Когда от матери я наслушался про подноготную их семейки, убежден был, еще ни разу не видев Янину, старшую дочь, повзрослевшей, что она заносчива и несдержанна. А папаша только забавляется ее манерой высказывать все в открытую и резко обрывать мать, попрекая ее в отсутствии чуткости и стремлении познавать окружающих, а не иронизировать над их слабыми сторонами. Когда я подростком наведывался в их гостеприимный, но отчего-то казавшийся мне неприятным (вероятно, в силу царившей в нем атмосферы) дом, я через мысли о военных походах и небезобидных мальчишеских шалостях недоумевал, что такое бормочет эта девочка. С горящими глазами Янина декламировала Пушкина и распиналась, несмотря на явное свое недоумение на родителей, перед семьей, которая мало интересовалась ходом мыслей дочери, о свободе, выборе и прочих не занимавших меня тогда вещах. Теперь-то, через призму стольких лет я понимаю, что она рвалась на свет из того мрака, где обитала по не зависящим от нее обстоятельствам. Но тогда мне всего лишь было скучно и, пожалуй, жаль ее, поскольку в нашей мужской, как мы ее считали, среде юных военных к женщинам не принято было относиться всерьез. Они предназначались для украшения жизни, а, впрочем, я не задумывался над этим. Но в тот визит я был приятно удивлен не только произошедшими с убранством дома переменами, ибо он стал менее неряшлив, но и тем, чем стала Анна. Возможно, теперь я не помню все в столь тонких подробностях, как тогда, порой мне даже кажется, то время в моем сознании обрастает какими-то новыми деталями, не имеющими отношения к действительности, но общий ход событий и чувств я попытаюсь восстановить. Мать почтенного семейства одна встретила меня в гостиной и пролепетала что-то о том, что рада меня видеть и подобные глупые банальности, которые говорит любая хозяйка любому, исключая самого неприятного, гостю. Я не поверил этой иссушенной женщине, хоть и был в ту пору чрезвычайно глуп, горяч и вместе с тем самонадеян, пусть и прятал все это под личиной искушенности, которая кажется теперь так смешна. Бывалым я не пытался быть, но до наивности не скатывался, поэтому понял, что Мария Матвеевна недовольна, что я не предупредил о визите заранее. Тогда, представ в их гостиной с полинялыми обоями, я потускнел сразу, поскольку в глубине души был убежден, что мне везде теперь будут рады, я ведь так молод и свободен, а жизнь зовет меня! Отговорившись парой фраз, хозяйка замерла словно и ушла в тень, предоставив Янине улаживать все с нежданным гостем. – Я не успел уведомить вас о намерении прибыть, но послал письмо вашему батюшке о том, что вскорости намерен приехать в Петербург и желал бы наведаться, – обронил я после заминки в разговоре, чтобы хоть как-то оправдаться. Положение мое тут же показалось мне нелепым, я уже готов был согласиться, что глупо было по прошествии нескольких лет ждать радушного приема. Мне казалось, я чувствую неодобрение обеих, так безразлично они роняли на меня взгляды светлых аристократичных глаз. Наконец, Мария поднялась, и, явно тяготясь моим обществом, скрылась под пустяковым предлогом. – Да, я понимаю, не оправдывайтесь, – сказала Янина Александровна, а мне досадно стало, поскольку я понял, что действительно моя речь выглядит как оправдание. И в то же время был уязвлен, что она высказала это вслух, никак не замариновав и не обличив в приличную форму иносказания, как это делали все всегда, желая уколоть. – Моя неучтивость, как вы изволили заметить, вызвана лишь обидой на то, что вы раз за разом наблюдаете разложение нашего семейства. – Что же произошло? – чувствуя поднимающуюся из души мертвым комом тревогу, проронил я, заранее почувствовав угрызения совести, поскольку распространял про них нелицеприятные сведения в кругу знакомых. – Мы идем на дно. – Как? – опешил я. – Обыкновенно, – грустно улыбнулась она. – Мать больна, без нее все распадется окончательно. Тяжко думать об этом. Я сбился, промямлил что-то… Меня не учили, как отзываться на подобную откровенность, как проявлять радушие. Обычно хватало ничего не значащих комплиментов, которые забудутся на следующий день. Я вел себя как олух в тот день, и мне непонятно, почему Янина не отторгла меня, когда совсем скоро я полюбил ее, тронутый ее пылом в спорах, ее манерой держаться в компании мыслящей молодежи… – По крайней мере, – наконец нашелся я, – вы можете искать помощи у меня. Хотя, думаю, все образуется. Выше нос! Она кивнула, хотя я видел, что Янина не думала воспринимать