– Не свое, так не жалко? – колко отозвалась Тоня, не сводя с него переполненных скорбью и решимостью глаз. – Мы обязательно позаботимся о судьбе этого ребенка, – заверил Михаил, примирительно вытираясь салфеткой. – Женщины на фабрике сказали мне, что он сирота. Быть может, мы найдем для него хорошую семью? С твоими связями это не сложно. – Почему нет? – Михаил был приятно удивлен направлением мысли жены. – Я всегда подозревал, что ты умница, Тоня. – Да, – польщено протянула Тоня. – И, если он окажется в хорошей обеспеченной семье, ему не придется больше рисковать собой. Жаль только, что мы не можем сделать этого для всех. Но есть к чему стремиться, верно? Крисницкий оказался перед непростым выбором – оставить жену в сладком мире надежд и планов или открыть, что всеобщее процветание невозможно. Ведь цена успеха одних – немощь и отчаяние других. Недолго поразмыслив, он не стал говорить этого. Не сказал он так же и того, что как черная тоска грызет его это знание, что не может он осчастливить всех обездоленных, находящихся под его крылом. И за его мощь они обязаны расплачиваться счастьем, а подчас здоровьем. Как тяжела участь знать, сколько человек мучается по твоей милости, но он ни на что не променяет ее. Потому что сладко, безумно сладко знать, насколько ты велик и как высоко взлетел. То, с каким задором Антонина взялась за устройство судьбы мальчишки, навело Крисницкого на мысль, что она быстро вошла во вкус и останавливаться не будет. Это увлекло ее не меньше, чем художество. Вообще стоит позавидовать ей – сколько страсти в этой внешне сдержанной девушке, сколько планов и веры в совершение! – Мне кажется, я любила тебя до знакомства, – сказала Тоня, разморенная приливом доброты и пониманием, что за резкостью Михаил прячет подчас слабость и нежелание признать, что правда не на его стороне. – Ты идеально подпал на пустое место моей души. – Так я для тебя пустое место, – пошутил Михаил. Тоня улыбнулась, по привычке обнажая слитые зубы. Клыки выдавались вперед, но Крисницкому это нравилось. Ему нравилось, как она улыбается – открыто, дерзко, совсем не так, как обычно держится. – А маленького, кажется, обожала до беременности. Я сплю и вижу, как он или она появляется на свет, растет, смеется… – и добавила, подумав. – Только не хочу я, чтобы мой ребенок увидел то, что мы видели сегодня. – Для того, чтобы избежать растления средой и крушения взглядов, надо посадить его на цепь и отгородить от мира. Или переделать мир, что невозможно. Смена режима несет страшные перспективы. – Однако ты веришь социалистам… – Только тем, кто ратует за постепенный прогресс. Хотя в России это вряд ли пройдет – слишком мы отличаемся от разумных предсказуемых европейцев. 23 Когда беременность ее находилась на исходе, Тоня получила дурные известия от Надежды Алексеевны. Палаша сбежала от мужа, который бил ее, и пряталась в барском доме. Тоня упросила Михаила, к которому питала искреннее уважение как к истинному главе семьи, поехать туда и приструнить мужа подруги. Она понимала, что у Дениса Семеновича попросту не хватит запала на это. Крисницкий, узнав о том, что он ходит по деревне и угрожает, что доберется до Палаши, не стал возражать и с сознанием собственного долга отправился в путь. Разыскав забулдыгу Матвея, он пытался вразумить его и даже мирить с женой, но, разобравшись, как истинно обстоят дела в их семье, не удержался от того, чтобы всыпать ему, да так, что тот, очнувшись, не досчитался нескольких зубов. Михаил был несказанно доволен собственной удалью и отвагой, заслужив уважение крестьян, поначалу враждебно относившихся к нему, одобрение тюфяка – Федотова и благодарность Тони. – Ну чего ты ревешь? – с непониманием и почти раздражением вопрошал Крисницкий, обращаясь к Палаше. – Без мужа