На подсвеченном лампочкой крыльце стояла зарёванная Даша. — Да не мог он, — наконец, вступился за друга Егор, который еще каких-то пару минут назад сам спрашивал подобное. — Он вообще на тебя не похож. А Даша говорит, что приходил кто-то, как ты! Роман оттолкнул Михайловского, рыча и матерясь, и повернулся к жене. — Как вообще можно спутать мужа и какого-то мужика? — не понимал он. — Это был ты, ты, — повторяла женщина, смотря на него с надеждой. — Везде посмотрела? Может, она решила спрятаться? Вы играли в прятки?! Даша быстро покачала головой, вытирая красный нос, из которого сочилась влага. Лицо было смятым, глаза испуганными и потерянными. — Но это был ты, — снова прошептала еле слышно, но каждый понял, что именно она говорит. — Мы пойдём на улице посмотрим, Арина должна была местных попросить помочь, — Егор кивнул Максу на калитку, предлагая идти за ним. Михайловский бросил взгляд на семейную пару, выясняющую отношения, и последовал за другом. — Ну, говори уже, — догнал его на улице. — Короче, пришла Даша на праздник. Мы её не сразу заметили, она стояла в другом месте, даже не знаю, сколько времени прошло, пока мы встретились. Ну она так странно на мужа смотрит и говорит. «А ты зачем вернулся? Женя где?» Ну он удивился, понятно, и говорит. «С кем ты ребёнка оставила, Даш»? Она сказала, что Роман пришёл полчаса назад и сказал идти на праздник, а сам с дочкой остался. Но я то знаю, что всё это время Роман со мной был! По спине Михайловского разбежалось множество мурашек. Он никогда не считал себя трусом, но здесь, в этой чёртовой деревне, страхи наседали. Он не боялся темноты, но здесь она казалась другой: зловещей и мерзкой. Он не верил в призраков или зомби, русалки, лешие, домовые — всё это несусветная чушь. Байки, сказки народов, как Змей Горыныч или Кощей. — Это пранк такой? — наконец, спросил он. — Типа, ты привёз меня сюда и разыграл, а вокруг актёры? Михайловский готов был поверить в то, что Лыков выиграл в лотерею, получил кучу бабла и решил поместить его в ужастик, чтобы потом смеяться и говорить, что Макс нассал в штаны от страха. Идиотизм, конечно, тратить такие бабки на массу актёров и атмосферу, чтобы просто напугать кого-то. Он обычный парень, как множество других. Но Михайловский готов был скорее поверить в эту небылицу, чем в то, что какой-то двойник припёрся к туристке в облике её мужа. Прокручивать то, что произошло с ним, вообще было жутко. Макс решил уточнить детали в своей голове, когда ночь отступит, потому что сейчас на него накатывала паника при мысли о той мерзости, что касалась его лица. — Ладно, Гошан, признаю. Мне страшно. Давай кончай цирк и пошли спать. — Я тебя не понимаю. — Ну, это же спецом всё подстроено, да? Серпы какие-то, пропажа детей, потом ещё девка с длинным отвратительным языком. — Какая девка? — пришла очередь удивляться Егору. — Ты мне её и подослал, — смотрел на него друг. — Веста, сестра твоей блондинки. — Она приходила к тебе? — Как только ты ушёл. Да хватит заливать, сам же её заставил сюда идти. — Я даже в глаза её не видел! — если Лыков играл, делал это охренительно. Даже Станиславский бы выкрикнул «Верю». — Женя-я-я-я-я-я-я-я-я, — снова раздался голос, и Роман выскочил на улицу. — Не видели? — Мы поищем, правда, — Лыков чувствовал небывалую ответственность за происходящее. Всё-таки ребёнок пропал, а они с другом были рядом. Издали Макс заметил, как бежит Арина, а за ней идут какие-то люди. — Вот, кого собрать смогла, — сбивчиво сказала, останавливаясь перед ними. — Кто-то в лес пошёл поискать, кто-то обряды заканчивает. Нельзя так всё оставлять, иначе худо будет. От вот этого её «худо» у Михайловского скрутило внутренности. В природе красный символизирует опасность. Он смотрел на эту Белоснежку, и ему