Янина осеклась, ведь могло показаться, что она говорит про самого Николая, и испугалась, что он почувствует это. Но Литвинов отнюдь не считал себя человеком, попавшимся на удочку ослепительной дурочке, и Янина понимала это. Сколько бы ни было у Яни претензий к легкомысленности и ограниченности, нарочитой, назло будто в некоторых вопиюще важных вопросах, она считала сестру человеком несравненно выше остальных. Подавляющую часть остальных Стасова не знала, но заранее была уверенна, что они ничего не стоят. – Красота, если ей обладаешь, обеспечивает уверенностью. Поэтому мне вполне понятно, почему странна любовь к людям уродливым. Или даже не так – некрасивый может быть искрометен, остроумен, и его легко будет обожать, смаковать заключенную в нем добродушную силу; но неуверенный неудачник, который очень сильно зависит от собственной некрасивости, не будет привлекать. Даже если человек наделен правильными изначально пропорциями, но не может любить себя. Что-то пойдет не так – осанка, затравленное выражение глаз выдаст с головой. Люди чувствуют такое. Внутреннее ощущение себя гораздо важнее данных родителями черт. И в то же время история знает примеры, когда низкорослые не слишком привлекательные мужчины обладали такой харизмой и силой, что перед ними склонялись… То есть они плевать хотели на злость на природу. Сказав нечто глубокое и умное, Янина по обыкновению ощутила прилив самоуважения и успокоенной гордости. Она почувствовала, что увлекается, как в моменты рассуждений сама с собой, и мнение слушателя уже не так важно, да это и не столь интересно, чтобы спорить на сей счет. Быть может, Николай вовсе не хотел задумываться над подобным, ему просто хорошо было сидеть рядом с человеком, от которого паром валила страсть, убежденность и здоровая атлетическая агрессия. Литвинова завела настырность собеседницы и явно второстепенное значение для нее его мнения. Тем не менее он отозвался, но уже на несколько более злободневную и личную тему. – Если любишь, – задумчиво изогнулся Николай в искусстве диалога, – то не замечаешь физических недостатков. А если и замечаешь, они не имеют значения. Как истинный мужчина, он как-то подрубил поток ее словоохотливости, но при этом исчерпал тему, потому что Янина не собиралась спорить или уточнять – она согласилась. Нутром первоклассного делателя выводов она почуяла, что столкнулась с достойным противником с самостоятельным внутренним маятником, и вновь убедилась, что этого человека есть за что уважать. – А духовные? – спросила Янина с каким-то ожесточением. – Тем более, – слабо раздвинул Литвинов уголки губ. Янина чуть приоткрыла рот, всей своей не слишком внушительной, но устойчивой фигурой выражая несогласие, но, считаясь с его видением проблемы, промолчала. В процессе затеплившегося разговора она постепенно пришла в восторг и пожалела, что ранее не нащупала столь блестящего собеседника. Почему-то после потери надежды на собственное семейное благополучие с тихим спокойным мужем она разуверилась в том, что в России остались интересные личности. Порой она и хотела заговорить с кем-нибудь, проявить дружелюбие и инициативу, но что-то неизменно останавливало, хоть Янина и испытывала раздражение от того, что повинуется чувству, обязывающему и дальше просто сидеть у себя в комнате, поддавшись влиянию лишь своих мыслей. – Не бывает горя от ума. От ума только польза. Если же к уму добавляется уныние и бездействие – здравствуй, горе от ума! Но это другая история. Здесь уже, кажется, горе от отсутствия силы воли или доверчивости. Доверчивость – страшный порок, – произнесла она после подобного столкновения с Литвиновым, не любящим спорить, одобряющим, скорее, монологи, как и она сама. Николай, постепенно начинающий привыкать к высокопарному направлению беседы, улыбнулся. – Как всегда, несете вы едва ли не ересь… Но как-то привлекательны эти слова. И сказаны они так… С напором, яростно что ли… И настолько правдиво, что все в целом это заманчиво. – О, какая высокая оценка моих способностей, – ответила Янина, ничуть не обидевшись. Они обменялись лукавыми одобряющими взглядами и искренне рассмеялись. Следующие взоры сквозили уже в теплоте, как бывает у людей, испытывающих друг к другу симпатию, но волею случая, лени или недостатка мотивации не сблизившихся ранее. Николай потеплел от сознания того, что Янина, эта грозная обособленная Янина при близком рассмотрении оказалась не чем иным, как милой нелепой девчонкой, запутавшейся