– Помните, на балу, заданном Теософическим обществом, я спрашивал о феях? – нарушив затянувшуюся паузу, спросил Эшер. – А нет ли на свете других существ – сверхъестественных или просто изрядно редких, обладающих той же… фотопирореактивностью, что и ваши собратья? – Создания, вспыхивающие пламенем при свете дня, на мой взгляд, воистину должны встречаться очень и очень редко, особенно если им недостает ума вовремя подыскать укрытие, – ответил вампир. – Однако, судя по найденным остаткам одежды – туфелькам девушки, пуговицам от брюк мальчишки, – оба они существа вполне человеческие. И вдобавок, сдается мне, из числа безвестно пропавших детей бедняков. – А что, если… если мы столкнулись со спонтанной мутацией? Что, если некоторые в силу каких-то причин обращаются в вампиров без… Осознав всю нелепость этого предположения, Эшер оборвал фразу на полуслове. – Без участия хозяев? Правду сказать, Джеймс, возможно ли такое, мне неизвестно. Однако сам я о чем-либо подобном ни разу не слышал, хотя со всем прилежанием изучаю природу нашего естества вот уже три с лишним сотни лет. Нет. Случалось, люди – в том числе ваш старый друг Блейдон – пытались создать гибрид человека с вампиром, наделенный всеми нашими преимуществами и избавленный от всех свойственных нам изъянов. Но кому придет в голову создавать существо со всеми нашими слабостями и без единого преимущества? – Похоже, Бенедикту Тайсу пришло, – пробормотал Эшер себе под нос. – Попрошу Лидию по приезде выяснить о нем все, что удастся. Разумовский – а не он, так кто-нибудь из его пассий, – сможет ввести ее в Круг Астрального Света, к которому Тайс, кажется, питает особое расположение. С виду само простодушие, она превосходно разбирается в человеческих связях: кто, с кем, куда – схватывает на лету. Понимаете, если я попрошу приглядеться к нему Зуданевского или кого-нибудь из друзей в Департаменте, а он окажется совершенно ни в чем не повинным врачом, стремящимся лишь облегчить участь петербургских бедняков… – Человек, держащий на жалованье клерка из Аусвертигес Амт, – сухо ответил Исидро, – совершенно ни в чем не повинным оказаться не может. Однако, если Тайс с этим типом, Текселем, вдруг угодят под замок, в каземат Петропавловской крепости, мне лично совсем не хотелось бы задержаться в Петербурге до самого июня, выясняя, к кому наш чужак обратится далее. Тайс нам по крайней мере известен. А эта девушка, пропавшая последней… – …Ничего не знала, никому ничего не рассказывала, дружбы ни с кем, кроме родных, если верить ее матушке, отродясь не водила. Поднявшись с кресла, Эшер прошел к самовару и налил себе чаю. Затяжные прогулки под дождем, да еще сразу же после трех дней в поездах, утомили его настолько, что он чувствовал себя глубоким стариком. Заграница… как известно, отдыха здесь не бывает, а предстоящее путешествие обещало оказаться еще тяжелей. – Видели бы вы их глаза, когда я пустился в расспросы! То и дело поглядывали на Зуданевского, а нет – переглядывались меж собой: «А если об этом сказать, я беды на нас не накличу? Что они хотят услышать? Стоит ли язык распускать? Как бы чего не вышло…» Вот в Лондоне, скажем, в том же Ист-Энде, если начнешь расспрашивать да вынюхивать, да еще на лбу крупными, будто с афиши мюзик-холла, буквами напишешь «филер», люди, конечно, примутся строить из себя дурачков, но чтоб так испугаться… всерьез испугаться за собственную жизнь… – Да, неудобство изрядное, – с учтивой скукой в голосе согласился Исидро. Испанский дворянин, он явно не интересовался правами бедняков и при жизни, а уж теперь, после смерти, – тем более. «Ну, разумеется: беднякам ведь и надлежит жить в страхе перед вышестоящими! Чего доброго, он нынче же ночью отправится к матери Евгении Греб, дабы ею поужинать». Вампир поднялся, собираясь уйти, и на прощание Эшер подал ему крохотный сверточек в розовой бумажной салфетке, вынутый из кармана. Приняв вещицу, Исидро даже не удосужился развернуть салфетку, словно нащупал сквозь тонкую бумагу и слегка деформированный золотой ободок, и треснувшую от жара жемчужину, а просто сунул сверточек в карман – точно так же, как письма леди Ирен. – Я подумал, что вам захочется сохранить его. Исидро закутался в плащ, хотя опасность замерзнуть не грозила