И тут она увидела его. Он бежал к ней по причалу вместе со своими тремя приятелями, а в руках нес какой-то мешок. За ними гналась дворцовая стража, и ей вдруг показалось, что он – это спасительная рука, протянутая ей сверху; что именно он способен вытащить ее из жуткой пропасти, в которую она по собственной вине провалилась; что если эти четверо успеют вовремя добраться до афинского судна, то все они будут в безопасности, а она станет счастливой женой афинского царевича. Судно афинян уже отчалило от берега, но бегущие успели в прыжке преодолеть быстро расширявшуюся полосу воды, отделявшую корабль от пристани. Один из стражников, прыгнув следом за ними, тут же получил удар мечом в лицо и рухнул в воду, забрызгав кровью своего убийцу. Второй стражник тоже прыгнул и даже сумел уцепиться за нижний край поручней, но разжал пальцы, когда по ним безжалостно ударили каблуком сапога, и упал на труп своего товарища. А потом судно отошло уже слишком далеко от берега, и преследователи могли только гневно кричать, потрясая оружием, но крики их заглушал рев многочисленных пожаров. А он повернулся, обнял ее за плечи и притянул к себе, так что она больше не могла видеть горящие суда и слышать гневные вопли стражников; некоторое время она ощущала лишь тепло его тела и вдыхала острый кисловатый запах его пота. Затем взгляд ее упал на палубу, и она увидела в развязавшемся мешке голову своего брата. Ее разбудил жгучий холод и хлопанье крыльев двухсот тысяч птиц, разом взлетевших. Оказалось, что проснуться навстречу некой, пусть и ужасной определенности – это настоящее облегчение после неясных, бесконечно повторяющихся, пугающих снов. Она выглянула из шатра и увидела тех птиц, что ночью заставляли ее цепенеть от страха; сейчас они встряхивались, выползая из ямок на песке, и взлетали, точно хлопья золы над костром, – черные спинки, белые брюшки; а потом собрались в стаю, похожую на облако серых хлопьев, уплывающее вдаль, за море. Когда стая чаек исчезла за горизонтом, воздух показался ей каким-то удивительно чистым и прозрачным, словно промытым, и она даже сумела на несколько минут как бы отдалить от себя события вчерашнего дня, вообразив, что все это случилось не с ней, а с кем-то другим, а если и с нею, то много-много лет назад. Но потом все снова вернулось, и эти воспоминания были столь реально ощутимы и болезненны, что ее внутренности вдруг скрутил мучительный спазм, и она, присев на корточки за валуном, опросталась. При виде собственных экскрементов ее чуть не вырвало, но главным образом потому, что их даже нечем было закопать – слой почвы оказался здесь слишком тонок, а жалкие горсти сухой травы, сорванной ею, сразу унес ветер; в итоге она просто взяла какую-то палку и затолкала отвратительную кучку под валун, чтобы хоть в глаза не бросалась. В углублении на вершине большого валуна собралась лужица грязноватой дождевой воды. Она напилась, и ее тут же вывернуло наизнанку, но она заставила себя снова пить эту воду. Потом, завернувшись в коврик, лежавший в шатре под ногами, она обошла по периметру весь островок, который, как оказалось, имел форму восьмерки, а там, где находилась его тонкая «талия», были два каменистых пляжа. На обследование острова у нее ушло часа два. Здесь не было ни одного дерева, только отдельные купы низкорослых колючих кустарников, чуть ли не стелившихся по земле из-за постоянно дующих ветров. Среди кустарников попадались зеленые подушки армерии, папоротники, лихнис. Из-под ног взлетали гагарки, вспархивали бабочки. Берег представлял собой череду голых утесов, хотя кое-где сквозь трещины в камнях все же зелеными космами прорастала трава, а в нагромождении крупных валунов и каменных обломков чуть выше поверхности воды виднелась оранжевая корка засохших водорослей, зеленая борода которых пышно росла под водой. Краешком глаза она уловила какое-то движение, и на мгновение ей показалось, что она здесь не одна, но потом поняла, что это просто стая тюленей, разлегшихся на узком пляжике. Тюлени выглядели точно полурыбы-полусобаки, а их пятнистые мокрые шкуры блестели и переливались, как драгоценные камни. Единственными следами человеческого присутствия на острове были развалины какого-то древнего каменного круга, над которым словно висела некая особая, пугавшая ее аура. Она