Зеркала уходили в пол, зарождаясь на потолке. Украшала покои мебель настолько изысканная, что кое-кто опасался использовать ее по назначению. Повсюду восставали из серости прочей жизни сусальное золото, красное дерево, старинные холсты, парча и бархат… Перила и те являли собой произведение искусства. Никто не ругал семью Дмитрия за эту вычурность – они попросту не водили в дом тех, кто был способен на такой моветон. Когда Дмитрий подошел к Анне сзади и беззастенчиво начал ближе любоваться ее ровной кожей, она не вздрогнула и не показала открыто своего смущения, но повернулась и быстро начала говорить, чтобы сгладить неловкость. – Мне неуютно у вас дома. Одно дело прибыть сюда раз в месяц потанцевать, другое – жить и каждый день словно обращаться с домом, как с дорогим украшением, боясь задеть или оскорбить его, как возвышенного собеседника. Невозможно здесь расслабиться, что так необходимо подчас в родном жилище. Они мало общались в детстве, почти не имели общих знакомых, не говоря уже о пристрастиях. Девушке иметь общие увлечения с юношей не пристало. Поэтому Анна робела перед этим мало знакомым человеком, столь пристально исследующим ее. Ей стало не по себе. Родство мало что решало. Она чувствовала груз собственного положения и боялась напортачить, боялась оказаться в зависимом положении и многим представлялась нелюбезной и зажатой. Но только не Дмитрию. Давно он не испытывал такого влечения к девушке… Давно не попадалась такая, в чьей податливости он сомневался. – Вам не нравится наш дом? – сделав голос грустно-обиженным, спросил он. – Нет же, – спохватившись, пошла она на попятную. – Я только хотела сказать, что… – Я прекрасно понял, что вы имели ввиду, – прервал ее Дмитрий нелюбезно, верно прощупав стратегию. – Я всегда считала вас понятливым, – впервые улыбнулась Анна, и ему показалось, что она на миг воспарила над собственно созданными ограничениями. – Ах, кузина, – внутренне воспрянув, протянул он, сужая глаза и смотря на девушку, как на усладу. Внезапно на несколько месяцев вперед в его жизни обрелся смысл, оказалось интересно играть. Как после долгой спячки в сонном, ничего не желающем и не возносящем единении своего дома глубокой ветряной осенью человек, завидев робко пробивающееся через тину туч солнце, тянется к нему, так и Дмитрий, давненько преуспев на поприще сердечных побед, потянулся к своей двоюродной сестре. Отнюдь не из родственных или дружеских побуждений. Этот молодой человек привык хватать то, что хотел, и редко знал отказы. 3 – Маман, – обратился на следующий день Дмитрий к Ефросинье Петровне, величественно возвышающейся над огромным резным столом в их роскошной трапезной, – Стасовы разоряются? Он рассчитывал, что прямо сейчас она, высокая, гибкая, непримиримая, вскинет на него свои прозрачные глаза и едко произнесет: «Ах, тебе уже ближних барышень мало, ты принялся за родственниц?» Но Ефросинья Петровна мечтательно улыбнулась, словно речь зашла о чем-то приятном. А потом высказалась: – С их матерью нас роднила истинная привязанность. Если бы этот шалопай, их отец, не спустил все приданое сестры… Но будет. Помогать им я больше не намерена. Будь Марья жива, возможно… Но он же свел ее в могилу своими выходками. К тому же он гордец, теперь сам не попросит вовеки. Тоже мне наглость быть гордецом, упустив все, что имел… Это особое искусство, по моему разумению. Девочек жалко. Они не виноваты, что из-за репутации отца едва ли кто-то кроме нас согласится принимать их. Одно им остается, единственно верное, единственное, в чем я могу пособить им – хватать того, кто окажет им первые же знаки внимания, каким бы ничтожеством он ни был. Думаю, при впечатляющей внешности обеих это будет выполнимо. – Так что же, они нищие? – не без некоторой надежды спросил Дмитрий. С нищими легче сладить, за них некому заступиться. – Почти, – вздохнула его мать. – Право, они должны быть благодарны мне за все, что я делаю для бедняжек! «И что же ты