в обрывках их жизней и смущающейся, если думала, что попала впросак при обличении пороков общества. И такой она была лишь для него, он ясно видел это. Для Николая, который был старше, это открытие послужило дополнительным поводом относиться к ней с некоторой теплой иронией. Именно с того обобщенного слитого смеха между ними установились особые отношения, связывающие обычно людей, обреченных не вступать в романтическую связь. Обычно существа, становящиеся друзьями по убеждению, не могут сказать, что было поворотной точкой в их взаимодействии. Янина могла сказать, и его явное дружелюбие в тот погожий день с легким пушком, ниспадающим на нечищеные пред усадебные дорожки, наполнило ее предрождественским настроением, несущим очищение и обновление. Давно не испытывала она подобного. Ей казалось, и она, должно быть, была права, наливая себе какао в пиалу – они имели гораздо большее, чем симпатию – духовную сплоченность. Оба знали, что ни с кем на важные темы больше поговорить не смогут. 28 За окном сочно расстилались сумерки, но Анна и Дмитрий словно не замечали этого, укутавшись в миры друг друга. Вернее, укуталась только Анна, ведь она не могла наверняка знать, чем живет человек, ставший для нее уже центром, болью, затмением всего остального. Едва ли можно было представить другого столь одержимого иным существом создания. От общей неустроенности своего бытия, от теней ли на небосклоне мутного времени… От этого тяжко становилось и объекту и источнику. В Дмитрии потихоньку пробуждалась жалость по отношению к кузине. Он просто хотел прожить свою жизнь без потрясений и скандалов, в достатке, чертовски хорошо проводя время и ни о чем особенно не задумываясь. Соединиться они не смогут. Остаются случайные вырванные встречи с постоянной угрозой быть разоблаченными. В конце концов в свете пойдут толки, дойдет до Николая… Тот только с виду такой напористый и выдержанный, а так взбеситься может… Дмитрий прекрасно помнил, как он жестоко обошелся с солдатом, допустившим вольную шутку в отношении его матери. Того беднягу еле удалось спасти от дуэли. Причем для Литвинова было настоящей пыткой терпеть до официальной возможности поквитаться, а не покарать на месте обидчика, распускающего свой никудышный язык. Так что гнев этого человека, с которым он когда-то сошелся от нечего делать и который, похоже, весьма охладел к нему в последнее время, совсем не принесет пользы… – Николенька думает, что я гощу у твоей матери и вернусь лишь в начале недели со столпом лент и оборок. – Бедный… Не хотел бы я узнать такое о своей жене. Анна слегка обиделась, но по привычке из боязни вызвать недовольство Дмитрия притихла. – Я полагала, тебе безразлично, что вытворяет Ирина. – Да, пожалуй… И все же… И все же она мне жена. Анна ничего не ответила, но жалостливо-выжидательно посмотрела на него, будто пытаясь вытянуть из ничего не подозревающего о ее мыслях Дмитрия то, что секунду спустя сказала, разрезав темнеющую тишину. – Было так мучительно ждать встречи… Раньше я не могла вырваться. – Чудно, дорогая… – Митя… Как хорошо нам было все это время. Сказала это она столь удручающим голосом, что у него не возникло сомнений: волшебство ситуации разводилось неизбежностью прощания и будущей неотвратимости. Он уже оставил ее однажды, так что мешало сотворить это вновь? Но в Дмитрии шевельнулись остатки жалости. – Да, моя радость. Приятные слова теплом объяли ее. В Анины щеки ударила кровь. Облачена она была в длинный расшитый вычурными сказочными узорами халат из дорогой ткани, и выглядела прелестно, дорого и соответственно своему не малому положению. Но ему словно было все равно. – Я для тебя хоть что-то значу? – спросила она изменившимся голосом. Дмитрию не по себе стало смотреть в глаза, наполненные такой неподдельной болью. Никогда никто не глядел на него так. – Ну что ты, Аня… – Скажи, что любишь! – отчаянно закричала она, и прекрасное в неверном вечернем свете лицо ее изменилось. Дмитрий прежде не видел кузину в таком исступлении и не знал, как реагировать, растерявшись и потеряв из-за этого свой апломб и умение улаживать подобного рода огорчения. В нем зашевелилась жалость, пусть и припорошенная родственным с презрением чувством превосходства за то, что он не опускался до подобных унижений ради другого человека. В сущности, он вообще не понимал бушующего в ней урагана. Подумаешь – любовь, страсть, приключение ведь… А она трагедию из этого сооружает. Что за человек! Когда