вернулась к шатру, установленному в узкой седловине между двумя половинками острова-восьмерки, а потому укрытому от самых суровых ветров, и почувствовала, что страшно хочет есть. Вот только где ей найти пищу? И сколько времени она сможет продержаться без еды? О таких вещах она совершенно ничего не знала. Он прижимал ее к себе, пока не стали утихать ее рыдания, затем вытер ей лицо и, заглянув в глаза, сказал: «Я должен командовать этими людьми. Им необходимо видеть во мне повелителя, обладающего такой властью и такой силой, каких сами они лишены. Им необходимо знать, что я способен убить любое чудовище. – Голос его звучал спокойно, в нем не слышалось гнева, да у него и не было никакой необходимости гневаться. – В течение десяти лет каждый год твой отец убивал двенадцать наших юношей и девушек. А ведь у каждого из них были братья и сестры, матери и отцы. И нам твой отец собирался перерезать глотку и сбросить наши тела в яму. Да, я всего лишь убил твоего брата, хотя мог сделать куда больше». Собственно, выбора у нее не было. Она вынуждена была обнимать убийцу брата, выбросив из головы все мысли и о брате, и о своей прежней жизни. Всего несколько мгновений – и она стала совсем другим человеком. А не в этом ли заключен смысл выражения «полюбить кого-то всем сердцем»? – вдруг подумала она. На второе утро голод разбудил ее еще до рассвета. Ноющая боль в пустом животе была такой, словно у нее сломаны кости. Ее тело бунтовало, не желая голодать. Моросил холодный дождь, и вылезать из шатра не хотелось, но боль в животе стала почти нестерпимой, и по сравнению с этим перспектива промокнуть насквозь уже не так пугала. Снова спустившись по каменистой осыпи к морю, она долго стояла на галечном гребне, намытом волнами, и растерянно озиралась, пытаясь понять, можно ли здесь найти что-нибудь съедобное. До сих пор она ела лишь кем-то приготовленную и заботливо поданную ей пищу, весьма плохо представляя себе, каких усилий это кому-то стоило. А еще она очень любила фрукты – виноград, груши, айву; только на этом острове никаких фруктовых деревьев, похоже, не было. Слева по-прежнему валялась голова тюленьего детеныша, убитого афинянами, но она понимала, что даже эту ужасную голову нужно сперва как-то приготовить, а у нее и огня-то нет. И потом, она просто не могла спокойно смотреть на эту голову – тут же вспоминала убитого брата. Она попыталась пожевать водоросли, отодрав их от камней, но они оказались грубыми, кожистыми, да к тому же их покрывал слой противной слизи. Ей удалось отыскать несколько ракушек, но они так крепко прилепились к поверхности камней, что отодрать их она так и не сумела. Она брела по мелководью, и студеная вода плескалась вокруг ее лодыжек, точно осколки льда. Она то и дело наклонялась и переворачивала небольшие камни на дне, раздвигая дрожащими от страха руками плети лохматых водорослей и испытывая страх при мысли о том, что может оказаться под ними. Осмелев, она зашла в воду чуть глубже. Все ее мысли и чувства, даже чувство опасности, заглушала теперь звериная потребностью хоть чем-то утолить голод. Теперь ледяная вода была ей уже почти по пояс, и она с трудом могла разглядеть камни на дне, так что приходилось погружать в воду лицо, чтобы пошарить под ними. Вдруг ее пальцы наткнулись на нечто более острое, чем обычный камень, и с более четкими, почти геометрическими, очертаниями. Она потянула изо всех сил и вытащила на поверхность целую колонию ракушек, покрытых наростами окаменевшей извести. Когда она вышла из ледяной воды на берег, воздух показался ей куда более теплым, чем прежде. Она попыталась раскрыть одну раковину пальцами, но только сломала ноготь. Тогда, прихватив ракушки с собой, она подошла к большому плоскому камню и стала по очереди класть ракушки на этот камень, а другим камнем разбивать их. Внутри оказалось какое-то подобие мяса, и она, тщательно выбрав осколки ракушек, сунула моллюска в рот. Более всего это было похоже на солоноватый сгусток слизи, но она, выждав немного и подавив тошноту, все же сумела проглотить содержимое первой ракушки. Хорошо хоть не нужно это жевать, подумала она и съела второго моллюска. Затем третьего. Воздух уже не казался ей теплым; ее начинала пробирать дрожь, и она, прихватив с собой оставшиеся пять ракушек, поднялась