Крисницкий выдохнул. Он ожидал не этого. Сцены, упреков, поношений, угроз… Так в его представлении женщина реагирует на открытие адюльтера мужа. – Тоня, – тихо ответил он, приближаясь к жене, но не решаясь взять ее руку. – Что бы ни было в прошлом, теперь это не имеет значения. Тоня медленно кивнула, отвернулась и, не говоря ни слова, даже не отвечая на его возглас, удалилась. «Я скоро вернусь и продолжу твое образование», – стучало в ее в висках, а перед глазами стояла Марианна, великолепная, сияющая, поразительно точно попадавшая в определение абсолютно, душой, телом и мыслями красивого человека. Если бы только не связь с чужим мужем… И в соревновании с ней она, малышка Тоня, наивная, поспешная, застенчивая. Не мудрено, что так долго он не приступал к истинным своим обязанностям! Тогда ей льстило, что он пытается вызвать в ней ответное желание, возится, как компаньонка. Теперь-то она узнала, почему он так вел себя. И признание поражения, несмотря на то, что все кончилось между ней и им, грызло. Свинцовый холод правды обрушился на нее неожиданно, стихийно. Не было сил даже изобразить улыбку осведомленности и соврать что-то себе самой. Боль тупым ножом царапала сознание, мешая дышать. Что она пережила за часы, проведенные наедине со своим миром, Крисницкий не знал. Он в полной темноте сидел в столовой и ждал, сам не зная чего. Он понимал, как глуп, ничтожен и смешон. Да, страшно жить, страшно доставлять боль близким. И никуда от этого не деться, ведь себя не переиначишь. Он так всегда и будет причиной волнений и обиды. Нет, я не Байрон … а все-таки близок к нему. И хуже всего то, что эта проклятая совесть не желает замолкать. Дура, жалкая дура, зачем ты навалилась на него, что именно он сделал не так? Любил, шел по велению сердца. Так что ты бесишься, совесть? Он не спрашивал себя, зачем вновь сошелся с Марианной, и правильно это ли было. Он даже не воспринимал терзания Тони как свои собственные, но мысль, что она мучается по воле кого угодно, не обязательно его, была нестерпимой. Она казалась ему существом высшей породы, лишенным зависти, злобы и возможности предать, поэтому он негодовал на мир, что тот так несовершенен. Нехотя подчиняясь честности, Михаил отдавал себе отчет, что не может считаться порядочным человеком. Вечером Тоня сошла к трапезе и, ни словом, ни взглядом не напоминая о случившемся, спокойно принялась за пирог. По утрам дворяне в основном питались кашей, вечерами же Крисницкий позволял полакомиться. – Тоня, – неуверенно начал Крисницкий и остановился, поймав ее внимательный сочувствующий взгляд. – Да, Мишенька. – Я… все о том, о… Не сердись на меня, это в прошлом. – Ты уже говорил это. – Ну что же, коли это правда. – Правда потому, что ты не свободен или она связана обещанием? – напрямую спросила Тоня. В словах ее не было ни презрения, ни язвительности, но Крисницкого они резанули. – Тоня, я не знаю, как оправдываться, потому что никогда не делал этого ни перед кем. – Ну, пора когда-то начинать, – почти пошутила Тоня, по-прежнему исследуя узоры на сахарнице. – Обычно жены в таких ситуациях все прощают. Что дернуло Крисницкого сказать это, он сам не знал. – Обычно? – Тоня подняла голову и прямо посмотрела на мужа. – Значит, я для тебя обычная, ничем не примечательная жена? Которая должна жить по всем законам и знать свой шесток? А ты тем временем будешь крутить любовь с прекрасными актрисами. Да еще и представлять им жену, а за ее спиной, должно быть, посмеиваться над ее глупостью и нетронутостью. – Тоня, все было не так! – рассердился Крисницкий, со скрипом отодвинул стул и приблизился к жене. – И я еще, дура, надеялась, что тебе хорошо со мной, вот ты и показываешь меня. И, каково двуличие, она еще приезжала сюда и говорила со мной так ласково, что я подумала, она любит меня, что я чем-то заинтересовала столь сиятельную особу! Боже мой, Миша, я представляла тебя совсем иным. Ты мне казался благородным. – Совершенством можно быть только внешне. Сама жизнь заставляет нас поступать