она замыкается в себе и страдает, ни слова не говоря, он, конечно, скучает… Но что-то притягательное в этом так же есть. С любой другой девушкой он давно бы распрощался, но в том то и все соль, что Анна на людях и с ним наедине держала себя совсем по-разному. С ним она раскрывалась, была непосредственна и очень ранима. Он поневоле учился это ценить. На виду же играла, притягивала, зазывала. – Люблю… – успокаивающе закрыв глаза и неожиданно высказывая деликатность и благодетель, произнес Дмитрий, ощущая накатывающее, несмотря на минутное просветление, чувство пресыщенности, точно по утрам, когда есть совсем не хочется. А еще чувство непонятности, а оттого неудовлетворенности. С детства его преследовало это досаждающее ощущение, если он чего-то не понимал. Впрочем, для собственного успокоения Дмитрий научился прогонять его прочь. Он подошел к кузине сзади и, впервые, должно быть, за все время их злополучного сближения коснулся ее без единственной цели утоления плотского желания, скуки или любопытства, смешанного с пикантностью запрета и ее безмолвного подчинения. Медленно, смакуя каждый миг, он освобождал ее от премудростей женского туалета, наслаждаясь нетронутостью кожи, едва заметными светлыми волосками на ней, светящимися и вздымающимися от его прикосновений. Каждый раз случалось одно и то же, но каждый раз был для нее особым таинством, а для него игрой, которая вполне могла приесться. Обнаженная, она предстала перед зеркалами, венчающими комнату. Не так стыдливо и словно моля о пощаде, как в прежние времена, а с чувственно-нежной притягательностью, не покореженной обстоятельствами, при которых Анна вступила на женскую стезю. Выжидательная, поощряющая, готовая к неласковым словам и взывающая несмотря на это к лучшим чувствам, зарытым в Мартынове, жена Николая Литвинова являла собой столь упоительное зрелище, что Дмитрий расчувствовался и готов был посентиментальничать. Вместо того чтобы продолжать целовать ее бархатно – ломкую шею и продвигаться руками вниз, он обнял ее стан, чувствуя своими покрытыми волосами запястьями, насколько восковая у нее кожа. На короткий миг Мартынов отчетливо ощутил биение ее сердца, и это открытие вдруг переполнило его благодарностью за то, что сердце это так ему предано. Впервые он отчетливо представил, что Анна страдает, бьется из-за него; и впервые в его душе, занятой лишь тешеньем собственного «я», шевельнулось что-то, отдаленно напоминающее раскаяние. Цветение и буйство ее разбуженной страсти, словно летний ураган, накатывало и затопляло все пространство ее разума. Поцеловав Дмитрия в плечо, она беззащитно уткнулась щекой в его руку, прикрыв веки, отчего ресницы примялись зажмуренной кожей. Кругом было тихо, как на лугу в июльский зной. А они, как тогда в усадьбе Николая, словно погребенными оказались во время бушевания жизни в замке или склепе, приросли друг к другу. Обычно встречались они в мгновения, когда Николай и Янина далеко где-то собирали грибы, Ирина делала обход по крестьянским домам, слуги дремали, разморенные сытным обедом. И только посвященная в связь господ горничная караулила дверь закрытой спальни Анны. Но благородные порывы имеют свойство исчезать, растворяться с переменой обстановки. Дух единения выветрился, сон смел яростные воспоминания нового чувства. Утром все пошло по-старому. Дмитрий покинул ее на неопределенное время. Отпустив его без слез и вырывающихся слов, Анна вернулась в имение мужа. 29 Хмурясь от ломящей плечи усталости, Янина поплелась в гостиную, чтобы забрать забытый там лорнет и благополучно отбыть ко сну. Командование внушительным штатом прислуги отнимало у нее много времени. Занятия же самосовершенствованием и долгие одинокие прогулки приносили не только радость, но и усталость. Янине как-то свысока было жаль тех, кто тратил жизнь на что-то другое, бессмысленное. Краем глаза почувствовав шевеление, она осеклась прежде чем прошла вперед и могла быть замечена. – Аня, ну сколько ты будешь так пытать меня? Что я, по-твоему, не живой человек, только ты страдать можешь? – выговаривал Николай жене глухим сиплым голосом. Две далекие фигуры мистично выделялись в ночной яркости свечей повсюду, темные их одежды дополняли впечатление грядущей трагедии. Прийти к компромиссу Анна и не пыталась. Такой ее сделал Мартынов, вылепил свою поломанную Галатею. Влияние, устроенность, обида, решившие ее брак, вмиг стали безразличны. У Янины участилось сердцебиение. Она не смогла