по каменистой осыпи к шатру, скрытому в заросшей травой седловине. Ей было необходимо обсохнуть и хоть немного согреться. Но оказалось, что дождь промочил шатер насквозь, и капли воды, просачиваясь сквозь крышу, попадали прямо на постель. Бороться с этим у нее уже не было сил, и она, сняв одежду, завернулась в одеяло из козьих шкур и устроилась на полу в сухой части шатра. Сперва она плакала, потом ей удалось соскользнуть в некий полусон и немного успокоиться. Но вскоре у нее начались колики в животе. Внезапно подкатила тошнота, ее вырвало прямо на пол, но убирать мерзкую лужу она была не в состоянии и, чтобы ее не видеть, просто перекатилась на другой бок. Постепенно колики немного стихли. Он приказал одной из афинянок принести с нижней палубы теплый плащ, закутал в него принцессу и усадил на скамью у одного из бортов, а сам вернулся к своим людям. Он велел им держать паруса по ветру и внимательно следить за скалами, а затем свернуть причальные концы, сесть на весла и грести что есть сил. Как только берег скрылся из вида, он приказал сменить курс, желая сбить с толку любых преследователей. Прежде ей никогда не доводилось плавать на корабле. Она была поражена тем, какой холодный и чистый воздух вокруг, как красива водяная пыль, летящая из-под носа судна. Ее, правда, сперва пугала качка, и казалось, что она вот-вот упадет в воду, но потом она заметила, что все остальные на качку не обращают внимания, и постаралась убедить себя, что это просто детская игра, вроде раскачивания на канате; а еще она вспомнила, как когда-то давно отец подбрасывал ее высоко в воздух, а потом ловил… Но наибольшее беспокойство вызывала у нее необъятность и глубина морских вод. Стоило ей представить, сколько воды под килем судна и насколько далеко дно, как подкатывала тошнота, а колени сами собой подгибались, словно она, взобравшись на вершину высоченной башни, перегнулась через перила и посмотрела вниз. А уж когда она начинала думать о том, что на плаву их удерживает всего лишь деревянная платформа размером не больше внутреннего дворика, а вокруг бескрайняя, как небо, гладь воды и вряд ли кто-то из них умеет плавать, а значит, все они буквально в нескольких шагах от гибели, то готова была считать всех моряков либо невероятными храбрецами, либо полнейшими глупцами. Любая мысль о брате по-прежнему причиняла ей острую боль, и у нее тут же начинало мучительно тикать в висках. Она старалась как можно меньше двигаться, но очень внимательно следила за тем, что происходит вокруг, и прислушивалась к разговорам, пытаясь этим отвлечь себя от болезненных воспоминаний. Наконец гребцы осушили весла, принесли откуда-то снизу корзину припасов – оливки, соленую рыбу, свежую воду и сухое печенье – она такого никогда прежде не пробовала. Он хоть и уселся с нею рядом, но прямо к ней обратился всего лишь дважды. Ей было приятно, что она так быстро оказалась включена в некий магический круг избранных, куда другие доступа не имели. Ну а то, что он вынужден всячески поддерживать свой авторитет, ей было тем более понятно. Льстило ей и предвкушение того, что вскоре они останутся наедине, и тогда этот человек будет принадлежать лишь ей одной. Они встали на якорь возле этого острова незадолго до полуночи. Сначала на воду спустили на веревках маленькую лодку, на которой трое мужчин поплыли к берегу, чтобы разведать обстановку. Вернувшись, они сообщили, что остров необитаем, и принялись перевозить туда ящики и узлы; и лишь после того, как на поросшей травой каменистой гряде были установлены несколько шатров, на остров переправили ее и остальных женщин. С наступлением ночи к ней пришел страх. Дома свет горящего костра всегда выхватывал из тьмы какие-то знакомые предметы – кусок каменной стены, фрагмент росписи по штукатурке, резные деревянные подвески. Но ей еще никогда не доводилось видеть абсолютной тьмы, кажется, полностью поглотившей весь окружающий мир. В непроницаемой темноте она совершенно утрачивала способность ориентироваться и в пространстве, и во времени, и в голову тут же начинали лезть страшные истории, которые ей рассказывали в далеком детстве – как Хаос породил любовь и ад, как Хронос серпом кастрировал собственного отца, – и теперь все это представлялось ей столь же реальным, как и то, что ее двоюродный брат