Присмотр за кухней в обязанности дневных слуг, по-видимому, не входил. Кухней не пользовались вот уж который десяток лет: все шкафы и полки давным-давно пустовали. Вероятно, передние комнаты были устроены только для виду или на случай, если хозяйке захочется вспомнить о прежней, человеческой жизни. Имелся здесь даже водогрейный котел с некоторым запасом угля, чтоб миледи могла принять ванну. – Как я уже говорил, предложить хозяину вампиров, особенно вампиров столь крупного города, где трущобы настолько обширны, а судьбами бедняков ни власти, ни даже владельцы заводов не интересуются совершенно, кайзеру почти нечего. Шаги Эшера отдавались под потолком далекой капелью. Невесомая, словно поступь Вергилия в «Аду», походка Исидро не оставляла в царящей вокруг тишине ни следа. – Понимаете, крестьяне из русских деревень в вампиров верят, однако городских жителей убеждают, будто подобных созданий в природе не существует, и, кроме того, горожане давно знают: жалобщик немедля привлечет к себе внимание Третьего отделения, а ничего хорошего от этого ждать не приходится. Из кухни Исидро направился вниз, в подвал. Эшер, подняв повыше фонарь, последовал за вампиром, хотя ничего, кроме пустого гроба посреди потайной комнаты – куда петербургский хозяин, невзирая на всю свою уверенность в скоропалительном отъезде пропавшей леди Ирен в Крым, наверняка заглянул первым делом, – увидеть там не ожидал. Размеры подвала Эшер примерно оценил еще снаружи, оглядев венчавший его особняк (служа в Департаменте, подобное приходится проделывать сплошь и рядом), и догадался, где выгорожена потайная комната, еще до того, как Исидро подошел к ее двери, загороженной штабелем ящиков. Изрядно тяжелые, в болотной сырости полуподвала ящики вдобавок примерзли к полу, однако благодаря сверхъестественной силе вампира Исидро без труда отодвинул их в сторону и отпер замок узкой дверцы. Пронзившие непроглядную тьму лучи потайных фонарей осветили пустой гроб со сдвинутой крышкой на фоне глухой кирпичной стены. Ни следов пламени, ни пятен крови на экстравагантной обивке из белого атласа не оказалось. Кроме гроба да льда, покрывавшего вымощенный кирпичом пол, в комнатке не обнаружилось ничего. Ничего неожиданного, ни малейших намеков на суть происшедшего, хотя Исидро, на миг задержавшись у гроба, провел пальцами по атласной обивке. Казалось, он о чем-то спрашивает темноту или рассчитывает обнаружить на белой ткани некую надпись. Однако секунду спустя вампир отвернулся от гроба и беззвучно выскользнул за порог. Эшер двинулся за ним следом. – Леди Итон была женой дипломата? Или просто неудачливой путешественницей наподобие вас? Исидро искоса взглянул на него. В луче фонаря глаза вампира сверкнули, словно кошачьи. – Я ведь, – продолжал Эшер, – и представить себе не могу, чтоб вы, оставив Мадрид в 1555-м, дабы почтить присутствием церемонию венчания вашего короля с королевой Английской, рассчитывали встретить в Лондоне одного из вампиров и вынужденно задержаться там на несколько сотен лет. – Нет. В уголке губ вампира, словно царапина от иглы, мелькнул едва различимый призрак кривой, а может, слегка удивленной улыбки, и тень, сгустившаяся на его лице, пока он стоял возле гроба, отступила. – Нет, не рассчитывал. В гостиной Исидро выдвинул ящики барочного письменного стола – умопомрачительно тонкой работы, из черного дерева, инкрустированного перламутром – и, будто случайно загородив их от Эшера узким плечом, принялся извлекать изнутри связки писем. – После, – продолжал он, – мне рассказали, что вампиров предостаточно и в Мадриде, и в моем родном Толедо. Благодаря безрассудному пристрастию к ночным прогулкам я с тем же успехом мог бы попасться кому-то из них и там. Вероятно, в Мадриде и Толедо рассудили, что меня непременно хватятся. Через его плечо Эшер сумел разглядеть почерк – витиеватую