мои слова как нечто большее обыкновенной вежливости. Передо мной встал тяжелый выбор – проявив чрезмерную заботу, я бы вызвал недоверие и отпугнул ее, проявив недостаточно – отдалил бы от себя. Тогда мне казалось, что очень легко сломать разумную грань. Весь остаток визита сидел я будто на иголках, мялся, выглядел полнейшим остолопом. Янина же вела себя более чем достойно с таким собеседником, не замечая словно моих промашек и улыбаясь моим неловким шуткам. Я мигом пожалел о бывшем, слетевшем с меня уж суждении о меньшой дочери, как об объекте почитания и поклонения. Анна была любимица, это я раскусил давно, поддаваясь господствующему мнению не в моей голове – собственного суждения я не сформировал, да и не тяготел к этому. Потому что не такая колючая, потому что больше потакала отцу, а не оценивала его четко и без приукрашивания, открыто критикуя, что бесило его. Такая милая девочка была, улыбчивая. И меня слегка влекло к ней, но позже я сделал четкий выбор… – Так кто же из двух сестер стал матерью Тони? – не вытерпел Крисницкий. – Терпение, мой друг, – почти улыбнулся Федотов, погружаясь в омуты прошлого и находя в этом явное наслаждение. – Кидаясь в мягкую прохладу подушки вечерами, я не думал о Янине, ее круге общения, о своем отношении к ней. Я просто улыбался оттого, что узнал за день что-то хорошее. И воспоминание это, пробиваясь сквозь завесу иных мыслей, грело меня, поддерживало огонь. Но вскоре все поменялось, я начал грезить именно о ней и волшебном мире, что она открывала мне. Мне так надоела эта прилизанная затисканная жизнь любимца семьи, что я вел, пока они были стеснены… И я взбрыкнул. Мы, как все люди во все времена, отчаянно карабкались к счастью. А у каждого это свое понятие. Если деньги, сомневаюсь, что такие люди испытывают непреложное удовольствие. Лишь спокойствие и защищенность. Хотя, как знать… Понемногу мы начали беседовать, видеться… Постепенно смысл слов Янины, ее идей, убеждений стал выплывать для меня из сизой дымки, и я испытал восторг. Она сама словно становилась более отчетливой и приятной по мере того, как я узнавал ее, и это узнавание тянуло меня. В то время я, как большинство горячих романтичных молодых людей моего времени, готов был влюбиться в любую красивую девушку, поскольку жаждал любви. Так уж нас воспитывал наш век с неотъемлемой поэзией, раутами и дуэлями… Казалось, сам воздух пропитывался атмосферой красивых слов и мыслей, возношения дам, высокой чести, ирреальной идеальной жизни в воображении, лишенной пошлости и даже в какой-то мере физический взаимодействий… Быть может, вам теперь как человеку практическому это покажется смешным. Но Янина была больше, чем просто хороша. Обычные барышни, распространяющиеся о веерах и своих партиях, не представляли для меня более интереса, настолько на их фоне блистала оригиналка, свободная, стихийная Яня! Моя Яня… Вместе мы посещали собрания молодежи, тихие и неприметные (после восстания декабристов перестало быть модным открыто выражать неудовольствие чем-либо). Меня всегда восхищало то, что она говорила, поскольку мне казалось, что такое свежее смелое суждение мне никогда не возыметь самому. Будни мои теперь часто освещала ее улыбка, и ничего другого я и не желал. Я не строил далеко идущих планов, просто наслаждаясь происходящим. От ее редких осторожных прикосновений по моей коже шли благодатные теплые полосы. До сих пор помню те мгновения! Какое-то затуманенное успокаивающее счастье… И течь минут не улавливалась вовсе. Да и глаза открывать не всегда хотелось. Нас ждала впереди вся жизнь… Прекрасная, невыносимая… Вот что притягивало, волновало, не давало покоя тем, кто смотрел, как счастливо и печально-недоуменно мы живем. Не знали мы, что будет дальше и слегка побаивались этого несмотря на все свое счастье… И все оборвалось в одночасье. Янина оставила меня вопреки своей воле. Мне оставалось лишь жить воспоминаниями, быть заточенным в том доме, где она дышала, где мерила торопливыми шагами гладкий отражающий свет окон пол. Я не входил в число людей, имеющих возможность оправиться после такого, для которых другой человек не был необходимостью, и сдался… Моя жизнь, в сущности, была не нужна мне больше. Потому что я понял простую истину – без Янины она не стоила и гроша. Лишь с ней умел я быть счастлив настолько, что забывал себя. – Я чувствую сейчас то же самое… Денис Сергеевич недоверчиво покосился на зятя, представляя, как скоро он женится после окончания