Он полез в буфет, вынул хлеб, тарелку с картошкой, сваренной в мундире, ополовиненную бутылку водки. Гаврилов поднялся с дивана и, подойдя к Ивану Васильевичу, сказал: - Вы не беспокойтесь, пожалуйста… Мне… Я сейчас не могу. Вы извините. Мне надо зайти к одному человеку… - Ну так и зайдешь, - весело сказал Иван Васильевич. - Зайдешь, балтика. Посидим с тобой, потолкуем, потом и зайдешь. Ведь не на пожар? А то «здрасьте, я пошел». Так у нас не делается. Он внимательно посмотрел на Гаврилова. - Да ты чего, нездоров? Дрожишь прямо, ты чего это, балтика? - Егупин дома? - хрипло спросил Гаврилов, не в силах больше совладать с собой. - А-а!.. Так ты тоже этого типа знаешь, - Иван Васильевич как-то странно посмотрел на него, переменился в лице. - Я же жил здесь! - выкрикнул Гаврилов. - Жил. Там, в маленькой комнате. У кухни! - Ах, вот что!.. - Иван Васильевич хлопнул себя по лбу. - Вот ведь что!.. Ты же жил тут, балтика. С Егупиным жил - и жив остался. А я, старый дурак, не понял сразу-то! Он смотрел на Гаврилова с участием, понимающе кивая головой. Бутылку водки он так и не поставил на стол, а держал в руке. - Вот ведь как, балтика! Не гость ты тут, а хозяин! С Егупиным повидаться пришел. А Егупина-то и нет. Ну садись, садись. Что стоишь-то, нет Егупина! Со мной поговори, товарищ матрос. Егупин поздно приходит. У кабаков папиросками торгует. Гаврилову почудилась какая-то многозначительность, какой-то скрытый смысл в том, что говорил Иван Васильевич о Егупине. Иван Васильевич поставил наконец бутылку на стол, быстро достал стопки, вилки, кусок сала, завернутый в газету. Наливая в стопки, спросил: - Тебя звать-то как, балтика? - Гаврилов, Петр… - Ну давай, Петруша, за знакомство! За союз пехоты с балтийцами! Прилов машинально выпил и не почувствовал вкуса водки. У него опять екнуло сердце оттого, что его назвали Петрушей, как называл Василий Иванович. - А Егупин этот - большая сволочь, - сказал Иван Васильевич. - Гнида на теле человеческом… Его еще прошлой зимой арестовали. - Арестовали?.. - Гаврилов растерянно посмотрел на Ивана Васильевича. - Арестовали. Год всего и отсидел, гадина. За слезы людские - год! Да ты никак его пожалеть хочешь? - спросил Иван Васильевич с тревогой. - Пожалеть?! - Гаврилов задохнулся от душившей его ненависти. - Эту гниду пожалеть?! Из-за него люди погибли… Да я его… - И осекся. - И я бы своими руками его задавил, - сказал, успокаиваясь, Иван Васильевич, - хоть у тебя и больше, наверно, оснований для этого. С такими уродами на одной земле противно жить. Мне следователь порассказал, что он тут в блокаду вытворял. У Егупина одного золота килограммов пять при обыске взяли… Я тут насмотрелся, когда у него обыск был. Сервизы, отрезы. Вещей всяких тьма, уже и гнить начали. Ну и конфисковали все. Часть хозяевам отдали - кто жив остался. Ну давай, Петруша, еще по одной. Ты надолго ли? - Увольнительную на сутки дали. А там не знаю… Может, в ремонт поставят. Они выпили молча, закусили. - А в моей комнате живет кто? - спросил Гаврилов. - Женщина одна, Петрова. С сыном. Она работает на фабрике Урицкого. Что, будешь комнату требовать? «Женщина с сыном, - подумал Гаврилов. - Как и мы с матерью». - Нет, не буду. Что мне сейчас комната! - ответил он и горько усмехнулся про себя: «Будет у меня другая комната. И надолго». - Да, у тебя все впереди, - сказал Иван Васильевич одобрительно. - Может, посмотреть хочешь? Мать-то на работе, а сынок дома. - Нет, не хочу, - твердо сказал Гаврилов- - Ну и ладно, - согласился Иван Васильевич. - Ну и лады. А родные-то у тебя где? Остались живы? «Добрались, значит, до этого подлеца. Добрались. Но ведь знали-то не все. За спекулянта посчитали, - лихорадочно думал Гаврилов. - Ну да ничего. Еще не все ты заплатил, Егупин. Еще мне платить будешь…» …Гаврилов посидел до позднего