Главк чуть не утонул в бочке меда, а другой ее двоюродный брат Катрей, пытаясь покататься верхом на козле, упал и сломал себе руку. На ужин была соленая рыба и сушеные фиги; фиги были спрессованы в толстенькие диски, очень похожие на маленькие мельничные колеса. Кто-то из мужчин нашел на берегу молодого тюленя и, отогнав от него мать, убил детеныша и освежевал его. А потом они принялись жарить на огне куски тюленьего мяса, но кое-кто из женщин, в том числе и она, сочли жаркое несъедобным. Она решила, что лучше уж поголодать пару дней, зато потом поесть нормальной пищи. Да и сладкое вино отчасти притупило у нее голод. Все, что происходило вокруг, было настолько новым и удивительным для нее, что она совершенно забыла о том, что ждет ее под конец этого вечера. Когда он в последний раз осушил кубок вина, взял ее за руку и повел к своему шатру, она еще очень плохо представляла, что именно он собирается с ней сделать. О таких вещах мать почти ничего ей не рассказывала, а от двоюродных сестер удалось узнать и того меньше. Больше всего сведений об этой таинственной стороне жизни она сумела получить, подслушивая болтовню служанок; они, правда, отчего-то находили все это ужасно смешным, а вот ей то, о чем они упоминали, показалось пугающим и даже отталкивающим. Но, наверное, служанки имели в виду каких-то других мужчин, утешала она себя, а этот, чьей женой она вскоре станет, совсем не такой. Он опустил полог шатра и поцеловал ее – на этот раз поцелуй был куда более долгим. Она с тревогой подумала, что вот сейчас он сделает ей больно, но он лишь сунул руку ей под одежду и стал тискать ее грудь. Ощущение было странное – неловкое и какое-то неправильное. Кроме того, она не знала, как ей полагается вести себя в такой ситуации и должна ли она что-то делать в ответ. Если раньше, днем, ей казалось, что ему можно довериться, что он всегда ее защитит, то теперь, похоже, ставки возросли, а правила стали куда более расплывчатыми. Она сознавала, что ее жизнь зависит от того, останется ли она внутри некоего созданного им магического круга, и для этого она обязана всячески ублажать своего будущего мужа. Сегодня утром она уже совершила роковой шаг, полностью изменив свою судьбу, так что теперь ей придется делать очередные шаги на новом пути. Она слегка отвернула лицо, уходя от его жадных губ, и спросила: «Что я могу для тебя сделать? Чего бы ты хотел?» Он рассмеялся и, непристойно задрав на ней платье, повернул ее к себе задом и наклонил над постелью. Увы, служанки оказались правы. То, что он с ней делал, было отвратительно, пугающе, но действительно, как ни странно, довольно смешно. Она думала, что почувствует себя взрослой и умудренной опытом женщиной, однако происходящее скорее напоминало детскую возню – она словно вновь дралась со своими братьями, делала стойку на руках, катала в пыли колеса от повозок. Сперва это показалось ей унизительным и отталкивающим, но потом она поняла, как хорошо снова стать ребенком, не иметь никакой ответственности, забыть обо всем, что случилось сегодня, думать только о том, что происходит в настоящий момент. Кончив, он рухнул на постель, натянул на них обоих одеяло из козьих шкур и уже через несколько минут спал мертвым сном, по-прежнему крепко прижимая ее к себе. Она не могла даже пошевелиться, опасаясь разбудить его, и лежала, прислушиваясь к доносившимся снаружи голосам, которые звучали все реже и тише. Наконец все улеглись спать, и мерцающий оранжевый свет костра постепенно угас. Время от времени ветер отгибал краешек полога у входа в шатер, и тогда ей был виден крошечный треугольник темного неба с тремя маленькими звездочками, а вокруг продолжалась и продолжалась бесконечная, беспросветная ночь. Где-то после полудня дождь прекратился, боль у нее в животе тоже затихла, и она понемногу пришла в себя. Вылезла из шатра и развесила мокрую одежду на веревочных растяжках, чтобы она просохла на солнце. Затем вывесила на просушку и простыни, а полог, закрывающий вход в шатер, подвязала повыше, надеясь, что с помощью ветерка лужа, собравшаяся на земляном полу, испарится хотя бы частично. Сняв мокрую одежду, она так и ходила совершенно голая, занимаясь всеми этими делами. Затем руками собрала с пола палатки собственную блевотину, вынесла ее наружу, а руки старательно