боязно, тяжко… Засмеють, – отзывалась конопатая Палаша, продолжая реветь. – Дура, да живи ты себе вольно, он к тебе после всего и сунуться побоится. – Не гоже, не по-людски с мужем разлучаться! Да поди, постылая буду, ой, не хочу! – Ну возвращайся! – потерял терпение Крисницкий. – И зароют тебя скоро. Перед самыми родами Тоня узнала, что Палаша насмерть забита мужем в их избе. 24 Предрождественским утром Крисницкий проснулся с непередаваемым желанием смеяться. Прямо после пробуждения, а, быть может, до, его одолела не отпускающая мысль. Заключалась она в том, что Тоня является настоящей социалисткой, хоть и не понимает этого, поддаваясь распространенному предубеждению, зароненному церковью, что социалисты – зло, а Карл Маркс обедает с Сатаной. Навязчивое желание капиталистов, заключивших крупную сделку с институтом церкви подобно сделке с Дьяволом, оставить свое положение нерушимым на вершине управления ресурсами и судьбами, было вполне логично и понятно. Но вот то, что алчные религиозники настолько свыклись с положением откормленного пса при злом хозяине, забывая свое истинное предназначение, доставляло Крисницкому, презрительно взирающему на их фокусы, небывалое удовольствие. Михаил имел право считать лицемерами тех, кто отказывался признаваться в собственной двуличности и не следовал собственным предписаниям. То, что церковь отринула свои первоначальные идеи всеобщего равенства ради служения государству и получения от него наиболее жирных кусков и пребывания запугивающим элементом, фильтрующим и подавляющим невыгодные настроения, было для Михаила по-настоящему нелепо. Ведь социализм, размышлял Михаил, барабаня пальцами по атласной обшивке простыней, хотел того же, что в свое время Христос, и чисто логически было нелепо попам отрицать и бояться его. В то же время Тоня, своей кристальной внутренней чистотой и интуицией воспринимая христианство истинное, изначальное, а не то, в которое его превратили лишние обряды и поборы, действовала именно по шаблонам, зароненным социалистами, помогая служащим фабрик и ратуя за прогресс и благоустройство. Сам же Михаил Семенович, как ни симпатизировал социалистам, считая их достойными, не спешил расставаться с капиталом. Он не испытывал ни малейшего неудобства оттого, что образ мыслей и жизни его не сочетался. Идеи идеями, а в жизни все сливается и перемешивается настолько, что лишь надежный тыл имеет значение. Благосостояние было важнее хлипких идей, высказываемых мечтателями. В душе он восхищался социалистами, всерьез не воспринимал их, но и не пытаясь сделать их идиотами. Странно, что лихорадкой коммунизма занемогли в большинстве своем дети обеспеченных, зачастую богатых родителей, которые ни в чем не знали отказа. Дети идеальной стерильной жизни. Видно, не хватало им штормящего ветра. Тем не менее Крисницкий втайне уважительно относился к ним, ведь у них был и иной выбор – весь путь плыть по течению на лаврах знатности, вкушать экзотические плоды и восседать на парчовых диванчиках, слушая оперных див. Был выбор всю жизнь думать лишь о себе, чем все всегда и пользуются. Госпожа Крисницкая испытывала мучительное чувство недосказанности оттого, что муж ее – воплощение капитализма и при этом хвалит социализм за здравость. В последнее время они часто спорили о честности такого подхода, и споры эти выливались в долгие мучительные ссоры, когда и пойти на попятную не позволяли убеждения и чувство собственного достоинства, а враждовать не хотелось. У Тони обида была сильнее желания обнять. Крисницкий же не позволял женщине сесть себе на шею. Она ощущала вполне понятный дискомфорт. Михаил Семенович же считал это блажью и попустительством пропаганды морали и принципов. Он отчасти ошибался. Тоня против принципов увлеклась социалистическими идеями, и