неидеально. Человек никогда не достигнет абсолютного счастья, обитая среди себе подобных, потому человечество само создает препятствия. Само человечество уже препятствие. Абсолютного, безграничного, ничем не стесненного счастья не существует. – Миша, я вовсе не хотела начинать этот разговор, ты сам вынудил меня! – И жить с этим грузом, копя полунамеки и обиду? Нет, Тонечка, моя дорогая, это еще большее лицемерие, чем то, что сделал я. – В чем было мое лицемерие? – почти с вызовом спросила Тоня, гордо вскидывая голову. Крисницкий пожалел уже о своих словах. – Прости, я лишь ляпнул первое, что пришло на ум. Только не говори теперь, что несчастлива в браке, – процедил Крисницкий, с опаской ожидая ответа. Тоня склонилась над тарелкой и начала беззвучное подергивание плечами. Она ненавидела себя в моменты слабости и меньше всего хотела, чтобы кто-то видел ее такой. Крисницкий испугался. – Тоня, Тонечка, родная, только не плачь! Да, я ничтожество, ну прости ты меня! Все равно никем я не дорожу так, как тобой. От него пахло силой и дорогим одеколоном, а шерсть жилета обычно щекотало нос. Как видно, мир сложнее, чем ей казалось. Но учили ее христианскому всепрощению. 21 – Что же теперь будет, что будет… – приговаривал Федотов, спускаясь с широкой лестницы, отороченной лакированными перилами. Он выглядел более чем растерянно. Так, будто ему сообщили, что у него не осталось ни копейки сбережений. Хотя после последних событий это не будет удивительным. Дать вольную его черни… Зачем, к чему, кому будет лучше от этого? Неужели он плохо заботился о своих подданных, чтобы теперь они разбежались? Чего им не доставало?.. В тот февральский день 1961 года перед тем, как с предчувствием катастрофы ехать на службу, заранее зная, что там будет объявлено об эмансипации мужиков, Федотов долго лежал в постели. Проворочавшись всю ночь почти без сна, утром он был разбит и чувствовал не только привычную тяжесть в костях и бессилие перед болезнью и смертью, но и головокружение. А в церкви… Батюшки, сколько там столпилось народу! Столько, сколько он и предположить не мог в своих угодьях. Те, кому не довелось протиснуться в душную церквушку, стояли на улице под злющим зимним ветром и молча ждали судьбоносного события. После оглашения содержания того таинственного пакета, воспринимаемого с почти благоговейным ужасом, народ в недоумении разбрелся по избам, почесывая макушки и тихо перешептываясь, косясь на господ. Только через несколько дней они вполне осознали, что получили мифическую свободу. Все это вылилось в гулянья, крики и безумный хохот черни, которому не решались противиться хозяева, выжидательно затаившиеся у себя в кабинетах, разглагольствуя об апокалипсисе и несправедливости мироздания. – Как же царь батюшка допустил… – был единодушный приговор реформе из уст губернских аристократов, редко бывавших в столице и тративших там время на что угодно кроме политических споров. Избегая водоворота противостояния славянофилов и западников, тянущегося уже не одно десятилетие. В Санкт – Петербурге передовые дворяне, затаенно сочувствующие декабристам, приветствовали тех из них, кто сумел выжить в ссылке и возвращался теперь постаревшими, с искалеченной судьбой и вырубленными на корню надеждами. Образованные, тянущиеся к европейскому процветанию молодые люди ликовали, прославляли государя – освободителя, только не заметно это было в глубинке, где отстраненные разговоры приобретали устрашающую, реальную окраску. И не до смешанной с настороженностью радости становилось помещикам, рискующим утерять половину годового дохода и урезать себя в необузданных нуждах. Кряхтя и охая, Федотов написал Тоне и вкупе с жалобами и страхами осведомился, как его здоровье в связи с… м-да. В ее положении следует особенно осторожничать… Не следует ей теперь приезжать, как она старается при всяком удобном случае, муж ведь вечно занят на службе… Так это теперь называется? Его темные делишки могут нанести вред его девочке. Хоть внучок скрасит его одинокую старость. При мысли о маленьком ребенке лицо Дениса Сергеевича оттаяло. Не прямой, а все же наследник. Не пропадет его дело. А если пропадет? «Что день грядущий нам готовит?» Федотов, в отличие от Крисницкого, ни минуты не тревожился из-за этого нового, а оттого опасного предприятия. Может быть, он попросту не обладал воображением, не думал о женщинах, мучающихся сутками в попытке произвести на свет новую жизнь. Гораздо больше его волновала отмена крепостного права. Обещали, что интересы дворян не будут задеты, так почему же страшно? 