Тихая семейная жизнь казалась Мартынову пресной, и в то же время возбуждала в нем почти мистическую неудовлетворенность, которую он не решался объяснить потребностью в том же. Все это так причудливо и тонко вплелось в его сущность гранью сомнений и нереализованных скрытых стремлений, что Дмитрий не мог уже сказать, почему порой ему становилось нехорошо без видимых причин. Ощущая то ли тоску, то ли скорбь, а, быть может, и вовсе зависть, смотрел он порой на верных мужей и добродетельных жен, над которыми в обычно время насмехался. И от догадки, что что-то не так в нем самом, что жизнь его не была каноном, что он как никто другой нуждается в матери, ему становилось не по себе, ему становилось почти страшно. Дмитрий со многими сходился, но никто подле него надолго не задерживался. Он петушился и объяснял это настораживающее обстоятельство тем, что никто ему не пара – ни друзья, ни возлюбленные… Что он выше их всех. И, поскольку был он так красив и востребован, ему верили безоговорочно, не пытаясь даже рассудить, что к чему. Старший сын блистательного семейства Мартыновых рос обыкновенным ребенком – в меру шалил, в меру проявлял способности. С самого раннего детства он видел, что мать, тогда еще светская львица в зените величия и красоты, уделяла детям столько внимания, заботы и сил, сколько находила, или, вернее, сколько считала нужным. То есть сколько позволяла Ефросинье обязанность быть на виду и создавать видимость блеска. Кто-то резонно мог бы заметить: «Зачем? Ведь можно создать не иллюзию, а настоящий комфорт и счастье в семье, если только уделять ей больше искренности». Но таковы были Мартыновы… Им важнее было казаться, чем представлять. В то время это казалось маленькому Митеньке естественным, но, повзрослев, он однажды осознал, что другие матери других детей порой ведут себя иначе. Тогда же он начал чувствовать себя в тени среднего брата. Не то чтобы тот был умнее или красивее Дмитрия… Но яростная любовь матери делала его самоуверенным и снисходительно – подтрунивающим по отношению к остальным, так что скоро между братьями установились отнюдь не дружественные отношения. Ко всему прочему Ефросинья Петровна всегда утверждала, что безумно любила покойного супруга и свято чтила его память, прилежно молясь о его душе, хотя и при его жизни, и после не была лишена внимания охотников до приключений. Ирония заключалась в том, что она уже была занята к тому моменту, когда на нее начали обращать повышенное внимание. Стоит выйти замуж, и у девушки объявляются нежданные поклонники, обитающее ранее неизвестно в каких материях. Вот незадача! Не так уж радостно было и взросление девочек Стасовых, и Дмитрий с Анной говорили об этом… Когда ему было интересно, то есть крайне редко, только наигравшись уже самым приятным действом между полами. Способ воспитания Анны, как последней дочери и любимицы родителей, подавлял ее, делая удобной. Чтобы потискать, как кошечек, и не быть поцарапанными, родители – безвольный отец и мать, сама воспитанная в почитании строгости, больше остального поощряли в дочерях послушание и кротость, совсем напрасно возводя их в добродетель. Это, впрочем, мало действовало на старшую дочь. После появления сестры, которую поначалу считала своей заменой, Янина начала проявлять силу духа, чтобы защититься от понимания, что она отнюдь не главная в глазах родителей. За послушанием стоит отсутствие силы и смелости, а эти качества Янина, единственный человек в семье Стасовых, осмеливающийся спорить и высказывать свое неодобрение, ценила несомненно больше податливости своей сестрицы. Впрочем, на ее здравомыслие никто не обращал внимания, слишком оно казалось заученным и иссохшим. Янина вслед за матерью была влюблена в красоту Анны вкупе с ревность, постоянно притушаемой, и многое ей прощала до поры. Как сильно человека меняют обстоятельства! Мать обожествляла свою меньшую девочку, и Янине волей-неволей приходилось выслушивать, как хороша Анна, какие у нее маленькие ступни и ясные глаза, как она уступчива доброму влиянию и при всем этом игрива. В итоге