вытерла о траву. Она делала все это, ни о чем не думая, и лишь некоторое время спустя, на мгновение остановившись, вдруг посмотрела на себя как бы со стороны и поняла, какое далекое путешествие совершила ее душа за столь короткое время. На вершине поросшей мохом скалы ей удалось отыскать крошечное озерцо солоноватой воды, собравшейся в углублении после дождя. Она с наслаждением напилась – вода была холодная, с ощутимым землистым привкусом, точно выдернутый из грядки овощ. Ей впервые пришло в голову, что выжить здесь, пожалуй, все же можно, но для этого нужно стать похожей на лисицу: постоянно охотиться и никогда не задумываться о завтрашнем дне. Затем, прикрыв наготу одеялом из шкур и сунув ноги в сандалии, она снова направилась в ту часть острова, где колючие кустарники росли наиболее густо; ей казалось, что там она видела какие-то ягоды. Что ж, память ее не подвела: на некоторых кустах и впрямь висели мелкие красные ягодки, но теперь она проявила куда большую осторожность, не желая повторить ошибку, совершенную утром, и сорвала всего одну ягодку, сунула ее в рот, разжевала и тут же выплюнула – ягода оказалась невыносимо кислой, почти горькой на вкус. Тогда она решила спуститься по каменистой осыпи к воде и все же подобрать голову тюлененка, подавив всякие переживания по этому поводу. Но оказалось, что голова уже начала разлагаться. Запах от нее исходил просто чудовищный, и она, подойдя ближе, заметила, как внутри головы копошится что-то мерзкое. Ей было ясно, что необходимо как-то разжечь костер. Если ей это удастся, тогда она, возможно, сумеет и ракушки запечь, сделав моллюсков относительно съедобными. Она не раз видела в детстве, как ее двоюродные браться разжигали огонь с помощью трутницы, украденной на кухне; правда, их обычно ловили за этим занятием и подвергали порке. Она помнила, что в трутнице было два камня и комок корпии. Корпии у нее, естественно, не имелось, а вот камней здесь было сколько угодно. И она принялась выбирать на сухой верхней части пляжа подходящие пары камешков, а потом, повернувшись спиной к ветру, ударять ими друг о друга в надежде высечь хотя бы крошечную искорку. Она потратила на это довольно много времени, но, увы, без малейшего успеха. Лишь вновь поднявшись к шатру, на заросшую травой седловину, она поняла, насколько измучена. Одежда высохла, но у нее уже не хватило сил, чтобы одеться, и она лишь поплотнее завернулась в одеяло и прилегла у входа в шатер, следя за тенями облаков, скользящими по поверхности воды. Отчего-то это занятие и успокаивало, и утешало ее, но в то же время она отчетливо сознавала, что чем дольше будет голодать, тем труднее ей будет заставить себя отправиться на поиски пищи. И все же в данный момент она так и не смогла заставить себя встать. Как, впрочем, и подумать о том, чего сможет добиться, если все-таки встанет. Он был прав. Ее отец делал вещи и похуже. Она вспомнила окровавленные тела во рву и подумала: а что, если кто-то из них был еще жив, когда их засыпали землей? И представила, как сама лежит там, во рву, и земля забивает ей рот, а тело придавливает невыносимая тяжесть. У ее отца, разумеется, были совсем иные сведения об определенных событиях, да и понимание этих событий было совершенно иным, чем у нее, не знавшей практически ничего. Наверное, с его точки зрения, столь жестокие убийства были просто ценой, которую следовало уплатить за благополучие и безопасность его народа. Впрочем, она этого уже никогда не узнает. Целых три дня она ни с кем не разговаривала и даже голоса человеческого ни разу не слышала. Мысли, став более ясными, теперь смущали ее. Концентрические круги родного дворца – царские покои, публичные помещения, сады, мощные стены, за которыми раскинулся город, – все это отсюда представлялось ей чем-то вроде улья, или муравейника, или еще какого-то сложного прихотливого строения, структура которого для чужаков должна навек оставаться тайной. И весь день перед ней возникал образ отца – как он стоял возле большого окна и смотрел куда-то вниз, в сторону гавани, а она сидела у его ног и играла с фигурками из слоновой кости. Лицо отца было освещено лучами солнца, встающего из-за моря. На нее, свою дочку, он даже не взглянул, но она чувствовала: он знает, что она играет с ним рядом. А ей было, должно