писарскую вязь шестнадцатого столетия. Стопки за стопками писем, аккуратно перевязанных лентами… Время от времени дон Симон останавливал взгляд на датах: апрель 1835-го, ноябрь 1860-го – да Эшер в те времена даже еще не родился! А от письма, датированного днем его рождения в тот самый год, когда он был отправлен в Йорк, в эту ужасную закрытую школу, в год смерти родителей, словно бы вдруг повеяло слабым, давным-давно выветрившимся, но все еще различимым ароматом пачулей… Подумать только: Исидро писал это письмо тем самым вечером! – А она – да, она была замужем за дипломатом, – продолжал вампир, выдвигая ящик за ящиком, будто бы в поисках более богатой добычи. Стопки писем потоньше, с адресами, написанными разными почерками, он небрежно бросал на угол стола, поближе к Эшеру. Счета, приглашения, памятная книжка, расходы на содержание дома… – Счастья в браке она не нашла, но, думаю, супруг доставил ей немалое удовольствие, став одной из первых же ее жертв. Такое случается нередко. Нередки, впрочем, и случаи, когда новообращенные берут в «птенцы» – либо просят хозяина взять в «птенцы» – осиротевшего мужа, жену или возлюбленную, напрасно надеясь, что те останутся с ними навеки. – Напрасно? Распихав корреспонденцию по карманам долгополого черного пальто, Эшер уселся на край стола. Тем временем Исидро начал изучать, ощупывать, простукивать розовые с позолотой (стиль Людовика XIV) стенные панели в поисках тайников или еще каких-нибудь секретов. Наблюдая за доном Симоном, Эшер не забывал вслушиваться в тишину на лестнице и снаружи. Еще не хватало, чтоб петербургская полиция арестовала его за кражу со взломом! – Дело в том, что вышеупомянутому мужу, жене или возлюбленной крайне редко искренне хочется стать вампиром. Завершив обход комнаты, Исидро оглянулся и подобрал оставленный у порога фонарь. – Как правило, им не хватает воли пережить превращение – вверить хозяину и душу и разум, оказаться в объятиях его сознания, – иллюстрируя объяснение, длинные пальцы вампира сомкнулись в кулак, будто лепестки странного блеклого цветка, пожирающего изловленную муху, – а после вернуться в собственное тело после смерти оного. Бывает также, что вампиры из них выходят весьма неумелые, отчего их существование не затягивается надолго. Ну а вампир, пожелавший взять их с собою в Вечность… Сухой, негромкий шепот Исидро казался пылью, оседающей на пол, на стены комнаты, запертой многие годы. – Вампир, пожелавший взять их с собою в Вечность, к тому времени обычно теряет к ним интерес. Случается, Любовь побеждает Смерть, но одолеть эгоизм, без коего невозможно смириться с убийством других ради продления собственной жизни, ей не удается почти никогда. Проследовав в овальный вестибюль первого этажа, вампир направился к плавно изогнутым лестницам, ведущим наверх, в темные спальни. Украшенная бархатными фестонами пещера опочивальни, затем гардеробная почти такой же величины – ряды кипарисовых шкафчиков, туалетные столики, покрытые мутью изморози зеркала… Распахивая дверцы одну за другой, осматривая все полки, все уголки, Исидро продолжил поиски. Судя по местам, привлекавшим его внимание, искал он нечто совсем небольшое. Все платья на вешалках были пошиты по моде этого года: розовато-лиловое с болотной зеленью, модное в прошлом сезоне, уступило место нежно-розовому с серебром совсем недавно. В таких премудростях служащим Департамента следовало разбираться тоже – даже тем, кому не посчастливилось жениться на Лидии. Шляпные полки украшали новейшие из страшилищ, сотворенных парижскими шляпниками, на сей раз (насколько позволял судить свет фонаря) отдавших пальму первенства цвету английской розы. – Если она и отправилась в Крым, – заметил Эшер, – то ничего подходящего из нарядов с собой не взяла… разве что, помимо всего здесь висящего, у нее имеется совершенно особый летний