О чем речь, Лидия поняла сразу же, всем своим существом. «Помогла ли тебе ученость родить дитя?» На глазах ее навернулись слезы. Слезы по выкидышам, по вспыхнувшим и угасшим надеждам. Слезы стыда и мнительности, подозрений, будто она столь ущербна, что неспособна зачать, – подозрений, в которых Лидия не сознавалась даже любимому… но не сумела скрыть от этого вонючего незнакомца с икринками в бороде. Между тем отец Григорий, словно вокруг не было ни души, коснулся шершавой ладонью ее щеки. – Matyushka, – сказал он, – ты наукам привержена, я греховодничеству, а почему? Потому что такие уж мы с тобой есть, а против собственного естества идти не годится. Господь – он ведает, что Ему от тебя нужно… и дар Его ты в свое время получишь. Сдвинув брови, он хотел сказать Лидии что-то еще, но именно в этот миг к нему, шурша пышным облаком расшитой жемчугами баклажанно-лиловой тафты, подбежала, многословно затараторила по-русски сестра великой княгини, и отец Григорий с распростертыми объятиями повернулся к ней. – Если вы, миссис Эшер, в самом деле привержены науке не менее, чем Распутин греху, ваши запасы знаний воистину колоссальны, – сухо заметил доктор Тайс, и Лидия, вспомнив настойчивость поцелуев «святого», безудержно расхохоталась. – Скажите, доктор, – спросила она, – каким образом вы оказались в Санкт-Петербурге? По-моему, его сиятельство говорил, вы из Мюнхена? Взгляд Тайса слегка изменился: казалось, его живые светло-карие глаза подернулись туманной дымкой. – Да, я родился в городе под названием Мюнхен, – медленно проговорил он в ответ. – В городе, коего более не существует. В стране под названием Бавария, исчезнувшей с лица земли, подобно… подобно любому из тех ведических царств, что, по словам этих дам, – доктор едва заметно кивнул в сторону стайки поклонниц Распутина, – некогда процветали, а ныне уже многие эоны покоятся на дне морском. Моя родина обвенчалась с Пруссией, словно юная девушка, отдавшаяся в руки скверного, жестокого мужа, и тому, кто… кто искренне любит ее, столь же больно на это смотреть. Видя, куда пруссаки ведут этот их Германский Рейх, и вспоминая родину, я содрогаюсь от… впрочем, прошу простить меня, – поспешно добавил он, сжав руку Лидии. – Я отнюдь не хотел… Лидия покачала головой: – Должно быть, вы сильно тоскуете по родине? – Вернуться в страну детства хочется только глупцам… а может, наоборот, тоска по беззаботному детству делает человека глупцом. Здесь у меня работа, работа немалой важности… Однако тут доктор вспомнил о чем-то, и его лицо вновь омрачилось печалью. – Да, его сиятельство рассказывал о ваших добрых делах в клинике для бедняков… – А-а… клиника… – Двумя пальцами доктор расправил седые пряди волос в бороде по обе стороны губ. В голосе его по-прежнему слышалось сожаление. – Его сиятельство слишком любезен. В клинике я, так сказать, пытаюсь вспахать море. Работа там не кончается никогда и, что ни день, рвет душу в клочья. Одно время я всерьез думал, что к настоящей своей работе вернуться уже не смогу. – Но ведь смогли же, доктор? – Спасибо всем этим дамам… – Неприметным мановением руки он указал на хозяек, целиком поглощенных рассказом Аннушки о сеансе у мадам Головиной. – Всякий делает что может. Рад сообщить, что теперь я по крайней мере могу платить ассистенту, моему доброму Текселю… кстати, он сейчас тоже здесь. – Нельзя ли мне посетить вашу клинику? Должна признаться, – добавила Лидия, взглянув в ту же сторону, что и доктор, – было бы крайне любопытно проделать кое-какие опыты над белками крови нашего друга, отца Григория, раз уж он пользуется славой целителя. Проверить, не воплощен ли сей дар в химическом составе мышечных тканей или крови, было бы весьма познавательно – поверить, будто дело в его душе, мне, извините, не по силам… – Полагаю, вы обнаружите, – с улыбкой откликнулся Тайс, – что его плоть примитивна в той же мере, что и инстинкты, а исцеления удаются ему благодаря чудотворной силе, присущей скорее разуму пациентов, чем его собственному. Человеческий разум, миссис Эшер, вещь потрясающая. Средоточие чудес – как, впрочем, и человеческое тело, с которым столь бесцеремонно обходятся богачи и правители нашего мира. Творить удивительное, ничуть не нуждаясь в помощи самозваных святых из Сибири, способен каждый из нас, только… – Тут он, заговорщически понизив голос, покосился в сторону великих княгинь. – Только их императорским высочествам покорнейше прошу этих слов не передавать. «Однако же, – подумала Лидия, – если даже отец Григорий Распутин просто читает написанное на лицах тех, кто в него верит, то читает на удивление точно». Дрожа