траура, этот элегантный ухоженный мужчина во цвете лет. Сам Денис вопреки прогнозам не чувствовал особенной боли – он высушился будто; все, любую привязанность и даже боль, чувствовал приглушенно. – В любом случае, – попытался он сгладить неловкость, – нам остались дети. Здесь Денис понял, что знает много, но недостаточно много, чтобы описать все непосвященному в перипетии судеб нескольких семей, их чувства и мечты более двадцати лет назад… Это отпечатывалось в его сознании в виде самого ценного, чем располагает старость – воспоминаний. Предоставим же обоим героям и тем, кто существует на самом деле, любезное право узнать почти все. Ведь человеческие чувства и взаимоотношения едва ли когда-либо удастся раскрыть до конца, ничего не упустив. Почему он не рассказал это Антонине в свое время, Федотов понять не мог. Он словно все ждал, что она повзрослеет и глубже поймет произошедшее. Не станет судить мать и ее сестру за их пыл и истовую жажду вырваться из оков времени. Она была и оставалась для него ребенком, незапятнанным грубостью и пороком ребенком, и он не решался, считая, что времени открыть воспитаннице все у него будет достаточно. Теперь же, сломленный, озадаченный, он уже не заботился о престиже почивших героев той давней трагедии и, не особенно щадя их облик и высказываемые суждения, порешил открыть все Крисницкому. Тот поймет, сам имеет столько потаенных сторон… Часть вторая. Осколки Супружество – это тёплая куртка, которую надо терпеливо носить и в жару. Рената Шуман-Фикус 1 Поджарый юноша чересчур приятной наружности удовлетворенно оглядел себя в затемненное старостью зеркало и завершил прихорашивание тем, что провел обеими ладонями по растрепанным волосам, приглаживая их. Дабы продолжить героически начатое утро, он лихо скатился по лакированным перилам огромной лестницы дома, наследником которого числился уже двадцать один год. К вящей радости слуг, сонно протирающих хрусталь перед грандиозным приемом. Обиталище его располагалось в самом центре города Петра, окруженное со всех сторон каналами, другими особняками подобных Мартыновым избранников судьбы, владеющих семейными угодьями вплоть до Урала, мостами, теснотой и ранними сумерками. Впрочем, никого расположение строения не тяготило, поскольку семья большую часть не ограниченного досуга проводила за городом, наслаждаясь свежим молоком и прохладными рассветами. Теперь же, в преддверии Нового года, для матери Дмитрия Ефросиньи Петровны Мартыновой настала пора пышных ассамблей и утверждения своего господства в высшем свете. С первого взгляда элегантная, утонченная барыня с холеными ручками, осторожно украшенными рубинами, для представителей не своего круга чересчур отстраненная, она была величественна, священна, грандиозна… Ходили упорные слухи об ее аскетизме и набожности. Впрочем, эту легенду она с рвением поддерживала, и даже, быть может, являлась ее создателем. Молодой человек, которому при крещении дали весьма распространенное в дворянской среде имя Димитрий, остановился у основания первого этажа своего восхитительного дома и в наплыве чувства собственного достоинства вдохнул воздух обеспеченности. Что частенько случалось у золотых детей, не обремененных нарочитой совестливостью, он не испытывал ни малейшего дискомфорта от собственного благоденствия и ничегонеделания. Скорее, он и его друзья возводили их в культ, прыская над стенаниями в духе поощрения декабризма. Это невесело. Что проку создавать проблемы самому себе? Блажь! После нескольких необходимых минут нарциссизма Мартынов постарался сосредоточиться на насущном. Итак… Сколько хорошеньких девиц будет на бале? Все так приелись! Мария Ливонская… Не то, с ней он уже два раза сидел в галерее наедине… Она так навязчиво дает понять, что хочет замуж, что, право же… Отталкивает. Причем замуж за кого угодно, сам факт, разумеется, важнее человека, который для него необходим. Не насмехаться над ней выше его сил. Луиза… Луиза красивее ангела, бог знает, сколько времени у нее уходит на все эти безделушки, которыми она создает свой образ, но копать глубоко не получается… Ибо глубины там ни на грош. Наташа… Не идет ей навязчиво строить из себя жертву его поведения. Если это игра, типичная женская уловка заставить его чувствовать себя виноватым, она просчиталась. Меньше всего Дмитрий Мартынов (мысленно он произнес свое имя гордо) любит предаваться унынию или стенаниям, задаривая ее после стычки лакомствами и зовя под венец. С кем он еще не испортил