делаешь такого?» – едко подумал Дмитрий и принялся за суп, предварительно придирчиво осмотрев, как вымыта серебряная ложка. В его искушенном интригами воображении вызревал план. 4 Дмитрий, ничем, в общем-то, не занятый и едва ли направляющий силы на раздумья или хотя бы занятия чем-то почетным, при состоянии семьи мог выбрать то, к чему тяготел. Но, поскольку все помыслы его ветреной натуры были нацелены исключительно на развлечения, а все известные способы развеять тоску настолько приелись, что сами мысли об этом вызвали лишь тяжкий вздох, окрасивший пропитанный сигарным дымом воздух вокруг его чувственного рта, он медлил с полезным призванием. С самого вчерашнего дня господин Мартынов направил свои мысли на некий прекрасный предмет, открытый неожиданно. Про запас он имел еще несколько подобных приманок, но, стоит признаться, они были менее интригующи. Что взять со старых замужних любовниц? Все приедается, ничего с этим не сделаешь. Юная Анна Стасова могла не удивиться обнаруженному на следующий день приглашению от Димитрия. Девушкой она слыла мечтательной и впечатлительной. Посему нельзя было не признать, что кузен произвел на нее эффект манерой разговора и внешностью. Но гораздо более он напугал ее, напугал тем звериным, что она почувствовала в нем, в его требовании по отношении к ней… Требовании? Да, пожалуй. Не будучи опытной в подобных вопросах, она растерялась, а подобное состояние всегда внушало ей неуверенность, а за ней и страх. Насколько ни была она неопытна, Анна не могла не подумать, что приглашение отобедать «в теплом семейном кругу» связано в первую очередь с ней. Девушки, даже скромные, склоны скорее преувеличивать интерес к ним, нежели преуменьшать его. Янина с молодым Мартыновым показала себя вежливой, но отстраненной. Сама светскость, подумала тогда Анна не без восхищения. У сестры всегда все получалось лучше нее, подумалось Анне. Была в ней некая уверенность… При их-то положении такая выдержка почетна. Не будет ли лучше, как советуют все знакомые кумушки, согласиться на предложение первого, кто позовет? Янина фыркает и злобно парирует такие отповеди, а Анна не уверена… Ведь что их ждет с этой непомерной гордостью? Она слышала, что девушки их положения зачастую падают столь низко, что о них перестают упоминать в приличном обществе. Официально, разумеется, не ограничиваясь злословием и подернутым ехидством лживым торжествующим состраданием в более интимном кругу. Правда, взять их с таким материальным положением может разве что взлетевший разночинец, чтобы закрепиться в узком кругу высшего света, но лучше быть сытыми, чем… Анна пресекла излюбленные слова почившей своей матери. А как, каким образом составить партию, если они бывают лишь на раутах у Мартыновых, а отец ни о чем не заботится кроме того, чтобы в буфете всегда доставало браги? Хорошо еще, что Дмитрий Мартынов не нанес визит лично, было бы позору… Увидел бы, во что превратилась их квартира. Квартира уже, а не дом. Захудалое поместье с заросшими прудами и загибающимися крестьянскими дворами пришлось оставить, над ним нависла угроза продажи. Так скатиться! Анна прекрасно помнила сравнительно беззаботное и обеспеченное детство, улыбки матери и ее туалеты, не блиставшие чрезмерным щегольством, но и не доходившие, как нынче у отца, до удручающего зрелища торчащих ниток, дырок и неприятного запаха от костюма. У Стасовых остался один – единственный слуга, и они с сестрой посильно занимались бытом и следили за опрятностью. Все пошло под откос после кончины матери. Вынув себя из накатившей пропасти тягучих мыслей, Анна тронула свои мягкие волосы и решила принять приглашение Дмитрия. – Ведь это наши единственные покровители, – сказала она сестре, словно оправдываясь. Янина удивленно поглядела на нее своими впитывающими глазами, которые не были нынче настроены на выводы, и спокойно отозвалась: – Разве я спорю? – Ты тоже должна принять приглашение. – Мне вовсе не хочется тратить