быть, всего года три или четыре. Ну, может, пять. И рядом с отцом она чувствовала себя в безопасности. А однажды, когда была уже чуть старше, она видела, как отец ударил ее мать, а потом, размахнувшись что есть силы, вдребезги разбил кулаком фаянсовую тарелку. Он был в таком гневе, что даже не заметил, что вся рука у него в крови. Еще она не раз видела, как отец одним взмахом руки отправлял людей на виселицу и равнодушно смотрел, как их, рыдающих, слуги выводят из зала. Теперь она понимала, что ее отец тоже окружил себя неким магическим кругом, а она любила его не столько за то, что он ее отец и царь, сколько за то, что он позволил и ей находиться в этом магическом круге, тогда как многие, жаждавшие обрести туда доступ, оставались за его пределами. Наутро она вновь принялась прочесывать пляж, подыскивая камешки, с помощью которых можно было бы высечь искру. На этот раз она подбирала по паре каждого вида камней и относила их в шатер – там было более сухо, да и морские брызги туда не долетали. Затем она стала пробовать каждую пару по очереди, ударяя одним камнем о другой, и сердце ее радостно встрепенулось, когда наконец между двумя камешками с треском проскочила долгожданная искра. Она поспешно оторвала кусочек ткани от подола своего платья и грязными ломаными ногтями принялась выщипывать из него нитки, и вскоре перед ней лежала уже целая кучка легких кремовых волокон. Только тогда она вспомнила, что у нее нет дров, и почувствовала себя полной дурой. Ее даже испугало то, что она, похоже, утратила способность предвидеть последовательность даже самых простых своих действий. А уж при мысли о том, сколько усилий ей потребуется, чтобы найти топливо и принести его к шатру, у нее и вовсе полились слезы. Впрочем, плакать было бессмысленно, так что через несколько минут она заставила себя успокоиться, снова накинуть одеяло из козьих шкур и отправиться на поиски дров. Деревьев на острове не было, и потому ей удалось собрать лишь охапку сухих веток кустарника. Она как раз тащила драгоценное топливо к шатру, когда заметила на море какое-то движение и остановилась. Вскоре она увидела, как из воды вылетели два дельфина, сделали в воздухе сальто, нырнули и снова взлетели в воздух – казалось, они катаются на ободе какого-то огромного невидимого колеса. Дельфины были так прекрасны, что у нее екнуло сердце; они были похожи на длинные гладкие серебристые бутыли или на бескрылых серых птиц. Дельфины словно насмехались над ней, не умеющей плавать. Она бы сразу погибла там, в волнах морских, которые они разрезали с такой легкостью, совершая путешествия в десятки царств и возвращаясь обратно. На мгновение ее охватила мечта о том, чтобы стать такой же свободной, как эти дельфины, но она быстро поняла, как мало толку было бы ей от этой свободы. В Афинах она никому не нужна. Домой ей тоже возврата нет. Так что здесь, пожалуй, не хуже, чем где бы то ни было еще. Дельфины уплыли, и она, поднявшись с охапкой топлива к шатру, опустила собранные ветки на старое кострище и выложила вокруг будущего костерка небольшой кружок из камней, подражая своим похитителям. Затем она взяла два «удачных» камня, положила рядом комок выщипанных ниток и принялась высекать огонь. Но у нее ничего не получалось. Ей удавалось высечь искру максимум один раз на двадцать ударов, но поджечь этой искрой кучку корпии не получалось никак. Она ударяла камнем о камень сто раз, двести, триста… Руки у нее покрылись кровавыми ссадинами, мышцы заныли от усталости, но корпия загораться не желала. Она слишком устала, чтобы продолжать бодрствовать, но странная тревога не давала ей уснуть, и она словно плавала между двумя состояниями, сном и бодрствованием, то невольно касаясь края очередного кошмара, то как бы отползая от него, но волоча за собой ощущение непонятного безымянного страха, и в результате окончательно просыпалась. В краткие мгновения кошмарного забытья ей чудилось, что она то упала за борт судна, то бежит вверх по бесконечному каменистому склону, преследуемая безымянным существом с мордой тюленя, которое, вполне возможно, было ее братом. К тому времени, как наступил рассвет, она давно лежала без сна, прислушиваясь к звукам, которые издавала стая взлетавших белобрюхих буревестников; когда же наконец установилась тишина и