становилось не по себе. Арина сменила белое платье на красный сарафан, и в ассоциациях чётко высветилась кровь. Деревня сводила Михайловского с ума, и отсюда надо было валить. Но ребёнок. Маленькая девочка, которая какого-то чёрта исчезла с места, где спала. И он должен помочь её найти. Если ему, взрослому мужику страшно, то каково пятилетнему ребёнку? Оставалось надеяться, что она сама вышла из дома, проснувшись, и отправилась искать родителей. Но что-то подсказывало ему, что вся история хорошо не кончится. — Макс, ты слышал, хоть что-то? — повернулся к нему Егор, когда остальные разбрелись в разные стороны, но Михайловский покачал головой. — Но почему ты был в сарае? — не отставал Лыков. — Слушай, ты меня в чём-то подозреваешь? — начал нервничать Макс. — Скажи сразу, я пойму, чему цена нашей дружбе. — Я просто пытаюсь разобраться! Ситуация мега странная! — Да уж, не тебе мне говорить, — согласился Макс. — Так что ты делал в сарае?! — Спал! Доволен? Я спал там, это противозаконно? — Голый? — Это запрещено? — Нет, но… — Тогда разговор закрыт. Михайловский начинал злиться от тупого разговора, который продолжал возвращать его в момент, в который возвращаться совершенно не хотелось. — Ты странный, — всё же сказал Егор. — А ситуация страшная, — задумчиво отозвался Михайловский, смотря в сторону леса, по которому скользили лунные лучи. глава 9 1467 год. Гореловка Дитя закряхтало в ночи, уж в пятый раз изводится, никак падучка близко ходит. Поднялась Бажена, подождала, пока глаза привыкли к тёмному. От печи жар идёт да света немного. Люлька к потолку подвязана, и плач оттуда слышится такой, что сердце исходится. Хватила край, толкая в сторону, чтобы раскачиваться начало, а сама, позёвывая, рот рукой прикрывает, чтоб духи злые не влетели. Прыгают тени по стене: причудливые и страшные. Рисуют неясное, отчего страхи по коже шагают цепкими лапами И будто пальцы с длинными когтями на плечо ложатся, и чует Бажена трепет, что в груди зарождается. Бросила взгляд на Всеграда. Храпит без ног задних, разливается хрустом сопенье, токмо от того спокойней, знаешь — живой человек рядом, а не нечисть. Умаялся, поди, за день. Работы теперича хоть отбавляй, а всю створить надобно. Кричит ребёнок, измаялся весь. То ль живот ему полуночница когтями вспарывает, то ли жути в сны нагоняет, чтоб покойным не был. Хватила люльку, остановила. Достала дочку и к себе жмёт, качает из стороны в сторону. Выпростала грудь, подала. Тут же замолкла девка, теплоту матери да молоко принимая. А как насытилась, уснула. Вложила её в люльку Бажена, крест поставила над младенчиком. И такая дрёма на неё напала, сладу нет. Добралась до лавки, легла и тут же сны закружили, заволоводили. Обкрутили всю. Сама не приметила, как приснула. Лежит ребятёнок в колыбели. Губы бантом сложены, глаза плотно сомкнуты, сопит носом крохотным. Перепелёнут так, что руки ноги не двинутся. Плывёт тень по стене черная, будто летит, а не идёт. Тихо к колыбели подкрадывается, наклоняется да смотрит на дитя людское. Тянутся пальцы к люльке: длинные, тонкие, с чёрными когтями, что больше самой руки. Твёрдые, как ости. Оплетают дитя, поднимая из колыбели, и несут мимо матери да отца. Туда, откуда возврата не сыскать. Стукнула дверца. Сдвинула брови во сне Бажена, с утра в полях с серпом ходит, покос нынче. Из сил выбилась, а тут дитя ещё мается само да и ей спать не даёт. И снится ей сон, будто оставила она Гориславу в зыбке на поле, а сама режет серпом под корень колосья пшеницы. Утирает пот, и будто голова кружится. Солнце стоит высоко, жарит так, что плывёт всё пред глазами. Неровен час Полуденница явится, обхватит голову и давить клешнями своими примется. А руки у ней, говорят, сильнющие, как у мужика какого, что потом человек