22 Если бы Крисницкий, встревоженный невеселыми прогнозами относительно Тони, не настаивал на визитах доктора, она отказалась бы от еженедельной пытки позволять чужому мужчине прикасаться к себе. После посещения, терзаясь собственной скованностью и вообще глупостью, ведь замужней женщине не пристало так вести себя, она бросалась наверх и находила спасение у образов. С недавних пор она стала подозрительно религиозной, и Крисницкий, под влиянием философии социализма и авторитетов Чернышевского и Белинского пытающийся отойти от религии, посмеивался над «забавой» супруги и часто промышлял тем, что выдумывал на этот счет разные шутки, озвучивая их при случае. Это уязвляло Тоню, но сдаваться она не собиралась. В ней проснулось упрямство. Пока интересное состояние Тони не округлилось, она навещала рабочих Крисницкого и, невзирая на его скептицизм, помогала им. Она не пыталась, как иные студенты, проповедовать странные, пугающие необразованных людей идеи, а просто помогала словом и делом, так что быстро вошла в доверие. Она совещалась с ними и пыталась, без особенного успеха, донести их пожелания до мужа. Тот только хмурился и, объявляя, что пока он хозяин на своих предприятиях, рабочим нечего думать, что, заморочив голову его жене, они добьются тунеядства. – Да нет же, Миша! – горячилась Тоня, жалостливо и обиженно поглядывая на мужа, становившегося во времена споров непроницаемым и по-новому неприятным. – Они лишь хотят жить не так тяжело! Они трудятся по одиннадцать часов в сутки, разве это правильно? – Они хотят разорить меня, а ты их в этом поддерживаешь. Небось, несладко тебе придется без новых книг и платьев! Так что перестань играть в добрую барыньку. Если общество разделено на классы, это имеет смысл. И не нам пренебрегать этим. Хватит того, что я построил им бесплатную больницу. Он никогда не кричал, но умел найти самую слабую сторону ее души, так что разговор тотчас замирал. Тоня до слез обижалась, убегала к себе, чувствуя, что сердце готово разорваться от стыда и несправедливости, смиренно сидела на корточках. И чаще всего первая приходила мириться, поскольку не могла перенести напряженной обстановки в доме. Это, как неубранная постель, раздражало ее эстетизм. Приближаясь к недовольному Крисницкому, Антонина сзади гладила его по волосам. Он охотно отвечал, оба примирительно улыбались. И времена этих примирений казались сладчайшими. Тоня не умела манипулировать обидой, укрощать, обрывать. Словом, искусством быть замужем она не овладела совсем. Долго уговаривая мужа, лукавя и играя на его самомнении, Антонина добилась того, что он привел ее на одну из фабрик, которыми владел. Любопытство ее было удовлетворено, но с тех пор она не думала о муже как о благодетеле, а о государстве – как о справедливом университете с раз и навсегда отлаженной системой. В огромном помещении с высоченным потолком одновременно трудились несколько сотен человек, худых нечистых подобий людей. Как заведенные, они выполняли однотипную работу, от которой свербело в голове и теле. Лучше было ни о чем не думать, и большинство трудящихся разучились уже это делать. Тоня с Михаилом медленно продвигались меж рядов и дружественно улыбались. Некоторые рабочие благообразно тянули к хозяину руки, кое-кто пытался заговорить с ним. Но большинство стояли потупившись, исподлобья глядя на бар. Станки, производящие текстиль, трещали так громко, что Тоня не слышала почти ничего. Ее поразило то, что здесь, в этом неприятном