старшая сестра гораздо более преуспела на поприще учения, отнюдь не став при этом кандидаткой в старые девы и забитой букой, что непременно должно было произойти исходя из пожеланий, или, скорее, прогнозов общества. Она охотно посвящала себя открытию чего-то нового и вообще как могла в их положении неимущих отщепенцев вела активную жизнь, соприкасаясь с начитанной молодежью и даже отыскав себе жениха – старинного друга семьи и дальнего ее родственника. Представлял он из себя невысокого худенького юношу с блаженно – настороженной улыбкой и руками, каждый раз пристраивающимися не к месту. Этот господин, обладающий небольшим, но стабильным доходом, загорелся непохожестью своей новой знакомой на других девушек, с интересом и одобрением слушал ее вольнолюбивые речи и все больше проникался зависимостью от необычных, но отнюдь не отталкивающих черт. Интеллект покорял его, потому что по собственному разумению был о не то чтобы очень мудр… Зато стремился к большему и не испугался того, что жена будет смыслить больше него самого. 12 Одним великолепно светящимся днем Ефросинью Петровну одолела тяга к приключениям, и, вооружившись поддержкой всех обитателей и гостей поместья, она двинулась в путь, предоставив нести корзину для пикника горничной. Захватить ее было необходимостью, ведь хозяйка имения считала недостойным самой возиться с сервировкой. Несмотря на то, что продвигалась процессия пешком и пункт назначения прятался в близлежащем лесу, вышли из дома они почти на самой заре, так что Янина и Денис, опершись на руки друг друга на правах помолвленных, дремали на ходу, Николай плелся хмурый и из-под впечатляющих бровей охотнее смотрел на небо, чем на спутников. Он не чаял вкусить прелесть ото дня – беседы Ефросиньи и уж тем более Стасова казались ему бессодержательно растекшимся по столу липким безвкусным маслом. Он глубоко сожалел, что не отказался от прогулки под каким-нибудь правдоподобным объяснением. Без Дмитрия ему не было интересно. Тот, если и не говорил нечто особенно умное, был приятен и незаменим в компании. Старик Стасов со своим серым лицом жаловался на все, что его окружало, менее обычного. Ежедневно он, если мысли его не были опутаны горькой, неодобрительно ссылался на ошибки власти, растление искусством, бездушных людей, убивающий приличных граждан уклад жизни… Затем, почувствовав нарастающее неодобрение вынужденных слушателей, а то и вовсе скверно скрывающееся бешенство, для разнообразия и передышки выдавал что-то приятное и продолжал излюбленную свою песню. Относился Александр к типу людей, которые летом ненавидят солнце, зимой снег, осенью слякоть, а весной ручьи. Единственным временем, когда он ворчал реже обычного и даже порой шутил, была золотая осень. Несмотря на это качество родственника, Ефросинья Петровна, не имевшая сейчас возможности привлечь к своей персоне еще кого-то, довольствовалась его обществом, тая в умилении от мысли, что помогает ему стать на праведный путь, а девочкам расширить круг знакомств для удачной партии. Стасов занимал королеву дня болтовней, и все казались в прекрасном настроении. Николай был слишком благодарен за приглашение и чудно воспитан, чтобы портить людям выход на природу. Если бы кто-то посмел возразить Стасову, как в былые времена, он непременно взорвался бы – нахмурил брови, посверкал не такими уж белыми белками глаз, и с задумчивым бешенством напугал бы оппонента. Но никто даже не сделал попытки осадить его – и действо продолжалось. Анна, которая осталась в безопасных стенах под предлогом мигрени (Дмитрий не мог придумать ничего правдивее, но на первый раз им сошла с рук эта ложь), тоскливо наблюдала за тем, как веселая процессия, минуя пруд, отдаляется от дома. Все они были так грациозны, так воодушевлены! Статный молчаливый Николай со своим красивым и немного замкнутым лицом мог бы послужить предметом грез не одной девицы, размышляла она. Его густые темные волосы, пухлый рот, высокий рост… Это все, что так любят недалекие девушки без жизненного опыта. Анна залюбовалась Литвиновым, размышляя, что, быть