гардероб. Надо бы заглянуть в кладовые верхнего этажа, проверить, на месте ли чемоданы. – Полагаю, Голенищев об этом не задумывался ни на миг. Поглощенный поисками, Исидро даже не оглянулся. Тем временем Эшеру ни с того ни с сего пришло в голову, что в спальне может найтись фотография леди Итон, и он отправился туда, поглядеть – а после так и не понял, как мог совершить подобную глупость. По пути через темную комнату к туалетному столику у кровати ему вдруг сделалось трудно дышать. Нет, ничем новым в спальне не пахло, однако ощущение удушья заставило, несмотря на холод, сдернуть шарф с шеи. Увы, легче от этого не стало – напротив, удушье усилилось. Не то чтоб до дурноты, но… Ледяная ладонь, зажав рот, развернула в сторону его голову. Другая рывком распахнула воротничок рубашки. Силе пальцев, сомкнувшихся на плечах, позавидовала бы и машина. Будь подстерегшие его вампиры не так жадны либо не так твердо намерены преподать Исидро урок – могли бы без затей вспороть когтем горло и оставить труп Эшера посреди спальни леди Итон, на аксминстерском ковре в пастельных тонах, задолго до того, как дон Симон почует неладное. Однако им слишком хотелось утолить голод. А бывать в гнездах вампиров Эшеру уже приходилось. Рывок, резкий взмах рукой. Едва серебряный клинок из ножен на предплечье скользнул в ладонь, Эшер ткнул им назад, в вампира, схватившего его за плечи, и в тот же миг почувствовал прикосновение ледяного лба к подбородку. Однако напавшая спереди с пронзительным воплем отпрянула прочь – еще бы, цепочка четверного плетения, трижды обернутая вокруг шеи, сожжет любому вампиру и губы, и пальцы. С трудом сохранявший ясность ума, он – скорее инстинктивно, чем осознанно, – рванулся из рук ослабившего хватку противника. Жестокий удар в лицо, нанесенный неведомо кем, едва не сломал шею, и Эшер, помня о нечеловеческом проворстве напавших, снова взмахнул перед собою ножом… – Брось его. Голос Исидро прозвучал резко, холодно, точно щелчок серебряного бича. Оглушенный, не в силах перевести дух, Эшер рухнул на пол. – Назад. Нападавшие – тени в отсветах оброненного Эшером фонаря – отступили. Глаза их мерцали во мраке, точно глаза хищных зверей. Кое-как встав на колено, Эшер поднял фонарь и повернул его донцем книзу: осложнять дело приездом санкт-петербургской пожарной команды было совсем ни к чему. Потрогав шею, он снял перчатку и снова ощупал горло. Нападение, схватка, спасение – все это заняло считаные секунды. Дрожь охватила его только сейчас, задним числом. – Уж не запамятовал ли граф Голенищев упомянуть о моем сегодняшнем визите? – неторопливо, с убийственной мягкостью в голосе спросил Исидро. – Пошел он в жопу, твой Голенищев! – отрезал молодой человек в тужурке из грубой шерсти. Подбородок его обрамляла всклокоченная бородка, голову венчала студенческая фуражка наподобие флотской. Кривясь от боли, юноша зажимал ладонью кровоточащую колотую рану в бедре. Исидро обращался к нападавшим по-французски, однако ответил студент на русском, в пролетарской манере обитателя фабричных окраин. Всего их оказалось трое. Одна, девица того же сорта, что и студент, невысокая, коренастая, челюсть – будто волчий капкан, повернулась к темному проему двери в дальнем углу комнаты, однако Исидро велел: – Стоять. При этом он не шевельнулся и даже не повысил голоса, и все же девица повернулась к Исидро, словно плечо ее стиснула его стальная рука. На губах девицы вздулись жуткие волдыри – следы серебряной шейной цепочки, в глазах отразились отсветы фонаря, а взгляд… Пожалуй, такой лютой, непримиримой злобы во взгляде Эшер прежде не видывал. Жизнь его все еще висела на волоске, однако это не помешало отметить: приглашенными на званый вечер в дом одной из знатнейших фамилий империи ни ее, ни студента невозможно было бы даже вообразить. А вот их спутницу, еще одну