– Я просто не знаю, Пегги. Я не знаю, смогу я начать все сначала с кем-то еще или нет. Медленно, но неуклонно обретавшая на протяжении месяцев терапии самоосознание, Патрисия вновь погрузилась в замешательство в отношении и своего ужасного прошлого, и своего шаткого будущего. Потеряв одно из трех важнейших составляющих своей жизни, Патрисия всецело отдалась двум оставшимся: обучению сокамерниц и своей учебе. За год до ареста Патрисия бросила старший класс средней школы ради работы на полный рабочий день в «Уолгрин». За годы заключения она завершила необходимое обучение, сдав экзамен на аттестат об окончании школы, а вслед за тем, окончив двухгодичный курс, получила степень младшего специалиста в области гуманитарных или общеобразовательных предметов. В настоящее время она проходила четырехгодичный цикл обучения для получения степени бакалавра. До Патрисии в Дуайт несколько женщин уже продолжали обучение на степень бакалавра и получили ее еще в заключении, но ни одна осужденная женщина в истории тюрем Иллинойса не прошла весь колледж, от начала до конца, находясь под стражей. Патрисия будет первой. Когда умерла сестра Берк, Патрисии оставался последний доступный для заключенных семестр в колледже Университета штата Иллинойс. До окончания учебы оставалось семь месяцев. «Ты должна сконцентрироваться на получении этой степени, – внушала себе Патрисия. – Ты должна подать заявку. Ты не должна позволить смерти сестры Берк тебя раздавить». Но это произошло. Первые несколько недель с наступлением четверга Патрисия, казалось, превращалась в зомби. Напряженное усилие требовалось даже для того, чтобы просто встать с постели. Ей приходилось заставлять себя завтракать, идти на работу. Как помощница учителя в отделе образования тюрьмы, она была наставницей группы молодых заключенных, которых прозвали «хулиганками Коломбо». Это были беспризорницы, как правило, попавшие в тюрьму в первый раз и принципиально считавшие, что они должны проявлять неповиновение и в целом отказываться от сотрудничества с администрацией. И им было намного легче учиться у осужденной тройной убийцы. Каждой новой «хулиганке» Патрисия мысленно ставила по невидимой татуировке из трех Н на лбу: непослушная, непокорная, наглая. Она знала, что любая новенькая попадет хотя бы в одну из этих категорий (если не во все). Работа Патрисии заключалась в том, чтобы стереть эти Н, добраться до человека, убедить девушку, что она может учиться. Ее работа заключалась в том, чтобы помочь им подготовиться к экзамену на школьный аттестат, который, как она надеялась, положит начало дальнейшему образованию. Патрисия решительно и упорно помогала этим молодым женщинам, потому что только так хотя бы ее часть могла символически снова оказаться в свободном мире. Доказывая сестре Берк, что не заслуживает выхода из тюрьмы, она ощущала, что выходит на свободу с каждой из ее «хулиганок». – Часть меня уходит с тобой, – неизменно говорила она им на прощание. На протяжении многих лет их письма с рассказами о школе, работе, семье, детях приносили ей величайшее в жизни удовлетворение. И когда ей перевалило за тридцать, она осознала кое-что еще: работа с детьми, как она их называла, удовлетворяла два ее основных природных инстинкта: и материнский, и чисто женский. Выступая для некоторых учениц почти как приемная мать, Патрисия смогла немного облегчить бремя неотступных воспоминаний о Майкле. А случайные объятия, или улыбка восторга, или внезапное пожатие руки удовлетворяли ее потребность в личной привязанности. С момента прибытия в тюрьму у Патрисии было три романа: один с сотрудником-мужчиной, два с сокамерницами. Все – отнюдь не ради сексуального удовольствия. С мужчиной, высокопоставленным чиновником, – ради того, чтобы ее не назначили на кухню, где была не только тяжелая работа, но в то время на кухне работали исключительно афроамериканки, и Патрисия боялась их. Ее первая