может, он не так самонадеян и влюблен в себя, как могло показаться. Не обладая еще опытом, юная госпожа Стасова понимала, что существуют люди, в особенности мужчины, для которых собственное мнение, наука смеяться над остальными и подавлять их представление затмевает все остальное, и они живут лишь для публики. Впрочем, Анна в последнее время не задумывалась ни о ком, кроме себя самой и Дмитрия, поскольку то, что произошло в тот раз в первый день их пребывания у гостеприимных родственников, продолжалось. Она, быть может, и заинтересовалась бы Николаем как отнюдь не противным представителем рода человеческого, но на сей раз все ограничилось лишь оценкой его внешних данных. И мысли вскользь перешли на Дмитрия… Сложно было понять, что именно чувствовала она при его приближении. Анна не могла даже разобрать, чего больше в ней пробуждается при его едких настойчивых прикосновениях – отвращения, страха или стыда… Обуревавшие ее отравляющие чувства были настолько сильны и надоедливы, что Анна буквально задыхалась в них, ожидая, пока все закончится, а она получит право опуститься в подушки и, наплакавшись, погрузиться в желанное забытье, ставшее теперь отдушиной. При одной мысли о том, какие плоды может принести эта связь и как она будет смотреть в глаза людям, ее прошибал холодный пот. Единственным выходом она почла вовсе не думать об этом, полагаясь на кого угодно, только не на себя. И, несмотря на все это, новые чувства раскрашивали жизнь новыми полутонами и даже вызывали любопытство своими модификациями. Разбавляя досуг этими мыслями, Анна напряженно вслушивалась в темноту занавесок. Ей нравилось просто стоять у окна и не двигаться, ничего не предпринимать, не оправдываться и не просить пощады. Дмитрий, завидев ее узкий силуэт, стоящий в проеме окон, неслышно подкрался к ней и, призывно улыбаясь (хотя Анну устрашила эта улыбка, было в ней нечто потустороннее, словно Мартынов взял на себя роль дьявола), начал поглаживать ее локти. От его присутствия она словно сжалась в комочек, но не сделала попытки отстраниться, позволив ему мало-помалу повернуть ее к себе и, прижав к стеклу, расцеловывать каждый сантиметр ее лица. Пространство между комнатами, в котором они находились, было затемнено слегка розовыми обоями, а высокие потолки придавали помещению громоздкость и едва ли не навевали мысли о притаившихся в тишине призраках. – Кузен, – тихо прошептала Анна, задыхаясь от его напора и ладоней, прижимающих ее щеки и губы, – так не может продолжаться! – Разве вы не счастливы, дорогая? – беззвучно спросил Дмитрий, почти не обращая внимания на смысл диалога. – Вы втоптали в грязь мою честь… – Честь – это ерунда, главное получать удовольствие от существования, ведь совсем скоро все это закончится. – Вы говорите не как христианин! Единственное, пожалуй, чего Анна по-настоящему хотела сейчас, это утешения, признания, что все вовсе не так страшно, как она вообразила. Но Дмитрий лишь рассмеялся своим звучным гулким смехом и добавил: – Неужто вы верите всему, что говорят проповедники? Я считал вас рассудительной девушкой. – Но… – Не берите в голову, дорогая! Так жить намного сноснее. К чему вам головная боль? Анна поразилась подобной ереси и хотела возразить, что отрицание не будет полезно ни для его, ни для ее души, но он, утомленный этим разговором и не привыкший к глубокомысленным рассусоливаниям, навалился на нее всем телом и отрезал ей путь к разговору, заняв рот поцелуями. Анна чувствовала, как задыхается от его тяжести, но не протестовала. Ей представлялось, что неповиновение лишь разозлит его, и обычной болью от нового таинства дело не ограничится. Она видела в Дмитрии нечто такое, что, как ей казалось, упускали из виду другие – не только скрытую грусть и отказ мыслить серьезно, поскольку это доставляет боль, но и что-то стихийное от предка – крестьянина, нечто в ее понимании чисто мужское, чем не может быть наделена женщина – нечто среднее между силой, злостью и способностью самому принимать решения. 