многообещающе начатой дружбы? Вульгарные, плаксивые, ограниченные, местами чересчур умные. Последние интересны, но слишком холодны. А те, кто не холоден, жарок. Скучно… Хотя, по правде сказать, возвышенные девушки долго с ним не задерживаются. Разумеется, вина здесь их. Нафантазируют себе черт знает что, а он отдувайся? Да с ним никто не задерживался долго… Все слишком несовершенны! Удастся ли напиться? Маман не одобряет… А, к дьяволу, ее непременно сморит сон на рассвете, и он кинется кутить дальше. Он не ребенок уже! И что за напасть из троих сыновей остаться одному наедине с ней… Жениться, что ли? Еще не хватало! Чтобы кто-то кроме родительницы указывал, как ему жить? Уволь, матушка! К счастью, список подобающих фамилий слишком узок, чтобы всерьез опасаться, что его сосватают без его ведома. За время, что Ефросинья Петровна будет рыться в кандидатках, он отрастит подагру. Занятый этими житейскими размышлениями, Дмитрий не придумал, чем занять себя, ведь все друзья, братья, сестры и кузены вместе с лавиной гостей соберутся только вечером, а он имел неосторожность накануне рано лечь спать. Никто ведь не составил компанию вечером, скука была – хоть стреляйся. Не за кем приударить, не с кем позлословить, поспорить, подраться на худой конец… Хотя некоторая инфантильность, им самим чуемая и не одобряемая, не делала это привычкой. Меньше всего Дмитрий хотел, чтобы его неуверенность и страх обнаружились, поэтому на публике смеялся заливистее всех, больше всех друзей коллекционировал барышень "для безделья", как он сам отзывался о свои поклонницах, сильнее всех проигрывался в карты и пил до одури. Словом, блистательный Дмитрий вел совершенно обычную для своего круга жизнь, поведение его ни для кого не было откровением или сюрпризом. А за окном мела пурга. Быть может, люди создают семьи, чтобы всегда быть занятыми? Так они не ощущают себя бесполезными, у них просто нет времени задуматься о собственной ничтожности. Подольше бы не жениться… Его-то существование не бессмысленно, столько радости и удовольствия он получает! Он прошел в огромный зимний сад и, примостившись возле экзотического дерева, невесть откуда выписанного маман, принялся играть в шашки сам с собой. Теперь весь день придется слоняться из угла в угол. 2 Приближался Новый год, и по обычаям того времени Мартыновы, одна из известнейших и богатейших семей в Санкт – Петербурге, закатывали пышное торжество, приглашая на него всех сколько-нибудь привлекательных и сцепившихся с успехом представителей дворянства. Практика ставить в домах елки вошла в прочный обиход немного позднее, поэтому роскошный дом Мартыновых не венчало особых украшений. Они только вернулись из Германии и не могли дождаться встречи со старыми знакомыми, дабы вкусить сладости пунша и наслушаться сплетен. Учитывая статус почтенного семейства, все это поражало масштабом и пафосом, фейерверками и ручьями шампанского. Многие дворяне помельче и победнее страстно желали прикоснуться к их быту, восхищенные внешним благополучием. Впрочем, Мартыновы не кичилась собственной значимостью. Во всяком случае, внешне. Бал грянул неожиданно, как показалось Дмитрию, потянув за собой каскад образов. Выскочив в шумный холл и на ходу поправляя фрак, он загадочно улыбался на всякий случай, ибо усвоил, что видимость тайны приводит к желанию постичь ее, а он – олицетворение создаваемой самим же загадки, следовательно, ему тоже причитается масса внимания. Если удавалось увидеть знакомую барышню, игриво поглядывающую на него, он непременно посматривал в ответ, пока она не скрывалась из вида, раздосадованная тем, что он не приблизился к ней Сознание собственной надобности и привлекательности наполняло его душу теплом, чуть сдобренным упоением, и не могло не повышать настроение. Дойдя до огромного зеркала, Дмитрий развернулся к нему и вновь пригладил растрепавшиеся от бега волосы, не преминув заметить, как светятся его светло – синие глаза. В сочетании с блестящими каштановыми волосами они представляли соблазнительный контраст. Чуть расставленные в стороны протяжно – светлые глаза ассоциировались у некоторых за ним наблюдавших с впечатляюще оформленным насекомым, но целое насекомое было настолько мило и улыбчиво, что и злопыхатели не могли придраться к наружности господина Мартынова, с видом откормленного сметаной и обласканного хозяйкой кота следившего за снующими в опасной близости от его лап мышками в мелькающих нарядах. А вот с образом жизни героя