стал слышен лишь приглушенный плеск набегавших на берег волн, она встала, спустилась на пляж и, обогнув прибрежные скалы, вышла на невысокий утес, под которым вода была значительно более глубока. Она села на край утеса, свесив ноги, и стала смотреть, как под ней в чистой глубокой воде проплывает большая медуза, похожая на светящийся шарик в белой корзинке с обугленными краями, за которым тянутся извивающиеся щупальца. Медуза словно пульсировала в медленном течении. Она, точно завороженная, долго смотрела на медузу. Ей было все равно, сколько минут или часов прошло – теперь она была просто не в состоянии как-то отсчитывать время. Потом медуза куда-то уплыла. Полупрозрачные зеленые воды колыхались внизу, меняя цвет, точно языки пламени, пляшущие за решеткой очага. Она заметила, что кожа на тыльной стороне ее левой руки покраснела, покрылась чешуйками и стала облезать. Она провела по ней пальцем и почувствовала легкую боль, но отчего-то ей казалось, что к ней эта боль никакого отношения не имеет. Возвращаясь по насыпи к шатру, она услышала женские голоса и резкий звон металла – казалось, множество людей разом звенят маленькими колокольчиками. Она прибавила ходу, но, когда добралась до знакомой седловины, и голоса, и колокольчики смолкли, а вокруг никого не было. Живот вдруг скрутила резкая боль. И она, даже не пытаясь укрыться среди камней, прямо тут присела на корточки. Из нее излилась дурно пахнущая оранжевая жижа, и потом ей пришлось несколько раз вытереться пучками сорванной травы. Возвращаться в шатер ей не хотелось, и она без какой бы то ни было цели побрела к самой высокой точке острова. Смотреть на безбрежное море ей тоже не хотелось, и она шла, опустив голову и глядя на покрытую бороздками землю. Такие бороздки, взлетая, оставляли большие белобрюхие буревестники, словно выныривая из подземных нор. Она остановилась, топнула ногой и впервые обратила внимание на то, что здесь под землей явно есть некие пустоты; наверное, догадалась она, там все изрыто этими норками так, что стало похоже на подземные соты. Встав на четвереньки, она принялась разрывать землю руками, но оказалось, что там все переплетено бледными корнями растений; ей пришлось подыскать камень поострее и буквально прорубаться сквозь прочную сеть. Она усердно копала, все глубже погружаясь в подземную нору, и наконец почувствовала, как там кто-то царапается и хлопает крыльями, задевая кончики ее пальцев. Вынув две последние горсти земли, она обнаружила в норе двух толстых серых птенцов, хотя очень надеялась найти там яйца. Увы, период кладки яиц давно миновал. Она взяла в руки одного птенца – пушистый комок цвета голубиного крыла – и, когда он попытался клюнуть ее маленьким загнутым черным клювом, встала и раздавила ему голову каблуком сандалии. Затем разрубила острым камнем птичке грудку и, не обращая внимания на то, что руки у нее в крови и к ним прилипли крошечные перышки, жадно вгрызлась в теплые внутренности, пережевывая и глотая мясо вместе с хрящами и перьями. Правда, в горле все время стоял комок тошноты, но она продолжала жевать и глотать. Собственно, всего получилось три полных глотка, и с первым птенцом было покончено. Она тут же уставилась на второго, и он тоже смотрел на нее, разевая клюв и явно ожидая, что сейчас его покормят; глаза маленького буревестника сверкали в солнечных лучах, как черные драгоценные камни. И она, вытерев рот краем одеяла из козьих шкур, пошла прочь. Ей никак не удавалось вспомнить лицо матери. Она с легкостью представляла себе лица родного брата и двоюродных братьев, а также отцовское лицо. Она хорошо помнила лица многих людей – тех, что, бывало, сидели во дворце за столом совета, или тех четверых слуг, облеченных таким доверием, что их допускали даже в царские покои. Но вспомнить лицо родной матери она так и не смогла себя заставить. А ведь эта женщина ее родила, эту женщину любил ее отец! И все же, пытаясь представить мать, она каждый раз видела лишь тех, к кому мать в тот или иной момент обращалась, – детей, с которыми играла, или служанок, которым отдавала распоряжения. И ей постепенно стало ясно, сколь мала на самом деле была роль ее матери в реальной жизни, сколь малое влияние она на нее оказывала, как редко она высказывала свое мнение, как все они, ее дети, вращаясь