такому, как он, даже самой студеной ночью. – Весьма любезно с вашей стороны. Однако, питай я пристрастие к сувенирам на память о тех, с кем некогда был знаком, сей коллекции не вместил бы ни один дом на свете. Миссис Эшер прибывает в четверг? – На адрес банка от нее получена телеграмма, отправленная из Парижа сегодня утром. – Я полагаю… Вампир осекся. Подобные заминки в разговоре были настолько ему несвойственны, что Эшер сразу же понял, о чем он собирался спросить. – Мне неизвестно, – ровно ответил он на невысказанный вопрос, – сопровождает Лидию кто-либо или нет. Надеюсь, ей хватило благоразумия взять с собой Эллен. Надеюсь также по приезде заверить ее в том, что Эллен незачем вас опасаться. – Коль скоро на следующий день после приезда миссис Эшер нам с вами предстоит отправиться в путь самим, – ответил Исидро, – полагаю, заверив ее в этом, вы ничем не рискуете. – Насколько я понимаю, – продолжал Эшер, – за петербургских вампиров вы поручиться не можете. – Поручиться, Джеймс, в этом мире нельзя ни за что и ни за кого. Ни за живых, ни за мертвых. С этим он и исчез. Почувствовав холодный нажим разума вампира на собственный, Эшер воспротивился ему, насколько сумел, и потому разглядел, как ночной гость подошел к двери, отворил ее и выскользнул за порог. «А ведь удобно, – подумалось ему. – Хотя бы мимо dvornik’а незамеченным проходить…» Задрапировав окна и двери гирляндами из чеснока с белым шиповником, он улегся в постель. Эти три дня выдались исключительно долгими, даже если не брать в расчет весенних арктических рассветов. Разумеется, о том, чтобы мистер Джул Пламмер из Чикаго отправился встречать рыжеволосую супругу профессора-фольклориста из Нового Колледжа, прибывающую в Северную столицу, на вокзале, не могло быть и речи. Вместо этого в четверг, тридцатого марта по русскому календарю, мистер Пламмер поехал на Крестовский остров, во дворец князя Разумовского, отпер полученным от хозяина ключом калитку и двинулся березовой рощей в зеленом убранстве, в бисере первых весенних почек, проклюнувшихся на ветвях, к берегу реки. Там, у воды, стояла izba, где порой останавливались гости князя. Приставленные к домику слуги склонились перед достопочтенным господином. Слуг было четверо: повар, две горничные и парнишка из княжеских конюшен, присматривавший за садом. Подав Эшеру чаю, все они вернулись к работе, продолжили наводить чистоту, а вскоре после полудня снаружи донесся звон упряжи и хруст гравия под колесами экипажа. Не дожидаясь помощи лакея в княжеской ливрее, Лидия спрыгнула с невысокой подножки ландо прямо в объятия Эшера. – Все в порядке, – шепнула она, когда Эшер, покончив с первым жарким поцелуем, поднял голову и увидел, как князь Разумовский подает руку еще одной даме, помогая ей выйти из ландо. – Ей я назвалась миссис Беркхэмптон и сказала, что еду к мужу. Вдобавок утром она так или иначе уезжает домой. Обернувшись к спутнице, Лидия заговорила в полный голос: – Миссис Фласкет, познакомьтесь с моим супругом, Сайласом Беркхэмптоном. Сайлас, миссис Фласкет была так любезна, что согласилась сопровождать меня сюда буквально в последнюю минуту… – Миссис Беркхэмптон, дорогая моя! – с дружеской, сдержанной, однако не вполне скрывшей далеко выдающиеся вперед зубы улыбкой воскликнула ее компаньонка, коренастая, простоватая с виду женщина во вдовьем трауре. – Я оказываю услуги дамам, нуждающимся в компаньонке, вот уж тринадцать лет и самых убогих меблированных комнат к югу от Темзы повидала за эти годы без счета. Предложение сопроводить леди в Санкт-Петербург – это, знаете ли, что-то вроде шанса сбежать от забот с цыганами, – с блеском в карих глазах пояснила она. – Так что возвращаться я совершенно не тороплюсь. – Браво! – воскликнул Эшер, склонившись к ее руке в черной перчатке. Насколько он знал Лидию, эту женщину ожидала очень и очень щедрая награда сверх возмещения дорожных расходов. – Ну а сейчас, – объявила миссис Фласкет, – его сиятельство предложил показать мне малую толику своих владений… Облаченный в великолепный, пошитый в Лондоне утренний костюм, который носил вне службы, вместо мундира, Разумовский склонился перед ней, словно перед самой императрицей: – Если вы не слишком утомлены с дороги, мадам?.. – Ваше сиятельство, шанс