девичьих грез подобных трудностей не возникало, и циркулирующие в тесном кругу сплетни о Мартынове могли вогнать некоторых впечатлительных барышень в краску. Но это не отбивало их охоты к запретному, невероятному, невообразимому Дмитрию. Ведь он так галантен и улыбчив, так статен, так сыпет комплементами, всегда попадая в самую цель… А как изгибаются его глаза, встречаясь с девичьими очами, порой призывно – кокетливыми, порой вовсе закрытыми (редка недоступность в большом свете). Что говорить, мужчинам только на руку обладание чуткостью. Грации Дмитрию было не занимать. Не елейной женоподобной грации, а пластики охотника, здорового смелого самца. Оторвавшись от самолюбования, он перевел глаза на шумный холл и в сборище входящих в особняк лиц различил два, почему-то выбившихся из толпы именно в этот окутанный мерцанием свеч и предвкушением празднества миг. Две его кузины – Анна и Янина Стасовы. Обе примерно одного возраста (он не помнил, которая старше), обе гораздо беднее его семьи, но появляющиеся здесь на родственных началах. – Вот так встреча! – вскричал Дмитрий в обычной своей манере завуалированного призыва к шабашу. Всем, кто знал его хоть сколько-нибудь, казалось, будто он неизменно занят исключительно поиском развлечений. Но он был так мил и улыбчив, что никто не осуждал его за это. – Что же, кузен, не ожидали увидеть нас здесь? – отозвалась Янина, неизменно более разговорчивая, чем ее сестра, и производящая впечатление самой элегантности, впрочем, чересчур самолюбивой. – Отчего же, вы всегда желанные гости в этом доме, – слюбезничал Дмитрий. – Признаться, не чаял, Яня. Ваш батюшка редко позволяет вам выйти в свет. – На сей раз он был благосклонен. – Признаю, мы приобрели в вашем лице прелестнейших спутниц, кузина! – по привычке сделал заученный, но всегда действующий комплемент Дмитрий, но неожиданно осекся – Янина не спешила его слушать, вглядываясь в толпу. Он не знал, как реагировать на порицание или, скорее, стену, возводимую собеседницей, ибо редко сталкивался с подобным. Когда Янина удосужилась, наконец, со всей полнотой мысли вернуть на Мартынова свой хитрый, проницательный, слегка надменный и даже смеющий насмехаться взор, он внутренне съежился, словно в клубок скатался, явственно чуя, что с ним что-то не так и испытывая к ней неприязнь за это ощущение. Едва отделавшись от проклятого чувства, он как к спасению причалил ко второй девушке. Ее сестра… Дмитрий повернулся к Анне и улыбнулся насколько мог обольстительнее. Что-то в ней было, это он понял давненько. Но девушка то ли спокойно, то ли скучающе отвела глубокие карие глаза. Ее профиль со вздернутым носиком и выпирающими скулами смотрелся убедительно. "Аннушка… Где же ты была такая все это время? Как это девушки умудряются хорошеть по часам? Что за изгибы…" Поймав себя на том, что силится проникнуть в глубину ее корсета, Дмитрий одернул себя. Нехорошо, они ведь родственники. Вот ведь сюрприз… Анна, темная шатенка невысокого роста, была очень миловидна. Ее зазывная детскость, понятная и открытая только искушенным мужчинам, а остальными принимающаяся за посредственность, взбудоражила кровь Дмитрия. Во всей красе он ощутил это именно теперь. Странным показалось, что столько лет он не понимал, что Анна обещает стать красавицей. Именно такой тип женщин привлекал его в данный период жизни. Аккуратная, ладно сложенная, с тяжелой копной темных волос, изящно собранных на затылке и соблазнительной шеей, она производила приятное впечатление и навевала престарелым дворянам в зале сожаление о прожитых годах. Белое платье выгодно оттеняло темноту волос, и короткие их пряди, выбившиеся из прически в движении, ниспадали на светлую кожу щекочущими волнами. Правда, нижняя часть лица слегка выпирала вперед, но это придавало Анне некоторую остроту и только завистниками почиталась за недостаток. Мартынов не получил от бала той веселости, на какую рассчитывал. Целый вечер его взгляд был прикован к низенькому профилю Анны, ее плавным (слишком плавным для шестнадцатилетней девушки, неподобающе плавным, когда под крышей кроме нее находилось столько взрослых мужчин, знающих о жизни много больше нее) пируэтам из зала в зал. С подозрением оглядевшись, Дмитрий вздохнул с облегчением. Едва ли кто-то исследовал ее тело так же тщательно, как он. Большинство приглашенных кавалеров были заняты беседами с дамами, своими или чужими, поэтому мало внимания обращали на молоденькую испуганную девушку у огромного зеркала.