13 В оранжерее Анна обрезала листья причудливого растения, названия которого никто не помнил. Хозяйка усадьбы восхищалась цветком, занимающим добрую половину комнаты, а ее племянница недоумевала, находя его неуклюжим. Но, тем не менее, настойчиво ухаживала за ним, поскольку отдалилась от всех живых, а из животных в окружении бар были только гончие, к которым младшая Стасова питала неприязнь, доходящую до отвращения. С тех пор, как началась двойная жизнь маленькой Ани, она вынуждена была изо всех сил делать вид, что все прекрасно. Должно быть, она искренне надеялась еще встретить подходящего молодого человека, не теряла веры, что жизнь как-нибудь устроится, уляжется, утрясется… При этом Анна не могла отделаться от наваждения, что последние события станут началом конца, что вот-вот ознаменует своим прибытием в этот мир кто-нибудь в ней, и ее выбросят на улицу без малейшего сожаления, как тех несчастных в трущобах, которые становятся изгоями для любого сколько – нибудь приличного дворянина и вынуждены просить подаяния… А отец и тетка надменно усмехнутся, и если и надумают сказать что-нибудь о своей беспутной родственнице, то в затемненном шепоте вечера, дабы не шокировать раньше времени детишек – внучков, которые непременно появятся после уже по всем канонам. Янина чопорно поправит очки и разразится какой-нибудь тирадой, она ведь постоянно учит ее уму – разуму. Конечно, с ней можно поговорить по-человечески, но именно из-за периодического морализаторства делать этого не хочется совсем. – Добрый вечер, почтенная Анна Александровна, – весело приветствовал Стасову Николай Литвинов, непонятно как оказавшийся рядом. У мужчин вечно свои дела, что он обретет подле нее? Что ему понадобилось здесь? Впрочем, не важно, Анна была рада его присутствию, он мог оживить ее хоть на короткий срок. – Как приятно видеть здесь кого-то кроме цветов, – вяло отозвалась она на приветствие, но не без интереса посмотрела на представителя лучшей части мужчин. Она поняла, что именно в этот момент ей нужно поговорить с живой душой, пусть не откровенно, ничего особенно не раскрывая, но хотя бы поговорить. О пустяках, ерунде… О чем угодно. Не то чтобы Николай пленял ее, но черты его лица всегда отпечатывались в ее сознании, и Анна не могла не отвечать взглядами на его взгляды. Они не манили во все тяжкие в тонкой игре выражений, а лишь прощупывали суть друг друга, едва ли имея за плечами разговор больше четырех реплик. Неожиданно весьма обособленная, как вся женская часть ее семьи, Анна проявила избирательное желание поведать что-то о себе. Окружающие, видя ее улыбки и игру глазок, едва ли могли догадаться, что творится за ними. – Не сидится наверху с вашим братом. – Он мне не брат, – ответила Анна более резко, чем того требовалось. Николай без удивления посмотрел на нее, и в его глазах Стасова прочла какую-то детскую грусть и одиночество, что едва ли вязалось с его благополучным видом красивого молодого человека без неприятностей, мужчины, так сказать, на выданье и с финансами. Отчего любимцы судьбы не пляшут от радости ночи напролет, не вдаваясь в подробности драм других? Анна начала думать, что за умиротворенным благополучным трафаретом неизменно сидит нечто более болезненное, но, как всегда у людей гордых и замкнутых, остается в безызвестности. «И я такая же?» – подумала она, на миг отстраняясь, но тут же, поймав улетучивающиеся мысли, вернулась к собеседнику. В очередной раз ловя на себе странный взор молодого человека, Анна не содрогнулась и не залилась краской. Но думать теперь приходилось больше о Дмитрии, и это входило в привычку. Причем наверх всплывали не прежние испуганные мысли о поруганной жизни и вероломстве Мартынова. Что-то более согревающее и приятное венчало ее думы. Но все же было это но, и она оправила складки на платье. Нечто в девушке все же дрогнуло под непринужденным очарованием Николая и обдалось теплом. Не настолько она была поругана, чтобы избежать проступания прежних привычек и вдолбленных раз и навсегда правил, спрятавшихся очень глубоко и влияющих на любую мысль, даже если Анна не отдавала себе в этом отчета. – Не думала, что