Я уселся на коричневый стул и попробовал подтянуть его к кровати. Не тут-то было: тоже привинчен. Зельда продолжала спать, а мне невзначай подумалось, каково это – застрять здесь надолго. Внезапно грудь словно стянуло обручем, а пульс пошел на разгон. Хотя я считал, что с этим вопросом покончил еще годы назад. Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца. С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводу – дело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем. И вот опять… Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам. Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, – быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы. Я выстроил для себя мир, дающий мне максимум свободного пространства. Я живу в просторном, не загроможденном мебелью доме с видом на каньон, а в погожие дни с террасы виден и лоскуток океана. Моя работа – временная опека и судебная травматология, консультации по убийствам с моим лучшим другом, опытным детективом – позволяет приходить и уходить, когда это нужно мне самому. Для поддержания формы я бегаю, выбирая время, неурочное для других. Много времени я провожу наедине с собой, ну а когда начинают донимать непрошеные мысли и мне надо отвлечься от себя, всегда могу себе позволить роскошь помощи другим. И вот сейчас, в этом абсурдном сюрреалистичном месте человек, которому я пришел помочь, лежит напичканный седативами, а я рвусь отсюда на волю. Глубокий вдох и выдох. Фокусировка. Несколько раз проделав это упражнение, я, сидя, склонился над Зельдой и коснулся ее щеки. Разумеется, в этом был определенный риск. Зельда не шевельнулась. Я тронул ее еще раз, на этот раз легонько похлопав. Моя третья попытка заставила ее нахмуриться. – Зельда? – окликнул я. Она что-то бормотнула, не открывая глаз. А затем села, повела плечами и мутно огляделась. Одеяло скатилось, открывая, как мне показалось, желтую казенную робу, но то оказалась дешевая блузка «тихуана» с грубыми черными швами в рубчик. – Зельда. Она снова улеглась, отодвинулась от меня и ушла в сон. Я сидел, закрыв глаза и делая глубокие вдохи. В уме я пытался создать какую-нибудь приятную картину. В итоге сложился образ маленького мальчика, который строил из плашек замки. Что, впрочем, порождало новые вопросы. Видение с меня стряхнул женский голос: – Ты. Не обличение; просто местоимение, брошенное без всякой интонации. Словно этот возглас существовал в вакууме. Зельда Чейз снова сидела, собрав вокруг себя одеяло. На этот раз ее глаза были открыты и уставлены на меня. – Ты, – повторила она. – Зельда, вы знаете, кто я? Смятение. – Я доктор Делавэр. Ее губы скукожились в куриную гузку. Она поскребла себе подбородок, затем щеку, затем лоб. Громко рыгнула, поскребла себе шею, вращая головой, захрустела суставами пальцев. Эти пять лет состарили ее на десятилетия: некогда породистый овал лица из-за поведенной скулы и подбородка превратился в скособоченный топорик. Рот ввалился, из чего следовало, что зубы повыпали. Цвет лица сделался землистым (пресловутый «уличный загар»), губы в пузырьках волдырей иссохли и пожухли. Белки глаз сделались розовыми. Неужто ей тридцать пять лет? На вид как минимум пятьдесят пять. – Зельда… Она приподняла руки в оборонительной позе, но вяло и неуверенно, как разучившийся боксер. Я отсел от нее на стуле как можно дальше. – Я – Алекс Делавэр. Мы с вами виделись несколько лет назад. Молчание. – Мне говорили, вы меня спрашивали. Руки чуть приопустились. Смятение на грани ступора могло объясняться душевным расстройством, однако у меня складывалось мнение, что причиной здесь происки Кристин Дойл-Маслоу. Зельда в таком состоянии позвать меня вряд ли могла. А вот проекту Цапли явно был нужен официально зафиксированный пациент, и я, сердобольный болван, своим визитом совести на это купился. Тем не менее надо было пробовать. – Зельда, мы с вами встречались пять лет назад. Когда вы наблюдались у доктора Шермана. Взгляд без тени мысли. – Лу Шерман, – напомнил я. – Он был вашим психиатром. Она кругло моргнула. – Я – детский психолог. И одно время занимался вашим Овидием. Моргание. – С Овидием я работал, пока вы лечились у доктора Шермана. Вы тогда жили в отеле в Беверли-Хиллс. Понимания во взгляде не больше, чем у обоев за ее спиной. Я продолжал тараторить как одержимый: – Мы с доктором Шерманом организовали Овидию няню, чтобы вы могли возвратиться к работе. Точнее, это сделал я. Через агентство по найму. На губах блуждающая растерянная улыбка, как у больных афазией[12], которые чувствуют, что что-то не так, но не поймут, что именно. – Зельда, вы знаете, где находитесь? В ответ – мучительно сдвинутые брови. Я повторил вопрос, уже мало чего ожидая. – Здесь, – произнесла она. – «Здесь» – это где, Зельда? – Это… – «Это» значит что? Вы знаете? Она сощурилась. Сплела пальцы и уронила руки перед собой. С одной стороны, хорошо, что она не буянит, но… вообще, что я ей могу сказать? Что она подопытная крыса в грантовом проекте? «Где же может быть мальчик?» – Вчера, Зельда, вы были в клинике, – произнес я. – Оттуда вас перевезли сюда, но всего на два дня. Реакции никакой. – Вы знаете, какой сейчас день? – Сейчас. Мой следующий вопрос был буднично-идиотским: – В смысле, какой день недели? Эту фразу я с таким же успехом мог произнести на албанском. – Вы помните, из-за чего оказались в больнице? Она закрыла себе ладонями глаза. Сжатые кулаки смотрелись небольшими дугами. – Зельда, прошу прощения, если эти вопросы… – Исчезла, – неожиданно громко и резко бросила она. – Кто исчез, Зельда? – Мамуля.