все же отдавала себе отчет в направленности своих взглядов, но стыдилась этого, находя их справедливыми и привлекательными. Хоть и стала истинной социалисткой, не понимая этого. Истинные социалисты ведь наиболее добрые и моральные, не испытывающие внутреннего удовлетворения религией верующие. Не замутненные обрядовой тупостью, пропагандой существенно обрезанной, вывернутой идеологии. Не эгоистичные, испытывающие самоуважение от принадлежности к огромному зомбированному классу. – Моя жена – набожная социалистка, – сказал он вслух для пущего эффекта комичности. 25 С четырех часов утра погожим июньским днем 1962 года дом Крисницких был поднят на ноги. Проснувшись среди ночи от непонятного толчка и по опыту определив, что это предвестник скорых родов, Антонина с трудом поднялась с постели, прорвалась в комнату мужа и, разбудив, привела его в крайнее возбуждение. Она бы посмеялась над тем, как он мечется по дому и зовет слуг, отсылая их к дюжине знакомых врачей, но скрутившая ее дурнота была сильнее. Словно в ознобе, она позволила заботливой горничной, заспанной и неприбранной, завернувшейся в павлопосадский платок, отвести себя в спальню и с безразличием наблюдала, как та суетится вокруг нее, накрывая одеялом и обтирая горящий лоб. На первый план вышла теперь боль, даже не страх. Тоня отчетливо помнила, сколько вытерпела в первый раз, производя на свет Алину, мирно посапывающую сейчас в своей колыбели, и не спешила обнадеживать и проговаривать про себя слова утешения. Это кончится не скоро. Неужели каждый раз она будет чувствовать подобное? Тоня уже начинала думать, что матери шестерых детей в знакомых семьях – героини, хотя раньше это казалось обыденным явлением. И что не так уж хорошо иметь большую семью, да еще и оказаться в положении так скоро после первого разрешения. Тоня, наконец, до конца осознала, что хотела сказать Марианна, твердя о муках и женской участи. Крисницкий, бледный, взъерошенный, взбунтовался, когда прибывший через час доктор выдворил его из спальни роженицы. Михаил потерянно скитался по опустевшим комнатам, ведь вся прислуга собралась в гостиной, а кто-то постоянно бегал по лестнице то с тазом горячей воды, то с чистым бельем. Сверху все навязчивее начали доноситься стоны. Чтобы не слышать их, Михаил заткнул уши. – Барин, – обратилась к нему горничная, – вы бы вышли на улицу, это долго будет продолжаться. Крисницкий смотрел на нее, словно не видя, и сбито дышал. Горничная пожала плечами и отошла. Как это могло получиться? Только недавно они сыграли свадьбу, а теперь уже он будет отцом двоих детей… Конечно, это все естественно, но так ему жаль Тоню. Она же совсем ребенок, ей нет девятнадцати лет! Каково ей, бедняжке, теперь, и он из-за этих идиотских правил не может даже быть рядом! Вздор, почему нет?! Разве он не ее муж? Ведь именно он несет ответственность за то, в каком она состоянии. – Что вы столпились здесь? – прикрикнул он на слуг. – Останьтесь те, кто на самом деле нужен, а остальные идите спать или работать. Слуги, предвкушая упоительный день господской разобщенности и возможности вдоволь почесать языком, ничего не делая, вяло разбрелись по обязанностям. – Ничего, Миша, все образуется, – Федотов, возникший невесть откуда (должно быть, сидел под дверью спальни и втихаря утирал слезы), тронул зятя за плечо и присел рядом. – Есть ли в доме водка? – спросил он, помедлив. – Рано. Когда разродится. – Долго ждать придется. С Алиночкой как долго провозились. Крисницкий, как виноватый, спрятал глаза и уткнулся ртом в рукав. Ему вспомнилось рождение первой дочери. Это происходило в течении тринадцати часов, они с Федотовым и Надеждой Алексеевной уже отчаялись и сидели рядом, молча отдаваясь тяжелым мыслям. Вернее, никаких мыслей в голове не осталось, лишь