вечера, все время прислушиваясь к звукам в коридоре. Пришла с работы жена Ивана Васильевича. «Татьяна», - назвалась она, и Гаврилов удивился: голова с коротко подстриженными волосами почти вся седая. Татьяна работала воспитателем в детском саду. Она быстро состряпала суп, а потом сидела, слушала, как рассказывал Гаврилов о житье-бытье в блокаду. Плакала, не стесняясь мужчин. Рассказала о том, что еще в середине прошлого года приходил сюда старик железнодорожник. Расспрашивал про Егупина. Говорил, что детдомовец-мальчишка рассказал ему еще в войну, что Егупин страшный человек. - Горбатый? - спросил Гаврилов, чувствуя, как поднимается у него в груди теплая волна. - Горбатый, - кивнул Иван Васильевич, - с него-то все и началось. Мы и в милиции с ним побывали. А потом еще военный приехал. Генерал. Расспрашивал про Лапиных. «Зойкин отец, - подумал Гаврилов. - Значит, наврала «похоронка». Был этот военный в комнате у Егупина. И очень кричал там. А потом Ивану Васильевичу показывал письмо от дочери. О всех подлостях этого ирода. - Да мы и сами-то уже знали, что это за человек, - сказала жена Ивана Васильевича. - Тут раз с милицией приходила одна женщина. Отбирать вещи, которые в голодовку он за куски хлеба выменивал. А Егупин-то уж и сам людей сторонился. И на кухню не выходил почти. Шмыгнет из двери в дверь и сидит упырем. И одевался- то ведь в старье. А тут, оказывается, на золоте сидел, на богатстве таком… Потом следователь приходил. Расспрашивал нас. Хлопнула входная дверь. Гаврилов услышал, как кто- то тяжелой шаркающей походкой прошел по коридору в кухню и обратно. - Это он, - брезгливо покосившись в сторону шагов, сказал Иван Васильевич. - Егупин твой. Гаврилов почувствовал вдруг непонятную слабость во всем теле. У него даже не хватило силы ответить. Он только кивнул Ивану Васильевичу, подумал: «Да, мой! Мой Егупин. Сегодня он только мой…» Гаврилов вдруг снова вспомнил старика на заметенном снегом Марсовом поле и его слова, он никогда не забывал их: «Кто же, если не ты, молодой человек». Слабость прошла. Гаврилов только почувствовал, как холодной испариной покрылась спина. - Пойдешь проведать, балтика? - спросил Иван Васильевич хмуро. Гаврилов не ответил. Прислушивался, не раздадутся ли снова шаги в коридоре. Но там было тихо. Иван Васильевич встал из-за стола и, закурив «Звездочку», остановился у окна. Гаврилов вдруг почувствовал на себе взгляд и, подняв голову, встретился глазами с Татьяной: были в них боль, и сострадание, и испуг Словно бы отразилось в них печальное будущее Гаврилова, судьба его. Гаврилов заметил еще закушенную губу и сведенные на груди побелевшие руки. Иван Васильевич тоже заметил состояние жены и сказал испуганно: - Да что ты, Татьяна?.. Что ты? Словно на похоронах… Ну пойдет, балтика, скажет пару ласковых этому подонку. Отведет душу… Татьяна опустила голову. - Вот нашла отчего расстраиваться! Все же хорошо, дуреха! Ну было тяжело… А теперь-то? Вернулся парень живой. И голод, и войну прошел. Домой вернулся… Ну чего ты, чего, дуреха? - Он обнял ее как-то застенчиво, погладил по волосам. Гаврилов видел, что Иван Васильевич и сам расстроился. Сидеть дольше здесь было невыносимо. Он вскочил, пробормотал: «Я сейчас, я на минутку», - вышел в коридор. Гаврилов стоял перёд дверью с большой бронзовой ручкой. Как и в те далекие времена, он не стал стучать, а просто подергал эту ручку. Раз. Другой. - Чего там? - раздался голос, и Гаврилов не узнал его. Голос был чужой, не егупинский. В голосе Егупина, хоть и был он противный, пронзительно-каркающий, всегда чувствовались властные нотки, превосходство в нем чувствовалось. А здесь какой-то шамкающий, сдавленный голос. Нет, совсем не егупинский! Гаврилов сказал «свои», помедлил, ставя пистолет на боевой взвод и снова опуская в карман. Потом решительно нажал