от холода в серых мехах на пологих ступенях, ведущих с крыльца во двор, она дожидалась автомобиля князя, и тут к ней, шурша платьем, ринулась Аннушка Вырубова, со всех ног выбежавшая из дворца следом. – Прошу, простите меня, мадам Эшер… и поймите, поймите, пожалуйста, я бы об этом даже не заикнулась, да только отец Григорий так глубоко взволнован… «Что я отвечу, если он просит о любовном свидании?» Глядя на пухлую, низенькую блондинку в безвкусном розовом платье, Лидия озадаченно заморгала. Два представителя мужской части Круга Астрального Света, юные офицеры в мундирах полков царской гвардии, уже – после весьма кратковременного, на взгляд Лидии, знакомства – отведя ее в сторону, дали понять, что не прочь завести с ней «роман»… – Он спрашивает, кто этот человек, которого вы любите? Человек, окруженный… окутанный тьмой, – с запинкой, старательно подыскивая слова, подходящие для перевода простонародного говора Распутина на пристойный французский, пояснила Аннушка. – Говорит, что увидел его… человека в ореоле тьмы… Пока Лидия, онемевшая от изумления, молча таращилась на нее, к ним, протолкавшись сквозь группу столпившихся у входа гостей, грохоча тяжелыми сапожищами, подошел сам «святой старец». – Tyemno-svyet, – подтвердил он, взмахнув руками над головой, будто в попытке изобразить некую незримую ауру. – То есть темного света, – педантично поправилась Аннушка Вырубова. – Отец Григорий спрашивает, кто это? Он видел этого человека в Зимнем дворце… Понимая, что речь об Исидро (ведь муж рассказал ей о словах Распутина на балу Теософического общества), Лидия недоуменно покачала головой. «Как бы он не связал меня с Джейми посредством Исидро! Нет, этого нельзя допустить ни в коем случае… “Кто этот человек, которого вы любите? Человек, окруженный… окутанный тьмой…” Человек, которого вы любите…» – Smotritye! – воскликнул отец Григорий, ткнув пальцем ей за спину. – Tam! За этим последовал целый поток негромкой, настойчивой русской речи. Обернувшись, Лидия едва успела разглядеть даму, выходящую из автомобиля у подножия лестницы. Тревога в голосе отца Григория достигла такого градуса, что она, вскользь покосившись на небольшую толпу вокруг Разумовского и великих княгинь – не смотрит ли кто в ее сторону? – выхватила из ридикюля очки, водрузила их на нос… – Вот и еще одна из таких, – перевела Аннушка, чрезвычайно обеспокоенная то ли горячностью друга, то ли скандальностью его заявления. – Он спрашивает… отец Григорий спрашивает, кто эти твари, неотличимые от людей, разгуливающие повсюду в окружении темного света? – И тут же добавила: – Простите, господа ради. Понимаете, отец Григорий – визионер, способный видеть души людей… – Tyemno-svyet, – не унимался святой, указывая на даму, к руке коей со своеобразной педантической нежностью склонился Бенедикт Тайс. Слегка за тридцать, собой весьма хороша, в бледно-желтом, оттенка самородной серы, ансамбле от Уорта ценой по меньшей мере фунтов в двести… «Ну, разумеется, без вуали вампиру нельзя! – мелькнуло в голове Лидии, но от этой мысли она тотчас же отмахнулась. – Боже, какая вуаль? Времени – пять пополудни!» Действительно, солнце в арктическом небе стояло еще высоко. – Он спрашивает: неужто вы сами не видите? Откинув с лица вуаль оттенка шампанского (игольное кружево в одну нитку, неспособное преградить путь даже взгляду, не говоря уж о солнечном свете), дама поправила боа из черно-палевых соболей, свисавшее с ее плеча до самых каблучков. Правильный, четкий овал лица, жесткая линия подбородка, кожа в лучах весеннего солнца бледна, словно воск… – Еще одна из них, – перевела мадам Вырубова, встревоженно глядя то на отца Григория, то на Лидию, а доктор Тайс тем временем помог даме в желтом взойти на подножку глянцевито-алого гоночного авто, снял шляпу и тоже скрылся в кабине. – Кто они, эти демоны, что носят тьму будто платье, и ходят, ходят среди людей? – Не знаю, – негромко выдохнула Лидия. – Я в жизни с этой женщиной не встречалась и… и о чем говорит отец Григорий, даже представить себе не могу. Тут, хвала звездам, место отъехавшего от крыльца алого гоночного авто занял автомобиль князя Разумовского, и Лидия сбежала к нему по лестнице так быстро, что шофер едва успел вовремя распахнуть перед нею дверцу. Глава тринадцатая Прагу Эшер полюбил с первого взгляда. В начале восьмидесятых его, еще студента, заворожили, очаровали древние стены и вымощенные булыжником улочки богемской столицы, не говоря уж об ореоле множества тайн, витавшем над ветхим зданием университета. Во время исследований к нему, натуре сугубо рациональной, вновь и вновь возвращалось