пульсирующий отравляющий кровь страх и мучительное ожидание. Михаил до сих пор помнил, сколько цветков насчитал тогда на обоях в столовой. Хоть бы хоть что-то случилось, невозможно так сидеть на месте! – Пойду умоюсь, все равно от этого сидения никакого толку, – прокряхтел Федотов, кивнул пустоте и вышел. Крисницкий вяло отправился на службу, весь день был рассеян и невежлив. И только ощущение сладкого предвкушения и какого-то унижения не покидали его. Неужели близость с женщиной непременно должна заканчиваться для нее подобным? Есть ведь способы… Марианна знала их. Крисницкий порозовел, как мальчик. Существование в пуританской среде наложило на него свой отпечаток. Они не обсуждали это. Обычно люди, состоящие в любовной связи, надеялись на лучший исход и при неблагоприятном обороте отправляли незаконнорожденных отпрысков в деревню или платили обедневшим родственникам, чтобы те взяли их на воспитание. Да с самой Тоней, похоже, произошло то же самое. Михаил никогда не спрашивал Федотова о том, кем на самом деле он является Тоне, ему достаточно было одобрения Лиговского и приданого, но интересно все же. Утром следующего дня выбившимся из сил домочадцам пришло облегчение. Вышедший из спальни Тони доктор, проведя ладонями по закрывающимся глазам, с сочувствием посмотрел на вскочивших в нетерпении Крисницкого и Федотова и поздравил с рождением мальчика. Крисницкий ощутил что-то похожее на благодарность и безотчетную гордость, но через груз, свалившийся с плеч, подумал, что теперь жена будет уделять ему еще меньше внимания. После рождения дочери львиная доля ее не выплеснувшейся нежности, которая раньше в обилии накрывала его одного, иногда перепадая Федотову, Палаше и Надежде Алексеевне, обратилась на Алиночку. Михаилу совестно было признаться, что он ревнует жену к собственному ребенку. Некоторая враждебность по отношению к дочери подбадривалась еще и тем, что он, как и большинство мужчин, не видел в ней человека, умное мыслящее существо, которое можно пичкать своими взглядами на жизнь и гордо демонстрировать друзьям. А теперь еще и этот мальчик… Много времени пройдет, прежде чем он научится понимать что-то. А до того терпеть ему возгласы вроде: «Наш мальчик съел две ложечки каши вместо одной!» Какая вообще может быть разница, сколько ложек проглотил ребенок? – Доктор, а как чувствует себя Тоня? – спохватился Федотов, отойдя от первой радости. Врач нахмурился, и это черной тенью затмило разбросанные мысли Крисницкого. Он и подумать не мог, что что-то было не так. Это ведь невозможно. – Мы опасаемся родильной горячки, слишком сложно прошел процесс. Ох уж мне эти изнеженные аристократки. Никакой физической нагрузки, это пагубно сказывается на состоянии организма. Ваша Тоня, похоже, всю беременность просидела у холста, – ответил он тихо. – В любом случае все решит время, а вам лучше отдохнуть. На вас смотреть страшно. – Могу я хотя бы увидеть ее?! – сорвался на крик Крисницкий. Врач повернулся к нему, словно не понимая, зачем спрашивать. Ах, да, он же запретил… – Нельзя только до рождения маленького. Не подобает мужчинам… Теперь вы, конечно, можете зайти. В три прыжка Крисницкий добрался до последней ступени и с сдавливающимся каждым шагом сердцем вошел в комнату, не постучавшись. Ему представилась обыденная мирная картина – Тоня лежала в окружении столпа подушек, обтянутых белой тканью. Только вокруг толпились служанки, оттирая что-то с пола, унося принадлежности; только непривычно изнеможенное лицо, всегда такое ясное и кроткое, смотрело на него с надтреснутой жаждой, словно у нее отняли надежду. Крисницкий, быстро подавшись вперед, попытался приподнять ее, чтобы прижать к себе, но она вскрикнула и бессильно повалилась обратно в спасительную тишь пылающих не меньше тела подушек.