и сознанье теряет, и болит голова, будто бревном его огрели. Повертается Бажена, стоит неподалёку дева: волосы светлые по плечам стелются, и красоты такой, что глаз не отвесть. Ступает, а будто плывёт. И глядит Бажена, как оказывается дева подле люльки, что она неподалёку оставила. Наклоняется над дитём, смотрит пристально и по голове гладит, а тот криком принимается исходить. Пытается бежать Бажена, да не выходить, будто воздух как кисель какой: тяжёлый и вязкий. Находит на неё страх немыслимый, кричать хочет, да нейдёт изо рта никакого крика. Поднимает Полуденница на неё глаза медовые, прикладывает палец ко рту, мол, молчи, а потом снова к ребетёнку повертается. И видит мать, будто блеснуло чего в руке. Серп! Никак и впрямь серп?! Вскочила Бажена с лавки, крик из груди вырвался. В себя прийти пытается после сна. Глянула на люльку да к ней. Лежит Горислава, как прежде, сопит еле-еле. И такая тихая-тихая. То сон дурной, страхи бабьи. Первое дитятко, оттого страшится. Слыхала да не раз, как духи злые младенчиков неволят. В лес утаскивают али на поле тонкую кожицу шеи режут. И нет дитя. Тронула детское личико — спит, как ангелок. Успокоилась, вернулась к лавке да снова легла. Только б знала она, что на самом деле свершилось. Протянула Полуночница к дитяти когти длинные, что с иглами схожи, подняла в ладонях холодных и прошла прямиком к двери. Выбралась в ночь тёплую и прямиком к лесу. Ни к чему глаза людские, ни к чему уши, чтобы слышать, дело своё злобное делать станет. Вот уж лес перед ней вырос, дерева над головой возвышаются. Торопится Полуночница ребёнка забрать, да чурку бесчувственную обратно в кровать вложить. На поляне остановилась. Лунный свет на лицо дитя падает. Открыла веки Горислава и личико скуксила. Не мать пред ней, злой кто-то. Смотрит Полуночница на дитя, головой вертит, занесла руку, вытянулись когти длинные, чтоб до самого сердца достать. Протыкают тряпки чёрные когти, знают дело своё, и кричит ребёнок ещё пуще прежнего, да токмо сычи в лесу своими речами ему отвечают. — Уху-уху. Сидят на суку, встрепенувшись, да слушают, как затихает всё. А потом, сорвавшись, летят добычу выискивать, шелестят крыльями над лесом ночным, пока луна им солнцем ярким кажется, и всё видать по округе. Достали когти до сердца детского, сомкнулись вокруг того, сжали так, что не продохнуть. Бьётся бедное о прутья тёмные, выжить пытается, отстучать своё. Как сжимают когти ещё пуще, а потом рвут нитку, грабастая внутренности. Тянут за собой наверх, чтобы вытянуть то, что требуется. Светлое, невесомое, что в груди живёт и душою зовётся. Замерло сердце, перестал младенчик криком исходиться, обмяк, застеклянели глаза. Глядит в небо тёмное, не моргнёт, а Полуночница знай своё — тащит. Вышли иглы из плоти детской, кулак плотно сжат, а в нём то, что человеком зовётся. Оставит себе душу людскую, а чурку бездушную вновь в колыбель положит, пущай над ней мать старается, взрастить пытается. Только нет роста тому, кто в когтях самой Полуночницы побывал. Стряхнула белое да невесомое, что в ладони трепетало, упало оно на землю, духом бестелесным стало, чтобы бродить во тьме. И не видна будет ни матери, ни отцу, никому на свете. Станет меж миров хаживать во тьме, не в силах воротиться. Нагнулась над ребёнком Полуночница, принюхалась, всё ли выбрала, всё ли высосала. Понесла обратно матери да в люльку уложила. И не станет ведать та, что не дитя своё взрастить пытается, а подменыша. И будет та в кровати лежать. Годы пройдут, а она всё так же глаза пялит, щёки надувает и кричит невнятным голосом, а уж не прибавила ни в весе, ни в росте. И уж все кругом поймут, что Полуночница это приходила, токмо мать всё одно, от своего дитя не откажется, так и состарится, зыбку качая. Глава 10