лесбийская связь ей была нужна ради защиты и покровительства, вторая – для защиты от возвращенной в Дуайт первой любовницы, прежние отношения с которой Патрисия возобновить категорически не пожелала. Все романы были недолгими, и последние восемь из проведенных в заключении четырнадцати лет она хранила целомудрие. Попробовав в сексе все даже до того, как оказалась в тюрьме, Патрисия не считала, что многого лишена. Но даже постоянный успех ее «хулиганок» или ее собственные образовательные достижения по мере приближения к получению степени не могли облегчить боль потери сестры Берк. Патрисия питала к ней особое дружеское чувство, почти духовное, но не потому, что сестра Берк была монахиней. Возникшая в беседах неделя за неделей, месяц за месяцем прочная связь не имела ничего общего с религией. Это было доверие. И правда. Осталось так много всего, до чего они с сестрой Берк еще не добрались. Они только начали разбираться с пятнадцатилетней Патрисией – какой она была накануне встречи с Фрэнком Делукой, ее первого шага на пути к убийству. Неужели без сестры Берк последние восемнадцать лет ее жизни останутся заперты внутри нее, как она заперта в тюрьме? В корпусе для образцовых заключенных, где жила Патрисия, на нижнем этаже была телефонная будка, из которой заключенные могли звонить по межгороду семье и друзьям. Несколько раз в месяц Патрисия звонила Пегги Бирн, просто поболтать. За месяц до смерти сестры Берк она позвонила Пегги, и адвокат сказала: – Вчера ко мне в кабинет приходил писатель. Он собирается написать о тебе книгу. Он хотел бы с тобой встретиться. – Неинтересно, – сказала ей Патрисия. – Пару раз в год мне звонят писатели, желающие взять у меня интервью, получить помощь или разрешение или что-то еще, для какой-нибудь книги или журнала. Все им я отвечаю одно: «Спасибо, но нет». – Этот другой, – сказала ей Пегги. – Он не спрашивает «разрешения», он ставит нас в известность, что намеревается написать книгу. И он уже опубликовал девятнадцать, так что он настоящий. Ты подумай о возможности с ним поговорить. Пишет он преимущественно о тюрьмах и о людях в них. Он также подчеркнул интересный момент. Если он напишет книгу без твоего участия, ты в конечном итоге будешь выглядеть так же, как в тот день, когда была осуждена. Но с твоей помощью читатель сможет взглянуть на того человека, которым ты стала сейчас. Триш, я думаю, это важно. – Не знаю, – скептически отозвалась Патрисия. – Нужно учесть еще кое-что, – продолжила Пегги. – Этот парень рос на улице прямо здесь, в Вест-Сайде. Его отец отсидел в федеральной тюрьме, а мать была наркоманкой. Из нашего короткого разговора я вынесла впечатление, он, кажется, понимает, как жизнь может выйти из-под контроля, как можно оступиться. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что он очень дотошный, он провел здесь пять недель, читая стенограмму твоего судебного заседания. – Всю стенограмму? – недоверчиво спросила Патрисия. – Всю стенограмму, – подтвердила Пегги. – Я говорю тебе, это серьезный мужик. – Господи, не может быть. Всю стенограмму целиком не прочла даже я, не думала, что ее кто-то осилит. – Еще он был в твоем старом районе на Огайо-стрит и в Элк-Гроув. Он говорит, что был в доме, где произошло преступление, и во всех упомянутых в свидетельских показаниях местах: барах, ресторанах, мотелях, в «Уолгрин»… – Боже! – вырвалось у изумленной Патрисии. – Почему сейчас? – спросила она не только себя, но и Пегги. – Спустя почти пятнадцать лет… – Может, тебе стоит спросить об этом его самого. – Мне это дерьмо не нужно, – простонала Патрисия. – Сейчас у меня в голове столько фигни, с которой я пытаюсь разобраться. – Знаю, – посочувствовала Пегги. – Но если уж книга точно будет написана, разве ты не думаешь, что люди должны увидеть, что ты не тот человек, каким была пятнадцать лет назад? Пегги услышала, как на другом конце провода ее подруга и