– Полагаю, тебе пора, – негромко сказала Лидия. – Верно, пора, – подтвердил Эшер, накрыв ее руки ладонью. Остаться с нею хотелось всем существом, всеми фибрами души и тела – так утопающему хочется сделать вдох. Однако он прекрасно помнил и холодную стальную хватку вампира Иппо, и призрачно-бледные, туманные лица московских вампиров, с воздушной легкостью взлетевших на стену ограды… …и без раздумий бросился бы под зубья паровой молотилки, лишь бы никто из этих созданий – знавших его, видевших его лицо – не заподозрил, что в Санкт-Петербурге есть некто, кому он, человек, служащий Исидро, может доверять тайны. – Будь осторожен, – все так же негромко сказала Лидия, когда он, зная, как память об этом поцелуе пригодится в ближайшие дни, поднес ее пальцы к губам. – А Исидро… Исидро передай мои наилучшие пожелания. – Непременно. Не забывай, он прекрасно все понимает, – добавил Эшер, видя тревогу в ее глазах. – Я знаю, – едва заметно кивнув, подтвердила Лидия. – Знаю и рада этому. Я… мы… стольким ему обязаны, и мне не хотелось бы, чтоб он считал, будто я не благодарна ему за твое спасение. И за свое, кстати, тоже. Просто… просто мне очень не хочется снова видеться с ним. С этими словами она поспешно сняла очки, дабы Разумовский и миссис Фласкет, со смехом и шутками распахнувшие дверь, не увидели их у нее на носу. Глава двенадцатая Из Санкт-Петербурга они отбыли почти в полночь, а в первых проблесках утра за окном купе первого класса показались непроторенные болотистые леса остзейского края. Исидро незадолго до этого исчез, и Эшер поспал пару часов в весьма симпатичном спальном вагоне, предоставленном Железнодорожной службой Российской империи, а пробудившись, увидел снаружи практически тот же самый пейзаж. Серые стволы сосен с подтаявшим снегом среди корней; блеск далеких озер; глухие серые стены древних крепостей, свидетельниц жутких средневековых войн, о которых английские школьники даже не слышали; снова сосны… – Насколько я понимаю, – поинтересовался Исидро следующей ночью, после того как полумрак северного вечера наконец уступил место непроглядной тьме, – польский к известным вам языкам не относится? – Вы правы. Однако польская аристократия владеет французским и немецким гораздо лучше, чем языком собственного простонародья, еще чаще русской. По крайней мере, в некоторых российских кругах хоть какое-то знание русского… модно. Пренебрежение ко всем славянам разом Исидро сумел выразить одним едва заметным движением изящно очерченных ноздрей. – Тогда с варшавскими вампирами вам лучше не видеться вовсе. Молчанов и Голенищев отзывались о них крайне презрительно, но, возможно, лишь оттого, что оба – русские, а речь шла о покоренном ими народе. Не грозит ли вам опасность, оставь я вас в городе на собственном попечении? – У меня есть отменная книга, – отвечал Эшер, – и номер, где можно читать ее, ничего не боясь. Да, снова взглянуть на Варшаву было бы весьма интересно, но… Заграница давно отучила меня рисковать без нужды. Как и в Москве, и в Санкт-Петербурге, Исидро арендовал для себя древний, однако безупречно ухоженный особняк посреди Старого города, а для Эшера – комнату в пансионе неподалеку. Присмотрев, чтоб их солидный багаж, включая сюда громадный гробоподобный чемодан Исидро, перенесли внутрь, Эшер провел в особняке весь долгий весенний день – читал Les Miserables[37], дремал, играл на фортепиано в гостиной старые, с детства знакомые песенки (весьма умиротворяющее занятие на случай, когда нет возможности прокатиться на мотоциклете) либо разглядывал улицу внизу, за окном. В восемь – солнце в высоком северном небе заметно склонилось к западу – он покинул особняк, отужинал в кафе на Сенаторской улице и поспешил к себе, в пансион, пока над островерхими, красными с золотом крышами города не угасли вечерние сумерки. Заграница… здесь он давным-давно привык делить любой город на зоны опасные и безопасные, отчетливо отделяя одни от других на мысленных картах, оценивать их с точки зрения вероятности встречи с врагом или необходимости быстрого бегства. Города, который он не смог бы пересечь от окраины до окраины, оставшись незамеченным местной полицией, не нашлось бы от Петербурга до самого Лиссабона. В юности он любил европейские города – их красоту