время на всякие глупости. – Прекрати строить из себя ханжу, я видела, как горели у тебя глазки на бале. Янина не могла не улыбнуться, показав, как почудилось сестре, некоторое свое сходство с зайцем. Каждый раз Анна ругала себя за это сравнение, и каждый раз оно навязчиво всплывало вновь. Губы у нее были красивые – изощренно изломанные, веющие сознанием собственной ценности, а верхняя их часть слегка приподнята над зубами, что придавало лицу излишнюю сосредоточенность. Никто не осмелился бы назвать ее дурнушкой, но многие, за неимением других занятий обсуждающие недостатки знакомых барышень, сходились на мнении, что она слишком суха и даже чопорна. Янина могла бы с достоинством ответить, что не все, завязав поверхностное знакомство, могут и должны проявлять предел беспечности и разговорчивости. Иные же считали ее наружность интересной. Несмотря на то, что сестра раздражала ее порой за рациональность и извечные попытки спустить ее на землю, Анна любила эту чрезмерно обособленную девушку. Всегда она делала неверные выводы, бедняжка. Но с этим ничего не поделаешь – пытливость и наблюдательность не всем даются. И вообще возможно ли постоянно находиться в себе, всегда и везде думать о будущем, о пропитании и благосостоянии? Анна осеклась – сама ведь минуту назад рассуждала о замужестве как избавлении от хлопот. Знать бы, как сложится… А хочется ведь не этого, и не столько обеспеченности и потребности быть защищенной, сколько настоящего вихря… Как горько понимать, что многие испытывают настоящие эмоции, а у нее нет друга сердца. Любовь… что за странное и цепляющее слово! Всего одно слово, но сколько за ним скрыто… 5 Анна Стасова постучала в тяжелую дубовую дверь огромного дома Мартыновых, примостившегося по правую сторону типичного для Петербурга моста. Добираясь до условленного места, Анна в полной мере ощутила цепляющий тиной воздух с окоченевшей реки, его холодный пронизывающий поцелуй и нечто более земное – что ее потертые туфли уже не защищают от столичного холода. Пытаясь придать себе респектабельный вид, она приветствовала дворецкого. На молчаливое изумление того она промямлила нечто о том, что отец ее нежданно занемог и не в силах сопровождать ее. На самом деле он пьяный валялся в собственной постели, которую никто даже не удосужился ему застелить. Янине было попросту противно трогать белье этого опустившегося и абсолютно не уважаемого ей господина. – Ах, дорогая кузина! – разостлался улыбкой непередаваемого обаяния Дмитрий. Он долго прислушивался к звукам в передней и тотчас по ее приходу выскочил навстречу Стасовой. Подав ему руку с коротко остриженными ногтями правильной формы, Анна ощутила исходящий от его ослепляюще-белой рубашки аромат и в полной мере могла оценить связанные с ее приходом старания. Веселой шепча ей на ухо глупости и не теряя при этом заговорщически – лукавый вид, Дмитрий провел гостью во впечатляющую гостиную, где ей доводилось бывать не так уж часто. – Ах, моя дорогая! – промурлыкала, приподнимаясь, статная женщина лет сорока. Одета она была в вычурное, но уместное в данной гостиной золотистое платье из шелка. Анна недаром воспитывалась в дворянской семье – во всех тонкостях дамского туалета она разбиралась. – Тетушка, – прошептала Анна, сердечно пожимая ей руку после реверанса. – Подумать только, как выросли мои девочки! Бог не дал мне дочерей, и вас мне хочется любить, как родных… Анна собиралась сказать что-то в ответ, но Ефросинья Петровна придерживалась иного мнения на озвучивания соображений в своем доме. – Как отец? – неожиданно поменяла она предмет разговора, и в глазах ее заплясал недобрый бесенок порицания. Живя в среде господ, где притворство было основным оружием, она в совершенстве владела наукой лицемерия, но не трудилась прикрываться им в домашних беседах. – Совсем плох… – замешалась Анна, решив, впрочем, не обманывать тетушку. – Он вас по миру пустит, – непререкаемо отчеканила Ефросинья Петровна и