ощущение, будто этот город стал для него порогом (ведь «праг» или «прага» в славянских языках и означает «порог») дверей, ведущих в царство странных дохристианских верований, уже тогда доставлявших ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Из Праги он больше десятка раз отправлялся в походы по близлежащим горам, изучая своеобразие глагольных форм чешского, словацкого, сербского и прочих загадочных, сложных для постижения диалектов и еще более любопытные верования, зародившиеся и до сих пор бытовавшие в укромных долинах, в глухих деревнях, где словаки жили бок о бок с турками на протяжении половины тысячелетия… Пожалуй, во всей Европе не найти было города, подходящего для вампиров лучше, чем Прага. Арендованный Исидро особняк в Старом Месте выглядел так, точно изначально служил проездной башней какой-то гораздо более крупной постройки. Внизу, под особняком, имелся склеп, темный, будто бездна самой Преисподней, – туда-то грузчики по распоряжению Эшера и снесли почти весь их багаж. Переезд из Германии в Богемию занял считаные часы, и со спутником Эшер не виделся уже второй день. О том, что в столице Германии предмета их поисков нет, а посему обоим предстоит ехать дальше, ему сообщили только билеты на поезд да блокнотный листок с пражскими адресами, обнаруженные в берлинской квартире. Его собственная временная резиденция на другом берегу реки, в Малой Стране, отличалась в высшей степени елизаветинской разницей между уровнем пола в гостиной и в спальне, а также полным отсутствием отопления, водопровода и канализации, чем живо напомнила Эшеру студенческие времена. Шагая к себе через огромный мост, сквозь холод вечерних сумерек, пришедших на смену дню, проведенному в облицованной дубом библиотеке наемного гнезда Исидро, он поразмыслил, не направить ли стопы в Гетто, чтоб нанести визит одному из бывших наставников. Удержали его лишь опасения, как бы местный хозяин не догадался о некоей связи между Исидро и ним самим. Маловероятно, конечно, но все-таки. Однако после того как огни города один за другим угасли, он еще долгое время сидел у окна спальни, глядя то вниз, на темную улицу, то на россыпи звезд в бархатно-черном небе над островерхими крышами. «Джеймс! Вот уж три года хозяин Берлина чувствует, что в столице Германии по шесть, а то и по восемь раз в год появляется некто посторонний – ловкий, хитроумный, никому не показывающийся на глаза. Поскольку попыток охотиться посторонний не предпринимал, хозяин Берлина его (либо ее) не видел, однако появления, как и отбытия сей особы спустя две-три ночи, всякий раз замечал. Хозяина Праги я пока что ищу. В городе творится странное. Если вам дорога жизнь, не выходите на улицы с наступлением темноты». – Есть ли в Праге вампиры? – Джеймс… Чуть склонив голову (привычка, знакомая Эшеру со студенческих еще пор), старый доктор наук, Соломон Карлебах, высоко поднял невероятно густые брови и воззрился на бывшего ученика поверх оправы очков. Губы его надежно – куда надежнее прежнего – скрывала пышная ассирийская борода. – Джеймс, ты ведь ученый. Увидев гостя, сошедший при помощи одного из многочисленных правнуков в гостиную старик (а стариком он был еще двадцать лет тому назад, когда Эшер свел с ним знакомство) нисколько не удивился. Похоже, ученого, ни на миг не обманутого его маскировкой, не смутил даже тот факт, что бывший студент, облысев на две трети, обзавелся пенсне и черными бачками на американский манер. – Главное свойство истинного ученого – непредубежденность взглядов. Повинуясь жесту хозяина, Эшер уселся в одно из выцветших кресел, каких в гостиной имелось великое множество. Шторы на окнах были задернуты, чтоб приглушить шум с узкой улочки, и в полумраке вся обстановка комнаты казалась такой же, неопределенно-серой, словно сгустки теней, нисколько не изменившейся за минувшие годы. Кружевные салфетки на сиденьях и спинках по-прежнему белели во мгле, будто кляксы помета исполинских птиц, а полдюжины абажуров, окаймленных бахромой из стекляруса, таинственно, жутковато мерцали под потолком подобно скоплениям почти невидимых звезд. – По крайней мере, именно это я не раз слышал от вас. И вот в недавнее время задумался, нет ли за вашими убеждениями некой определенной причины? – О-о… Откинувшись на спинку бархатного (красного? пурпурного? коричневого?) кресла, старый еврей огладил бороду. Сдал он с годами изрядно, но беспощадней всего старость обошлась с его пальцами: мизинцы и безымянные скрючились от артрита так, что отросшие желтые ногти оставили в мякоти ладоней заметные шрамы. При виде этого сердце в груди защемило от жалости.