помещении, было много детей. Разгоряченная атмосфера с испарением разных веществ не могла не сказаться на них – бледные лица с огромными глазами, под которыми залегли устрашающие круги. Хрупкие призрачные тела, высыпания на коже… далеко не все, что рассмотрела Тоня в то посещение. Что хуже – произвол помещиков, но близость со спасительной природой, близость, необходимая человеку для того, чтобы оставаться человеком или миграция в город, чтобы в поисках лучшей участи обрести сырые коморки в виде жилища, постоянную угрозу болезней, травмы от производства и малоприятный надзор мастеров? – Это ты хотела увидеть? – тяжело и зло спросил Михаил у присмиревшей Тони, заметив ее реакцию. Один мальчик во время снисхождения хозяев к низшим слоям засмотрелся на чистенькую барыню. Шанс встретить такую в трущобах, где ютилась семья его тетки, растущая с каждым годом, была призрачной, и он не обратил внимания, что станок с тканью продолжает двигаться. Его крошечная рука попала в мертвенно непоколебимые объятия, сталь вонзилась в пальцы, ломая их. Крик мальчика пересилил даже жужжание огромного павильона. Ребенка схватили несколько женщин, трудящихся неподалеку. Тоня, обомлев в первое мгновенье, бросилась на помощь. Пока не явился доктор, она держала ребенка и успокаивала его, перебивая рыдания тихой песней. Ей, как и столпившимся вокруг женщинам, страшно было смотреть на искалеченную руку мальчика. Превозмогая отвращение и дикий страх, что мальчик останется инвалидом (что тогда станет с ним в этой безжалостной среде?), Тоня подняла кринолин и не без затруднения оторвала от нижней юбки продолжительную хлопковую полосу. Не робея больше перед дежурившей толпой, бездвижно стоящей на месте с выражением ужаса и скорби, не в силах заставить себя предпринять что-нибудь кроме посыла за врачом, она попыталась унять кровопотерю, обвязав ее вокруг пострадавшей кисти. Безжалостность Крисницкого к не отлаженности сделала свое дело – дежуривший доктор прибыл довольно быстро, поохал над ребенком и заверил, что все не так страшно. Мальчик перестал плакать, с обожанием смотря на Тоню и пытаясь прикоснуться грязной щекой к ее платью, пока врач говорил: – Он не скоро сможет вернуться к работе. – Да о какой работе может идти речь? – вспыхнул Крисницкий, не без основания подумав, что Тоня в свете последних высказываний, происходящих от неуверенности, что он делает все верно, уже считает его черствым. – Сделайте все, что возможно, отвезите к лучшим хирургам, главное, чтобы он не остался калекой! – Я не смогу возместить ущерб, – пролепетал Андрей, так звали мальчика. Тоня в ярости процедила: – Пусть хоть кто – нибудь попробует спросить с тебя. Что это вообще за правила? – обратилась она к мужу. – Покалеченные производством рабочие еще обязаны платить за утрату здоровья? – слова ее звучали как никогда желчно, но это не удивило Михаила. Ей никто не ответил. С замиранием сердца Тоня проводила ребенка до коляски и пообещала ему, что скоро навестит. Заметив, с какой просветлевшей благодарностью она одарила поцелуем его, растерянно стоящего сзади и корящего себя за бездействие, Крисницкий рассудил, что говорить отвлеченные и привлекательные своей независимостью от общественного мнения слова и наблюдать, непосредственно видя боль зависимых от тебя подчиненных – разное. – Тоня, пойми, – оправдывался Михаил вечером. Ему самому было не по себе. – Я не деспот, я хочу, чтобы им было лучше, но это не так просто. Для того чтобы обеспечить им приличные условия для жизни и труда, необходимы огромные средства! Нигде в Европе это не практикуется. – Миша, но это не значит, что мы не должны быть первопроходцами, – мягко гнула свое Тоня, расплываясь от нежности. А ведь она было поверила, что Михаил бессердечен! Крисницкому не хотелось разубеждать ее. Ведь только трагедия мальчика имела на него воздействие, да и то лишь потому, что он воочию наблюдал за ней. – Ты представь, что такое случится с нашим ребенком! – Тоня, что ты такое говоришь?! – воскликнул он, расширяя глаза.