приказала подавать чай. «Когда же ты прекратишь трепаться!» – раздраженно думал Дмитрий, пока мать разливала ароматный чай по тоненьким чашечкам, изрисованным бабочками. По опыту он знал, что она в скором времени угомонится и избавит их от своего присутствия. Мать едва вспомнила бы о существовании племянниц до следующего прилива гостеприимства в виде вселенского бала. Дмитрий в предвкушении едва не опустился до ерзанья на стуле. Игра в карты перенеслась из-за болезни Соломона Игнатьевича, неожиданно слегшего с ангиной именно в тот день, кода в город вернулась вдова, которую молва вовсю прочила за старика. Ефросинья Петровна за неимением лучшей компании собирала гербарий. Это ловко выходило у нее и оправдывало в какой-то мере практически полное безделие, владевшее этой высокородной барынькой. В перерывах между мелькающими раутами ей нечем было занять себя. Коснулась она в настигшем разговоре, почти полностью переросшем в монолог, состояния своих дел, денежных и светских; бегло обругала тех, кто считал Дмитрия балбесом и бездельником; потревожилась за судьбу среднего своего мальчика, служившего нынче на Кавказе; покручинилась за младшего, недавно почившего после провала в ледяную прорубь в разгар зимы; потосковала о муже, нашедшем вечный покой много лет назад на дуэли, защищающей не ее честь; посоветовала Анне почитать Лермонтова: «Тот еще бунтарь, а каков поэт! Сказка»; плавно перешла на политику, но, рассудив, что собравшаяся публика еще слишком молода, чтобы что-то в ней смыслить, смягчилась и испытала прилив тепла к высоко поднятой груди, венчаемой первоклассным жемчугом. Обычно после чаепития ее размаривало, и эта стареющая женщина с невянущими претензиями уходила в свою часть дома, давая понять, что пчела-матка нуждается в заслуженном отдыхе. Дмитрий не слушал привычные разглагольствования матери, щедро сдобренные бахвальством, спесью и обыкновенным отрицанием возможности, что прав кто-то кроме нее. Его не раздражала категоричность матери, но бесила ее мысль о себе как о законодательнице образа дум всех, кто оказывался в поле ее влияния. Он вовсю рассматривал Анну, пытаясь по мере возможности не выглядеть сладострастно. Воображение его занялось изучением ее шеи и декольте, не настолько, как у английских гувернанток, закрытого. Не прерывая увлеченной беседы, Ефросинья Петровна решала, что следует придумать, чтобы уйти. Нехорошо так скоро выпроваживать девчонку, тем более она, по всей видимости, сама не желает уходить. – Маман, – пришел ей на выручку дорогой сынок, – я хотел бы показать кузине свой старинный том Ломоносова. – Конечно, ступайте, дети, – протянула обрадованная хозяйка, в тайне досадуя на то, что они будут веселиться, а ей, одиноко прикорнувшей на софе, остается только дремать. О соблюдении приличий и заботе о племяннице ее разум не заботился. С улыбкой хищника, как показалось дворецкому, как облупленных знавшему семейство, Дмитрий провел Анну в библиотеку. Обернувшись к нему, закрывающему за ней дверь, кузина наткнулась на его сверкающие круглые глаза, будто бы выжидающие манны небесной. – Какая прелесть, – предсказуемо восхитилась девушка, прощупывая кожаный корешок ветхой книги. – Не меньшая прелесть, чем вы, дорогая! – воскликнул Дмитрий. Кому-то это восклицание показалось бы излишне театральным, а Анна попросту напугалась, не оставив в глубине своего мозга место на несколько чувств разом. – Кузен, – проронила она со смущенно – отрицающей улыбкой, клоня голову на бок. В тот миг, не разбираясь в своих чувствах, она ощущала лишь смущение. – Полагаю, такому изысканному цветку не подобает распускаться в одиночестве, – продолжал он, словно пьянея от собственного красноречия, отрываясь от приличий. Как это было сладко! Нарушать, бунтовать, бить бьющую ключом жизнь, дарить ей то же! К немому изумлению Анны он вплотную подошел к ней, и, улыбаясь, легонько взялся ладонями за ее талию и принялся трогать губами ее шею, спускаясь все ниже.