девицу, – вполне. Высока ростом, стройна, хрупка с виду, светлые волосы собраны в узел на темени, как у балерин, да и осанка балетная… Именно она и сказала: – Голенищев нам не указ. В ее дрогнувшем голосе явственно слышалось пренебрежение, но не уверенность. Исидро молчал, холодно, безмятежно взирая на всех троих. – Голенищев – зажравшаяся свинья, буржуй, толстосум, жиреющий на тяжком труде рабочих! – выпалил студент, едва не сорвавшись на крик. Эшеру страшно захотелось спросить, когда он в последний раз трудился или хоть пальцем шевельнул, дабы помочь Революции, однако от этой идеи пришлось отказаться. Придвинуться хоть на дюйм к остро заточенному серебряному ножу для конвертов, лежавшему на запятнанном кровью ковре в каком-то ярде от его ног, он не осмелился тоже. – Насколько я понимаю, – сказал наконец Исидро, – хозяев в Санкт-Петербурге теперь двое? – Хозяев у нас больше нет! Снизу все это время не доносилось ни звука, однако во тьме дверного проема возникли мерцающие глаза и мутные, белесые пятна не тронутых солнцем лиц. Кто из четверых вошедших граф Голенищев, Эшер понял с первого взгляда: слишком уж он отличался от остальных спокойным, холодным высокомерием человека, с пеленок властвующего над жизнью и смертью крестьян в своих имениях. «Предложить хозяину вампиров, особенно вампиров столь крупного города, кайзеру почти нечего…» Да, человек этот явно считал жизни тех, кого губил ради продления собственного существования, принадлежащими ему по праву – и, как говорил Исидро, обращенный в вампира собственным хозяином благодаря скорее деньгам и связям, чем уму, явно подбирал «птенцов» согласно тем же критериям. Трое из его выводка вошли в комнату следом за ним, точно охотничьи псы. – Иппо, – заговорил граф, обращаясь к студенту, – немедля проси мсье Исидро о прощении. Подобно всем вампирам, когда-либо встречавшимся Эшеру, выглядел он молодо, не старше сорока, и, облаченный в безукоризненно скроенный лондонский костюм, внешним лоском и вкрадчивостью манер не уступал французам. – Марья, Олюша, вы тоже. – Плевал я на твоего мсье Исидро! – провозгласил студент. – И на тебя плевал! На миг Голенищев замер, не сводя взгляда с «птенца». В водянисто-голубых глазах графа полыхнул гнев, безупречные губы в обрамлении золотистой бородки а-ля принц Альберт искривились от ярости. Еще секунда, и студент Иппо, словно увлекаемый незримой рукой, рухнул на колени, а там и на четвереньки, сдавленно выругавшись, пополз к Исидро, простерся ниц и припал губами к его ботинку. Трое «птенцов», явившихся с Голенищевым, безмолвно наблюдали за его унижением, однако в их безмолвии чувствовалась нешуточная угроза, подспудная ярость, тлеющая на грани открытого неповиновения. Стараясь ступать как можно беззвучнее, насколько это вообще в человеческих силах, Эшер отодвинулся подальше от двух оставшихся бунтовщиц. Если к их бунту примкнет кто-либо из новоприбывших, если ситуация внезапно – как это нередко случается – выйдет из-под контроля, бунтовщики, всего вероятнее, бросятся не на графа с Исидро, а на него. Вот тут-то, коснувшись спиной филенки стенной панели, он и почувствовал, как панель слегка поддалась под нажимом. Тем временем представление Иппо повторили обе девицы: балерина Олюша – плача в бессильной злости, а студентка Марья – визжа, сквернословя, мотая головой из стороны в сторону, будто пес, упорно рвущийся с цепи. На лице наблюдавшего за ними Исидро не отражалось даже скуки, как будто ничто в человеческом мире его более не волновало. «Возможно, так оно и есть, – подумалось Эшеру, – но вот интересно: принуждал ли хозяин к подобным представлениям леди Ирен Итон? И если да, писала ли она об этом Исидро?» – Ты, Марья, предпочла бы укусить его, не так ли? – с издевкой заметил Голенищев. – О, поглядите-ка на нее! Ну и личико, а? Куси-ка лучше Иппо, Марья. Усь его, усь!