и древность, дворцы и парки, ошеломляющее разнообразие уличных толп и криков лоточников и многоцветье наречий, серпантином вьющихся над мостовыми. Любил… а после очень – глубже, чем думал в то время, – жалел, осознав, что любовь к подобным местам поблекла, сменившись инстинктивной настороженностью Службы. Возможно, именно благодаря сей утрате он мог в полной мере постичь сожаление, с которым Исидро упоминал о вампирах, утративших вкус ко всем граням жизни, кроме Охоты и Дичи. Теперь-то он понял весь смысл поговорки «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». А с тех пор как ему стало известно, что вампиры вовсе не сказка, европейские города изменились для него вновь. Стали местами не просто опасными – невообразимо опасными. Со временем Эшер обнаружил, что не может пройти мимо древней церкви, не задумавшись, кто может спать в ее склепах и пробудиться, как только город окутает тьма, не мог шагу ступить по истертым камням мостовой, не чувствуя, что мостовая – лишь хрупкая корка над бездной, кишащей демонами. Демонами, готовыми вот-вот вырваться на волю, сказать свое слово в политике крови и стали. «Как мог я оставить в таком месте Лидию?» Впрочем, он понимал: если кто-то из лондонских вампиров решится навлечь на себя устрашающий гнев Исидро, в Оксфорде нисколько не безопаснее. От Лондона до Оксфорда путь недалек. «Не стоит об этом, – подумал Эшер, прикрыв глаза и прислонившись лбом к темному оконному стеклу. – Тебе вновь предложили меч, и ты принял, схватил его по собственной воле. Сам согласился снова взяться за дело, и…» Да, согласился и в глубине души понимал: поступить иначе он просто не мог. «Где-то там германский ученый работает заодно с вампиром. И чтоб уничтожить опасность, которую этот ученый готов выпустить в мир, без помощи вампира не обойтись». Однако ему пришлось довольно долгое время сидеть у окна, вслушиваясь в цокот копыт внизу, в темноте, прежде чем докрасна раскаленный узелок страха в груди ослаб, поостыл и он вновь смог занять мысли давними невзгодами Жана Вальжана[38]. Когда снаружи окончательно рассвело, Эшер вернулся в особняк и обнаружил на табурете у фортепиано два билета на ночной берлинский экспресс, отбывающий тем же вечером, в 11:52. – Здесь ничего, – сообщил вампир, затворив за собой дверь купе первого класса, едва огни Варшавы исчезли позади, поглощенные тьмой и туманом. – Ни один из «птенцов» гнезда не покидал. Из Гданьска, города, хозяин коего породил хозяина Варшавы, варшавским вампирам тоже ни о чем подобном не сообщали. Вообще же, они болваны, – добавил Исидро тоном энтомолога, рассказывающего о каком-нибудь вполне обычном жуке. – Болваны высокомерные и нетерпимые. «Кто бы говорил», – подумал Эшер, вспомнив о собственном наследии испанского вампира, особенно о реконкисте и инквизиции. В Берлине Эшер, как и в прошлый раз, по пути к Петербургу, снова пал жертвой стойкого впечатления, будто все, с кем ни встречался он в самых разных германских городах под именем профессора Лейдена на протяжении первой половины девяностых, съехались в столицу Германской империи и только и делают, что ищут его… и это неотвязное чувство изрядно мешало держаться естественно. Из многолетнего опыта – и собственного, и опыта наблюдений со стороны – он знал, как тяжело порой вести себя «обыкновенно», в чем бы «обыкновенность» ни заключалась, как тонка грань, отделяющая обычный американский акцент от притворной протяжности, практически вопящей в самое ухо слушателя: «Не верь! Надувательство!» Как трудно было сдерживать руку, ежеминутно тянущуюся к бритой макушке, проверить, не осталось ли где лишнего миллиметра щетины! А зеркала? Не первый десяток лет на Службе, а возле каждого зеркала, возле каждой витрины так и подмывает взглянуть, все ли в порядке с внешностью, хотя именно на подобные штришки в поведении тех, кого подозреваешь в игре на стороне Противника, и следует обращать внимание прежде всего! Запреты, запреты… Все то же самое чувствуешь, когда нельзя почесаться там, где зудит. День Эшер провел взаперти, в роскошных апартаментах, аредованных Исидро, перед заходом солнца перебрался к себе, в отель. Адреса всех этих временных гнезд он неизменно записывал личным шифром. Как знать? Любая, самая крохотная крупица информации