прокатиться в карете с русским князем я упущу, разве что если упаду замертво! А бьента[34], мэм! – воскликнула миссис Фласкет, подмигнув Лидии и помахав ей рукой. – А бьента, – ответила Лидия, с улыбкой помахав ей в ответ. Князь Разумовский помог миссис Фласкет, кипящей энергией, несмотря на темное платье второго периода вдовьей скорби[35], снова подняться в ландо. Оглянувшись, Эшер обнаружил, что izba за спиной таинственным образом опустела: все четверо слуг исчезли, как не бывало. Не успел экипаж скрыться из виду, как он подхватил Лидию на руки. – Сайлас? – спросил он несколько позже, затягивая на спине Лидии шнуровку корсета. – Мне всегда нравилось это имя. Такое… американское. Подслеповато щурясь, Лидия потянулась к прикроватному столику за очками. – О да, благодарствую за комплиме-ент, мэ-эм, – ответил он, окарикатурив акцент уроженца Среднего Запада до предела и вовремя увернувшись от брошенной в него гребенки, а собственным голосом добавил: – Если ты остановишься здесь без компаньонки, толков в свете о тебе не пойдет? Облака поредели, и серебристый послеполуденный свет, неизменно ассоциировавшийся у Эшера с Санкт-Петербургом, уступил место тонким, медвяно-желтым лучикам солнца. Усыпанные тугими, зеленовато-бронзовыми шишечками почек березы за окнами сделались яркими, отчетливыми, словно рисунок, выгравированный на стекле. Просто не верилось, что до вчерашней грязной мансарды с обгорелыми половицами, насквозь пропахшей отчаянием и нищетой, отсюда не будет и мили… Облаченная в пышное платье из нежного шелка, подбитого конским волосом, Лидия направилась к туалетному столику. – Я спрашивала об этом князя Разумовского. Он ответил, что в петербургском обществе никто бровью не поведет, если я, не таясь, остановлюсь здесь в компании танцовщика из русского балета и двух капитанов императорской гвардии. Примут меня везде – все, кроме разве что императрицы. Князь обещал, что сестра его прокатит меня по магазинам, чтоб привести в «бьен а-ля мод»…[36] Эшер закатил глаза, карикатурно изображая ущемленного в правах мужа, отчего Лидия звонко расхохоталась. Поскольку деньги принадлежали ее семье, он неизменно держался так, будто его ничуть не касается, куда она тратит их и что носит, пусть даже речь шла о шляпках наподобие ведерка для угля или декоративных зонтиках не больше подсолнуха величиной. Откинувшись на подушки, он спрятал босую ногу в складки меховой полости и принялся наблюдать за женой, поглощенной кропотливым, трудоемким ритуалом нанесения на лицо сужающего поры крема, рисовой пудры, кармина, талька, кельнской воды и легких мазков туши, за коим последовали еще полчаса расчесывания, заплетания, закалывания, изучения, украшения, разорения и придания еще большего великолепия волосам оттенка корицы, причем все это время Лидия каждые пару минут то снимала, то надевала очки. Если б она сию минуту вынырнула из навозной ямы в хлеву, то и тогда затмила бы красотой Елену Троянскую, и Эшер не уставал удивляться тому, что сама Лидия не видит ничего этого, замечая за собой лишь величину носа, впалые щеки да фантастическую худобу. «Как могут слова мачехи с няньками обладать таким весом, что ты с тех самых пор не сомневаешься в своем уродстве?» – А ты сегодня же и уезжаешь? – негромко спросила Лидия. – Да, без четверти полночь. Исидро говорит, нам позарез необходимо прибыть на место при свете дня и не встречаться после того, как стемнеет. На время Лидия словно бы целиком сосредоточилась на двух дюжинах крохотных жемчужных пуговок полупрозрачной кружевной блузки и ворота, прикрывавшего серебряную цепочку вокруг шеи. – А мне предстоит выяснить, с кем водит дружбу Тайс – и, главное, нет ли среди его друзей чудака, никому не показывающегося на глаза при дневном свете? – По возможности. Хотя, могу поручиться, половина юных денди и три четверти леди из петербургского общества не ложатся в постель до рассвета и не выходят за дверь, пока солнце не сядет, так что исключительно ночного образа жизни за одним из них, вполне вероятно, попросту не заметят. Вот тут-то и наступает очередь банковских книг. – Для этого банковские книги мне ни к чему, глупенький, – с улыбкой возразила Лидия, однако ее улыбка тут же угасла. – Ты ведь будешь осторожен в