вокруг нее, точно вокруг центра вселенной, по-настоящему с ней не общались. И как же в итоге они с матерью оказались похожи! Точно два больших белых листа бумаги, на которых мужчины пишут свои истории; именно благодаря этим листам написанные слова становятся реальностью, но сами листы не привносят в их слова никакого смысла. Она вдруг поняла, что не может вспомнить и собственное лицо, и, поспешно выбравшись из шатра, направилась к мелкому озерцу на вершине скалы. Там она, повернувшись спиной к солнцу и приподняв одеяло из козьих шкур так, чтобы защитить поверхность воды от солнечного сияния, долго смотрела на свое отражение в воде и видела… сестру своего брата. Эта девушка глядела на нее оттуда, с поверхности воды, и было заметно, что волосы у нее растрепаны и свалялись, как и у него, и кожа такая же грязная, и щеки ввалились, и глаза потемнели, и между колтунами уже просвечивает кожа. А ночью разразилась буря. Гром гремел так, словно рушились здания, и после каждого раската шатер заливал резкий голубой свет, еще несколько минут потом вспыхивавший у нее под ее сомкнутыми веками. Она просила, приказывала, чтобы молния ударила прямо в нее, чтобы в один миг все закончилось. Однако молния и не думала ударять в шатер, зато ветер яростно трепал парусину, трещали распорки. Через пару часов она была разбужена прикосновением к лицу грубой ткани – это шатер упал прямо на нее, ветер тут же надул парусину и потащил по земле. Сжавшись в комок, совершенно утратив чувство направления, она в ужасе ожидала, что ветер сбросит ее с утеса вместе с шатром. Нет, умирать ей не хотелось. Нет, только не сейчас, только не так! Ей не хотелось лежать на камнях внизу с раздробленными костями или быть утопленной в мешке, как собака! Но сил, чтобы высвободиться из опутавшей ее парусины, у нее не было, и она могла лишь умолять ветер хоть немного ослабить порывы. И ветер, словно услышав мольбы, вдруг вытряхнул ее из шатра на землю. Она больно ударилась о какой-то валун, шатер замер, и все кончилось. Она зажала руками уши, чтобы не слышать, как ревет ветер, как хлопает разорванная парусина, и притихла, стараясь не шевелиться и чувствуя сильную боль в боку. К утру ветер стал постепенно стихать, и она, выбравшись из шатра, скатала то, что от него осталось, и спрятала сверток за валуном, который полночи не давал ей скатиться с обрыва. На том месте, где раньше стоял шатер, был виден лишь прямоугольник привядшей травы. Исчезли все колышки, кроме двух, так что снова поставить шатер она не могла. Выпив несколько глотков воды, она принялась перетаскивать останки шатра в тот конец пляжа, где была хоть какая-то защита от ветра; она надеялась, что там можно будет переночевать, завернувшись в порванную парусину. Голова у нее теперь болела почти постоянно, а раздраженные кишки мучительно жгло, и она ничем не могла эту боль унять. Поскольку ночью ей уснуть не удалось, она прилегла, закрыла глаза и попыталась немного вздремнуть. Но, уже соскальзывая в сон, она вновь услышала женские голоса и отдаленный звон металла. Она открыла глаза, прислушалась, но услышала лишь шум прибоя и снова нырнула в пучину снов, ярких, прерывистых. Вот она опять стоит, одетая в свадебный наряд, перед брачной постелью и смотрит на ковер с отплывающим вдаль судном и женщиной, плачущей на берегу. Но на этот раз ей удается разглядеть на картине нечто такое, чего она раньше не замечала, – несколько фигур, явственно видимых на фоне зелени в нижнем левом углу большого тканого прямоугольника. Эти люди явно направляются в сторону плачущей женщины, но не ясно, то ли они намерены ей помочь, то ли охотятся на нее. Во сне она попыталась подойти поближе и повнимательнее рассмотреть эти таинственные фигуры, но, разумеется, сразу проснулась. Солнце стояло уже высоко, воздух снова прогрелся, и она решила использовать все оставшиеся у нее силы, чтобы отыскать какую-то пищу. Подобрав камень с острым краем, она взобралась на холм, где росли самые большие кусты. Ей казалось, в теле осталась только половина ее существа, а вторая его половина парит в воздухе, а потому ей в кои-то веки так легко идти и движения ее удивительно плавны. Она с наслаждением вдыхала аромат каких-то маленьких синих цветочков, следя за полетом двух чаек, паривших в воздушном потоке.