в нужный момент может спасти тебе жизнь. Взять хоть бесхитростные расспросы Лидии за чаем или в походах по магазинам, у кого с кем «особая дружба»! Именно вновь повторяющиеся адреса и названия улиц, фамилии или даже инициалы, не говоря уж о недвижимости, подозрительным образом переходящей из рук в руки или с давних пор не меняющей владельца вообще, позволяли Лидии отыскивать гнезда вампиров. Уснув на пару часов, Эшер снова увидел во сне Лондон под градом бомб, только в дверной нише темного дома, у края кровавой лужи, на сей раз стоял не Исидро, а доктор Бенедикт Тайс. С восходом солнца, около шести утра, он вернулся в особняк Исидро с двумя носильщиками и грузовым кебом для багажа, а оттуда отправился на Ангальтский вокзал. К двум часам пополудни они прибыли в Прагу. – Княгиня Стана… Князь Разумовский низко поклонился хозяйке, вышедшей им навстречу, в преддверие зимнего сада. – Позвольте представить вам мадам Эшер из Англии, жену моего давнего друга. Мадам Эшер, ее высочество великая княгиня Стана Петрович-Негош, дочь короля Черногорского. – Аншанте[39]. Смуглая леди, на взгляд любой англичанки – даже на подслеповатый взгляд Лидии – увешанная чрезмерным для дневного часа количеством драгоценностей и в платье с лифом весьма скромной величины, протянула ей руку, обтянутую кружевной перчаткой, а когда Лидия склонилась перед ней в реверансе, расхохоталась и подняла ее. – Глупости, мисс! Здесь все мы – просто дамы, объединенные общей заботой о духовной эволюции Души Человечества! – воскликнула хозяйка, крепко пожав Лидии руки. – И, разумеется, о ее материальном благополучии, – добавила она, улыбнувшись Разумовскому. – Сколь же загадочны узы, связующие тело и дух, материальное сердце и душу, в нем обретающуюся! Дражайший Андрей, – пояснила она, взяв Разумовского под руку, – говорит, что вы, мадам, тоже врач… хм… «мадам» – как это официально! Вы позволите называть вас Лидией? Так гораздо, гораздо естественнее! А меня зовите, пожалуйста, попросту Станой! Так вот, Андрей говорит, что вы исследуете кровь, подобно нашему драгоценному Бенедикту… Мадам Эшер… Болтая без умолку негромким, мягким контральто, хозяйка увлекла обоих в глубину джунглей, в гущу папоротников и орхидей, к прочим гостям, собравшимся вокруг трех небольших столиков, сплетенных из белой лозы, под сенью прозрачной ротонды из стекла и листвы. – …позвольте представить вам доктора Бенедикта Тайса. На вид джентльмен, послуживший причиной приезда Лидии в Петербург, был довольно высок – почти как Джейми, ростом около шести футов, с редеющими темными волосами и короткой, остриженной в шкиперскую «скобку» бородкой, обрамлявшей прямоугольник его лица. От его твидового пиджака цвета верблюжьей шерсти ненавязчиво веяло лимонно-сандаловым ароматом мужского одеколона, рука в заметно поношенной перчатке оказалась твердой и сильной. Отрекшись от каких-либо глубоких познаний в биохимии крови, Лидия сказала: – Нет-нет, моя специальность – секреции желез, однако схожесть части ваших гипотез относительно кровяных белков с некоторыми из моих мыслей меня просто заворожила. – В надежде выяснить что-либо об источниках финансирования его клиники в трущобах Выборгской стороны девушка завела разговор о ней и тут же была изрядно обескуражена пылким возмущением, с которым он начал описывать житье бедняков. – В общем и целом богатым-то все равно, – негромким бархатистым басом («На лечении состоятельных дамочек “от нервов” озолотиться бы мог», – подумалось Лидии) сказал Тайс. – Пока их фабрики и доходные дома приносят прибыль… о присутствующих, разумеется, речь не идет, – с поклоном в сторону одинаково смуглых, увешанных драгоценностями их высочеств и царской сестры добавил он, – однако ни Семянниковых, ни Путиловых, ни прочих заводчиков и домовладельцев нимало не беспокоит, как живут эти люди, гнущие спину по шестнадцать часов из двадцати четырех, тачающие сапоги, льющие пушки, плетущие кружева… и ютящиеся по две семьи в одной комнате, в которой я постеснялся бы поселить и собаку! Богатые их просто не замечают. Уверен, подавляющее большинство дам, покупающих кружева, даже не задумываются о том, что эти кружева кто-то плетет, а что у плетельщиц могут быть любимые, матери, младшие братья, дорогие их сердцу