Германии? – Еще бы. С заходом солнца за порог – ни ногой. До Варшавы не больше полутора суток езды, – продолжал Эшер так беззаботно, словно оба ведать не ведали, отчего ни один из вампиров в городах, которые ему предстоит посетить, ни за что не должен пронюхать, где искать человека, сопровождающего Исидро, – а в среду, около полудня, мы – смею надеяться – будем уже в Берлине и при определенном везении уедем оттуда в четверг, сразу же после рассвета. Мне, знаешь ли, вовсе не хочется задерживаться в Берлине хоть на минуту сверх необходимого… и даже это, по-моему, уже слишком. Ну а сейчас я молюсь об одном – чтоб этот «птенец»-ренегат, кем бы он ни был, оказался откуда угодно, только не из Берлина. Застрять там надолго в поисках вампирских гнезд, с содействием местного хозяина или без, избави Боже. Быть схваченным берлинской полицией за покушение на кражу со взломом… только этого мне и не хватало! Лидия отвернулась от зеркала. Ее близорукие карие глаза исполнились страха. – Но дон Симон убережет тебя от неприятностей, разве нет? – Убережет, разумеется, – мрачно ответил Эшер. – Но если переполох, поднявшийся в результате убийства двух-трех приблудившихся «полицай», продлится до рассвета, тут уже мне будет трудновато оберегать от неприятностей его, пока мы не доберемся до польской границы. Остается только надеяться, что подобной ситуации не возникнет. – По-моему, – с подчеркнутой небрежностью, вернувшись к пристальному изучению ресниц в зеркале, сказала Лидия, – дон Симон не настолько неосторожен, чтоб оставлять на виду трупы чинов полиции. – Согласен. Однако в жизни случается всякое… а шпионы, не учитывающие этого обстоятельства, обычно не возвращаются на родину целыми, невредимыми и с добычей в кармане. Чу! Слышу беззвучный шепот незримых прислужников, накрывающих обед… и что-то подсказывает мне, что кухня в доме его сиятельства выше всяких похвал! Неизменно тактичный, князь Разумовский вернулся в izba лишь ближе к вечеру, а миссис Фласкет развлекал за обедом у себя, во дворце. Тем временем Лидия познакомилась со слугами (одна из них, Алисса, старшая горничная, превосходно владела французским) и очаровала всех четверых, а слуги распаковали чемоданы ее компаньонки в другой, малой спальне, отведенной миссис Фласкет на одну ночь: назавтра ей предстояло отбыть назад, в Англию. – Компаньонка она вправду великолепная, – заметила Лидия, вместе с Эшером глядя в широкое окно, на Разумовского с почтенной вдовой, вышедших из рощи, заслонявшей небольшой коттедж от дворца почти целиком. – Читает все, от Платона до грошовых детективов, любой вопрос политики способна вывернуть и так и этак, а когда я заверила ее, что совсем не нуждаюсь в бесконечной дорожной болтовне под стук колес, газет проглотила – без счета… Ей по плечу даже держаться в курсе происходящего на Балканах, а на такое не способен никто из моих знакомых, кроме тебя! Вдобавок она разбирается и в моде, и в крикете, и в уходе за комнатными собачками в достаточной мере, чтобы поддерживать непринужденные разговоры обо всем этом часами, если ей платят за болтовню. Я снабдила ее рекомендательным письмом к тетушке Луизе, живущей в Париже… – Зная твою тетушку Луизу, счесть это делом добрым при всем желании не могу. – Ну… да, однако она очень неплохо платит сносящим ее сварливость и занудство, а бедной миссис Фласкет крайне нужна работа. Вдобавок житье в Париже ей, думаю, придется по душе, а еще она – самое тактичное живое существо на всем белом свете. Знаешь, если дон Симон меня чему-то и научил, – добавила она с некоторым напряжением, возникавшим в ее голосе всякий раз, когда ей приходилось помянуть вампира по имени, – так это тому, что человек, готовый взяться за нужное тебе дело, отыщется в любом городе мира – хватило бы только денег. Умолкнув, Лидия приоткрыла рот, чтобы сказать еще что-то («Видимо, об Исидро», – подумалось Эшеру), но тут с крытой веранды донесся топот князя с ее компаньонкой, отряхивающих грязь и гравий с подошв. Снег за окном уцелел лишь с северной стороны деревьев. «Вероятно, к ночи вновь подморозит, – рассудил Эшер, глядя на пар из ноздрей Разумовского, клубящийся в косых лучах солнца, склонившегося к горизонту. – Однако еще неделя, и ветви берез покроются свежей листвой…»