побороть соблазн и просто исчезнуть. Ее дорогой Николай, расположение к которому росло каждый день, иногда против ее желания и осознанного стремления, мучается… Нет. Она должна остаться и во что бы то ни стало, пусть потом, пусть окольными тропами, пособить ему, образумить сестру или… Анна ничего не отвечала. Потупившись, она смотрела на дрожащее в камине пламя и готова была заплакать. От обиды на мужа, от разлуки с любимым, от усталости, от жалости к себе – кто знал? Ясно было, что его искренние жалостливые слова не производят на нее желанного впечатления. – Не молчи, Аня! Так жить больше просто невыносимо! Что ты за жена мне?! Меня не покидает ощущение, что ты моя пленница! – Может, так и есть, – сурово отозвалась Анна, не поднимая головы. – Что ты говоришь такое… – от удара Николай не знал, как оправится, как придать своему лицу подобающий при сценах вид (признаться, он ни с кем и не устраивал прежде сцен). – Ты что, до сих пор любишь его? – остановившимся голосом завершил он не сладостный ход собственных мыслей. «Кого?!» – изумилась Янина, едва не привстав на цыпочки от происходящего. – Думаешь, мне легко так жить? – с еле сдерживаемыми слезами в голосе ответила Анна. «Не отрицает ничего… – на Янину навалился такой туман, словно, пробудившись рано поутру и даже омыв лицо прохладной водой из кувшина, она вдруг поняла, насколько еще хочет окунуться назад в блуждающую теплоту душистых простыть и, довольная решением не прорубать пока огромный мир за окнами, уткнулась обратно в подушки, венчающие голову. – Кого можно боготворить, имея такого мужа?! Да она тронулась». Николай поспешил подумать, что явился свидетелем распространенной женской болезни, как большинство мужей, не углубляющихся в истинную подноготную недовольства жен. Соткать скорое оправдание ему было радостнее, чем впадать в беспокойное отторжение от последствий ее слов и искать вину в себе в том числе. – Аня, – он приблизился к ней и начал нежно трогать ее волосы, – родная, не принимай близко к сердцу, такое у всех бывает, ты скоро привыкнешь. Я ведь все делаю для того, чтобы ты чувствовала себя как дома. А у самого в груди гулко отдавалось «Она чужая, я ей чужой. Нечего было выдумывать». И сознание того, что она так молода, может не понимать себя, ошибаться, злиться на него за что-то или скучать по дому принесло некоторое облегчение его разгоряченному сознанию. Увидев, что слова Николая искренни, что возводит он сестру в ранг драгоценности, опасаясь причинить ей боль, Янина сама готова была разрыдаться. От ее самонадеянности не осталось и следа. Кто увидел бы ее теперь за колонами, согнутую и учащенно дышащую, посочувствовал и не подумал бы оскорбляться или ощетиниваться в ответ. Но не от ревности или боли, а от поруганного чувства благодарности содрогнулась Янина Стасова, ведь Анна так и не отозвалась на тепло, расточаемое мужем. Янина не знала, чем закончился этот инцидент – не в силах далее наблюдать за ним, она посмешила скрыться у себя в покоях. Как Николай догадался о том, что творится под самым его носом, едва ли кто-то знал наверняка. Скорее, это было неосознанное интуитивное знание, подкрепляемое фактом, что жена его любила Дмитрия до того, как связала себя с ним. Что же мешало ей до сих пор тянуться к проклятому этому Мартынову, он так увлекал многих? Как бельмо на глазу стал Литвинову вдруг этот человек с гладкими волосами и пустотой во взгляде. Когда муж задал Анне вопрос, не особенно надеясь услышать подтверждение своих гнетущих догадок, она неожиданно разразилась пучиной быстрых слов, глотающих друг друга. И он похолодел. Его обожаемая Анна, с которой он не мог связать двух романтичных слов для услады ее слуха, но все же не представлял уже без нее своей жизни, так она стала греюще – привычна… В тот день Николай просто ушел из гостиной, оставив растрепанную от бесконечного содрогания плечами Анну в одиночестве. «Безумна… Она безумна, – думала Янина, с трудом поднимаясь наверх из-за того, что плохо понимала, где качающиеся ступени, а где ее застывшие ноги. – Этой девчонке просто счастье не нужно. Иначе к чему все эти вопли и страдания? Хорошо же папаша искалечил ей душу, раз она не понимает, что хорошо и что плохо. В чем тут дело? Вроде бы слишком сильно привязаться можно к человеку, которого считаешь лучше себя… Николай об Анне так не думает… Или я просто недостаточно его понимаю? Что думала Анна, не двигающаяся с места добрых пол часа, осталось загадкой.