не меньше, чем госпоже, едущей в автомобиле на Большую Морскую, дорог ее возлюбленный, мать или брат – тем более. Сидящий за одним из столиков – на них, в окружении оранжерейных аспидистр и кадок с апельсиновыми деревьями, был на манер бистро накрыт экстравагантный великопостный чай – что-то сказал по-русски, и, повернув голову, Лидия даже без очков с первого взгляда узнала в нем человека, описанного Эшером в рассказе о Бале Теософов, крестьянина, разодетого в шелка, заметившего Исидро, в то время как Исидро замеченным быть не желал. Вокруг него стайкой, шурша нарядами, сверкая великолепием дорогих шелков, толпились дамы, судя по их стараниям занять местечко как можно ближе к бородачу, внимавшие каждому его слову. Одна из них, сидевшая на колене крестьянина – невысокая, коренастая, в безвкусно-розовом платье, – повернулась к Лидии и перевела: – Отец Григорий говорит: стоит вывезти всех этих богатых в деревню, и крестьяне из их имений вмиг станут им друзьями. Расположившаяся довольно близко к Тайсу, Лидия без труда разглядела его кривую улыбку и поняла, что мнения об «отце Григории» он невысокого, однако германский доктор со вздохом ответил: – Увы, Аннушка, тут отец Григорий абсолютно прав. В некоторых кругах ныне модно знать по именам детишек личного кучера да мимоходом бросить конфетку дочурке повара… полагаю, дабы продемонстрировать «близость к почве». Однако, выслушав перевод Аннушки в розовом, отец Григорий отрицательно покачал головой (казалось, Лидия слышит перестук сальных прядей его шевелюры) и все так же, через Аннушку, возразил: – Нет, отец Григорий говорит: это сам город делает людей слепыми и глухими к радостям и невзгодам ближних. В словах переводчицы чувствовалась такая искренность, что доктор Тайс мягко ответил: – Возможно, добрый отец Григорий и прав, Аннушка. В конце концов, сам я отнюдь не селянин. Знакомясь с прочими дамами из Круга Астрального Света, подходящими представиться одна за другой, Лидия, к немалому своему удивлению, обнаружила, что Разумовский – отчаянно флиртовавший с хозяйкой за осененным ветвями папоротников столиком чуть в стороне – был совершенно прав, сказав, что, остановившись в его гостевой izba без компаньонки, она нисколько не уронит собственной репутации в глазах петербургского общества. В Лондоне на нее посмотрели бы косо, а то и вовсе не пустили бы на порог. Здесь, под эгидой Разумовского и его столь же рослой, златоволосой сестры Натальи – расцеловавшей ее при встрече, словно родную сестрицу после долгой разлуки, – ее немедля сочли своей, выразили сочувствие («О дорогая, ведь путь до Парижа ужасно, УЖ-ЖАСНО далек, ВООБРАЗИТЬ не могу, КАК Ирина Муремская ездит туда что ни год шить туалеты…»), пригласили на дюжину суаре, ужинов и чаепитий («Вот только без танцев, боюсь, придется обойтись, дорогая: Великий пост, как-никак…») и представили отцу Григорию Распутину («Весьма, весьма неординарная личность, дорогая моя, воистину святой человек…»), хотя во взгляде, брошенном на Лидию отцом Григорием, расцеловавшим ее на крестьянский манер, в обе щеки, не обнаружилось ни намека на святость. – Такой уж у него обычай, – захихикала толстушка Аннушка. Однако отец Григорий вел себя в высшей степени пристойно, поскольку, если не брать в расчет этой выходки, большей частью сидел и слушал, о чем говорят вокруг (хотя говорили чаще всего по-французски), или обменивался ремарками на русском со стайкой своих поклонниц да поедал горстями икру. Но, стоило Тайсу вовлечь Лидию в рассуждения насчет точек соприкосновения психики с физиологией, великая княгиня Стана сказала: – Наверное, об этом надо бы спросить отца Григория: ведь в его теле заключен дар целительства. И крестьянин надолго задумался над вопросами Лидии. Выдержав паузу, он покачал головой и ответил (а Аннушка Вырубова перевела): – Не в том месте ответы ищешь, красавица. Не знаю я, как Господь посылает чудеса исцеления – через душу ли, через тело… да и не важно это. – Но ведь, зная, как это происходит, вы могли бы стать еще сильнее, выучиться исцелять еще лучше? – возразила Лидия. В безумных серых глазах отца Григория мелькнула тень добродушной улыбки. – Ученье, ученье… а скажи-ка, красавица, дала ли тебе ученость то, чего ты желаешь сильнее всего на свете?