с Митей кому-то может быть неуютно… Обычно все его приятели в восторге от его сообразительности и умения устроить шабаш где угодно. – Я думал, вы ладите. – Мы ладим лишь в силу необходимости. Так сложились обстоятельства. – Вы со всеми ладите в силу обстоятельств? Анна недоуменно посмотрела на собеседника, но не вышла из себя. А Николай уже проклинал себя за неосмотрительность. – Наша семья не поддерживала выгодные знакомства, так что вам едва ли следует винить меня. – Я вовсе не виню вас! – Тем лучше, – улыбнулась Анна и дружелюбно посмотрела на Николая, будто успокаивая его и одновременно заклиная не спрашивать большего, дабы не разочароваться. Отчего-то страшно стало, что человек, стоящий рядом, приличный обходительный без умысла человек узнает правду о ней и осудит… Горько, а она лишь только защищала семью. Она сама, нашкодив, приходила с повинной с таким же побитым видом, но вид подобного ей Николая не понравился барышне Стасовой. Точно… точно он проявил слабость, а в понимании Анны мужчина не имел на это права. Должно быть, она путала со слабостью острую способность чувствовать и глубокую порядочность. Николай Литвинов, благодаря впечатляющей броской внешности привыкший к вниманию кокеток, испугался, что сейчас она произнесет нечто вроде: «Будемте друзьями», и приготовился разочароваться, поскольку со времен отрочества не испытывал к женщинам, произносящим подобные заезженные реплики, ни влечения, ни доверия. Но она промолчала, продолжая обтирать листья. Слишком ли нежно она касалась зеленых растений, чересчур ли соблазнительно была ее припудренная будто кожа, от прохлады зимнего сада покрытая пупырышками, но Николай неожиданно поймал себя на бредовой мысли, что глаз не может оторвать от кузины друга. Завитки ее шелковых прядей, выбившиеся из прически (как, впрочем, и всегда), затейливо спадали на шею в пируэте наклона. Стоит он в этой оранжерее, глупо держась за свои серебряные часы на цепочке, засунув вторую руку в карман и неизвестно как умудряясь даже помять брюки из легкой ткани… Вдруг Николай отчетливо представил, какое лицо у него в данный момент, и не знал, морщиться ли, смеяться или журить себя. Потом он вспомнил, что она не первая женщина, производящая на него впечатление, и успокоился, но противное чувство не угасало. Будто он пробрался в дом к хорошим людям и намеревается осуществить что-то постыдное… Но она ведь просто привлекательна, и только. А он молодой мужчина, и его симпатия скорее оправдана, чем достойна порицания. И сама Стасова сквозь пелену собственных болящих дум (да когда они были счастливыми, и предпринимала ли она попытки сделать их другими?) засматривалась порой на Николая. Но с той поры, когда что-то щелкнуло в ней, когда показалось, что Дмитрий не так противен и далек, когда их противоестественная связь нежданно начала приносить ей удовлетворение физического характера, его восприятие ею в корне поменялось. Никогда никто не говорил ей, что так может быть, но, тем не менее, опыт показал, что не все познается словами и не всегда надо верить тем, кто якобы больше знает. Все пространство ее горячей, но скрывающей это натуры обрушилось на Мартынова. Анна, от природы весьма неглупая, испытывала от их странных взаимоотношений смесь горечи, неудовлетворенности и тоски, что в совокупности выросло едва ли не в привязанность, и ей горько было покидать человека, ставшего столь близким. Ведь, сам того не желая, он слушал ее переживания, высказанные в полу слух по ночам или в моменты скоропостижных свиданий в спешке, когда ее нижние юбки, путаясь и разлетаясь, так веселили его. Она казалась Дмитрию стеклянной, восковой, но никак не живой страстной женщиной, потому что никоим образом не проявляла себя. И он отказывался понимать, что происходит это из страха и стыда, а еще злости на него, а не от врожденной холодности. Дмитрий предпочитал не думать об этом, наслаждаясь мгновением и веселясь своему смеху. Отчасти то, что Анна была столь холодна, распыляло его еще больше, и втайне он надеялся расшевелить ее, вдохнуть страсть в