на ручку и распахнул дверь. Он увидел посреди комнаты огромный, красного дерева стол с бронзовыми украшениями, а за столом какое-то небритое, лохматое существо. Существо это испуганно взглянуло на Гаврилова и смахнуло рукой со стола себе на колени ворох мятых бумажных денег. - Чего вам? - прошамкало существо, пристально вглядываясь в лицо Гаврилова. - По какому праву? Руки у него дрожали крупной дрожью. Отечное, землистое лицо тоже подергивалось. «Неужели это Егупин? Неужели это он?» - спрашивал себя ошеломленный Гаврилов, вглядываясь и не узнавая прежнего Егупина. В комнате стоял невыносимо удушливый запах тления и плесени. Кроме этого - во всю комнату - стола, мебели не было почти никакой. Только большой, окованный железом сундук да незастланная, с грязным и рваным бельем железная кровать. Гаврилов узнал этот сундук. Он стоял в комнате у Анастасии Михайловны и был набит старыми журналами. Прямо на столе, без подставки, стоял чайник. И весь стол, вся его былая красота была заляпана грязью, жжеными кругами - следами от горячих кастрюль. «Неужели это Егупин? - думал Гаврилов, все вглядываясь и вглядываясь в это убогое лицо, не выражавшее ничего, кроме испуга. Да, это был все-таки он, Егупин. Характерная его брезгливая нижняя губа, теперь совсем отвисшая и обнажившая давно источенные зубы, егупинский нос с легкой горбинкой, ставший почти бесформенным и сизым, - Егупин, Егупин!..» Гаврилов уже не сомневался в этом, но все медлил и медлил вынуть из кармана стиснутый в руке пистолет. Молчание Гаврилова еще больше испугало хозяина комнаты. Он вдруг зашевелился, заюлил, пытаясь дотянуться до табуретки, стоящей рядом, сбрасывая с нее картофельные очистки и приглашая садиться. Губы его растянулись в подобие улыбки и еще больше обнажили щербатые зубы. - Вы ко мне, товарищ? Садитесь, садитесь, - зачастил, заторопился Егупин. - Вы по делу… Может, за вещичками? Был грех, был. Черт попутал. Покупал я вещички у людей. Но все ведь добра хотел, добра. Гибли люди. Умирали с голоду на вещичках. Задарма, говорят, отдавали, мол, за клей столярный. А помнят ли, что стоили эти вещички тогда - ничего! А я хлебушек им давал, сгущенку даже, а это дороже золота было, так-то! Выжить помогал, жизнь сохранить. - Егупин говорил быстро-быстро, угодливо улыбаясь. Глаза у него стали слезиться. - А люди добра не помнят. Забыли, как на коленях упрашивали меня за триста граммов хлеба кольцо золотое взять. Я и брал. Жалеючи брал… И наказали. И вещички забрали, и в тюрьму посадили. В тюрьму посадили старого человека. - Он внезапно заплакал, и лиц© его совсем потерял© человеческое выражение. «Да он, кажется, сумасшедший!» - ужаснулся Гаврилов. Но так же внезапно Егупин перестал плакать, вытерся рукавом, оставив на лице грязные полосы от слез. - Все рушилось, пропадало… Горело все, морячок, горело… Вот я и собирая, собирал. Монетку к монетке, вещичку к вещичке. Чтоб ничего не пропало, не запылилось… - Он говорил нараспев, будто сказку рассказывал засыпавшему дитяти. - Монетку к монетке… - И вдруг взвизгнул: - Все отобрали! Все!.. На мгновение, на кратчайший миг появилась осмысленность в его глазах. И как ни краток был этот миг, Гаврилов увидел в слезящихся егупинских глазах ненависть, безысходную ненависть. Не просто увидел - физически ощутил и вздрогнул, будто от электрического разряда. - Не за вещичками я! - крикнул он срывающимся голосом. - Рассчитаться я пришел с вами, Егупин. За все рассчитаться. Не узнаете меня? Гаврилов Петр, сосед ваш. Вот кто я, Егупин. - И достал пистолет. «Сейчас, сейчас все это кончится. Надо только нажать курок, только нажать. Не медлить», - подгонял себя Гаврилов. Егупин хрюкнул совсем по-поросячьи и сполз со стула на пол. Прикрывая лицо трясущейся рукой, он пытался сказать что-то, но горло издало только судорожные рыдания.