себе. Ее щека прижимается к моей груди. Утешение, которое будет лишь временным. Сделаем все быстро. Прижимаю кончики пальцев между ребер девочки, чувствую ритм бешено скачущей мишени. Петля теней сгущается, словно ирилаки предвкушают теплое блюдо, что станет к их пиршеству гарниром. Проклятье. Шею будто подрубает, лицо утыкается в перепачканные сажей волосы девочки. Взметнувшийся пряно-цветочный аромат захлестывает меня, заставляя зарыться глубже, пока рот не прижимается к свежей ране на голове. Жидкость согревает губы, и я отдергиваюсь, но кровожадный инстинкт заставляет язык юркнуть наружу… Вкус ее крови – как удар молнии прямо в мозг. В сердце. В гребаную душу. Ноги подкашиваются, я падаю на колени, втягивая воздух острыми срезами через сдавленное горло. Каждый мускул в теле напряжен, под кожей выступают вены, само мое существо пытается занять больше места в мире, который вдруг кажется слишком маленьким. Слишком жестоким. Слишком, чтоб его, опасным. Запрокидываю голову, высматривая в переплетенных нитях дыма гаснущие звезды, скалю зубы, словно могу взвиться вверх и пожрать колючки света до тех пор, пока на небе их не останется. – Вы, ублюдки… Я рычу, усиливая хватку. Нет. Вскочив на ноги, я широким, решительным шагом направляюсь к своему коню. Забираюсь в седло, закутываю дитя плотнее и высылаю жеребца вперед, единым уродливым действием рассеивая и петлю теней, и собственное пришедшее в упадок самомнение. – Шли бы вы на хер, – бормочу, отрывая взгляд от звезд, когда мы скрываемся под кронами древних деревьев.