ссохшуюся душу девушки. Следующие несколько часов до призвания на обед Литвинов и Аннушка провели в светской, но непринужденной болтовне, поскольку не было между ними некой натянутости, как между людьми разных измерений. Анна узнала о детстве Николая, его учебе и первых робких шагах осмысления действительности… Впрочем, ее эти откровения не впечатлили, и, будучи тонким собеседником, Литвинов одумался и перевел щебетание на саму Анну. Несмотря на то, что понятно было, как ей не хочется откровенничать, Анна раскрыла ему несколько своих соображений по поводу собственной жизни, но, как умела, осталась закрытой книгой, далекой и призывной. И именно это обстоятельство заставило Николая задуматься о ней крепче, чем просто об очередной привлекательной девушке. Он, признаться, был слегка озадачен, что Анна не пленилась им. В сущности, Литвинов вообразил о ней много больше того, что она представляла на самом деле. 14 На ярмарке, куда неутомимый Дмитрий попал благодаря любви к разнообразию, было душно, шумно и, как ему казалось, забавно. Пришедший с ним Денис пытался недоуменно улыбаться и делать все возможное, чтобы не подпустить цыган и подозрительного вида мальчишек к своим карманам. Ярмарка шипела, плясала, переливалась цветными платками простонародных баб и нечесаными бородами мужиков. Отовсюду пахло блинами, пирогами и помоями. Отовсюду Денис, прячущийся за не слишком широкую спину Дмитрия, неуклонно стремящегося вперед, улавливал призыв расстаться с целковыми, приобретя свистульки, сахарных петушков, пестрые платки, бублики; глотнуть медовухи или посмотреть на петушиный бой. А то и на бой человеческий – ведь дюжих молодцов с румянцем во всю щеку и с задорным бессмысленным взглядом на подобных сборищах хватало. – Ты пойми меня правильно, – чуть не оправдывался Мартынов, прорывая себе дорогу сквозь толпу просто одетого люда, занятого приобретением насущных товаров или глазеющих на веселье, – на меня все давят на этой даче. – Мне, напротив, казалось, – несколько удивленно отвечал Федотов, – что ты любишь, когда тебя окружает много людей. – Это да! Но, согласись, одно дело, когда у тебя разгул в компании военных, когда каждый твой невероятный поступок или неосторожное слово вызывают взрыв хохота, а ты просто спиной чувствуешь одобрение в свой адрес… И совсем другое – смирно сидеть под отчим кровом и выслушивать женские нотации. Когда в доме слишком увеличивается количество женщин, даже если они не ладят, они все равно объединяются с одной целью – насолить тебе! Неприятно, хоть ты тресни! Благоговея, Денис не нашел, что возразить, но и не принял слова спутника за неопровержимую истину. – Надоело мне это все… Этот дом, эти гости. Открывая подобное, Дмитрий в первую очередь думал не о матери и сестрах. Вернее, лишь об одной сестре. Конечно, Анна прелестна, но все изнашивается, все приедается. Насытившись запретной любовью, он очень быстро пошел на попятную. Быть может, в глубине души он просто опасался, что она займет в его сущности неподобающе высокое место. Разумеется, он отставит кузинам поместье и даже поспособствует их карьере в свете, чего, они, по всей видимости, не особенно жаждут… Престранные девицы. Где понять человека, который уткнется в свои книжки и не хочет даже толком поразвлечься! Ну и дела… Лишь бы избежать претензий и сцен. Как чудно, что он был достаточно осторожен и не оставил ее тяжелой. В сущности, общение с актрисами плохому не научит, и ерунда, что так вести дело греховно. Греховнее не дать девушке шанса устроить свою жизнь. Принимая подобные думы за истину, Дмитрий упускал из виду, что это были слова какого-то его хорошего знакомого или общая мудрость, но никак не его истинные соображения. Поскольку никакие начинания этого господина не заканчивались успехом, Дмитрий попросту отступился, решив, что следующая девица окажется удачнее. А впрочем, на данный момент Дмитрию важнее был его новоявленный друг, который (вот дурак!) собирался жениться. Ну, впрочем, дело его. Стоит его растормошить напоследок, что ли… Пускай хоть перед смертью надышится. 15