клиентка устало вздохнула. На сей раз адвокат минутку помолчала, давая Патрисии собраться с мыслями, как это делала сестра Берк. И это было правильно, потому что передавало инициативу в разговоре Патрисии. – Хорошо, – сказала наконец Патрисия. – Я с ним встречусь. Мне эта идея не нравится, но я с ним встречусь, просто чтобы посмотреть, что он собой представляет. Но я хочу, чтобы ты тоже пришла. И не раньше первых дней года. День благодарения и Рождество я бы хотела пережить без чертовой серьезной травмы. Сознание Патрисии вскипело. «Через пятнадцать долбаных лет!» – сердито подумала она. Чертов сукин сын! К. Г. Январь 1991 года Середина января на плоской как доска равнине Иллинойса южнее Чикаго иногда может показаться замороженным адом. Жесткая растрескавшаяся земля в пятнах коварного льда, разреженный, резкий воздух, кажется, обжигает лицо, а унылое серое небо над головой постоянно грозит еще худшими карами. Место для тюрьмы идеальное. Я припарковал взятый напрокат автомобиль на изрезанной колеями грязной парковке для посетителей в Дуайт и прошел пятьдесят ярдов по ледяному гравию к офису для посетителей. За стойкой я сказал сержанту исправительной службы: – Меня зовут Кларк Говард. Я здесь, чтобы встретиться с адвокатом Патрисии Коломбо, Маргарет Бирн, и вместе с ней навестить ее клиентку. Охранник сверился со своими записями, потом дал мне распечатанный бланк. – Заполните, пожалуйста. – Конечно. Мисс Бирн уже здесь? – Еще нет, – ответил он. Я сел заполнить анкету за единственный стол с полудюжиной стульев вокруг, положив пальто, шляпу и перчатки на свободный стул рядом с собой. Это была обычная анкета для посетителей тюрьмы: «Вас когда-либо признавали виновными в совершении уголовного преступления? В настоящее время вы находитесь на условно-досрочном освобождении? Вы пользуетесь какими-нибудь другими именами?» Таких я заполнил за свою жизнь десятки. Когда я заполнил анкету, сержант разговаривал по телефону, и ее вместе с удостоверением личности (калифорнийские водительские права и членский билет Американской ассоциации содействия улучшению условий тюремного содержания) взяла у меня служащая-женщина; на форме у нее был именной значок с надписью «Эшельман». – Вы не родственница Байрона Эшельмана? – спросил я. – Не знаю, – ответила она. – Кто он? – Раньше он был протестантским капелланом на Алькатрасе, – сказал я ей, – а потом в Сан-Квентине. – Это моя девичья фамилия, – сказала она, – но вряд ли он родственник. Я никогда о нем не слышала. Сержант направил меня в одну из смотровых комнат. – Вы можете повесить пальто там. Он указал на крюк на стене. – Вытащите все из карманов, пожалуйста, и снимите ремень и обувь. – Вы священник? – спросил он. На мне был темный костюм и галстук, но вопрос тем не менее меня позабавил. – Нет, я не священник, – сказал я. – И меня никогда раньше за священника не принимали. После тщательного досмотра меня подвели к ряду небольших металлических шкафов в целую стену длиной, выдали ключ к одному из них и велели оставить все личные вещи, кроме двадцати пяти долларов, которые при желании я мог пронести. Однако заключенным деньги передавать не полагалось, их можно было потратить только в буфете в комнате для свиданий. Последним шагом допуска стала печать ультрафиолетовыми чернилами на моей руке и прохождение через металлоискатель размером с телефонную будку. По другую сторону от металлоискателя я уселся на скамейку в ожидании разрешения войти в большую комнату для свиданий, отделенную парой снабженных окнами дверей с электронными замками. Вернувшись к стойке, сержант снял трубку и спросил: – Пат Коломбо там? – он сделал паузу, затем сказал: – Хорошо. Повесив трубку, он посмотрел на меня и сказал: – Она в комнате для свиданий, но не встретится с вами, пока не приедет ее адвокат. – Нет проблем, сержант, – сказал я. Я ждал долго, и подождать еще немного времени не было проблемой.