– Зачем ты так… Вопреки обстоятельствам Дмитрий подумал, что она научилась быть жестокой. Анна в тот момент готова была поверить, что он специально подсел так близко к ней. – Мне больно, прекрати говорить! Нужна помощь. Доведи до бани и исчезни. Перед напором такой неожиданной прямоты и повелительного тона Дмитрий опешил. – Аня, я все объяснил… Дело не только в нас, но и в окружающих… – Почему их чувства начали заботить тебя только когда стало удобно ссылаться на них? Анна перевела дух и сглотнула, но не могла побороть искушения и вылить на него все теперь. Снизу ее грызла боль, неожиданно предававшая сил. Перед смертью все было тленно, все обращалось в ничто. Страшно перед возможной обидой не было. – Ты хоть бы держал на расстоянии, не позволяя проникнуться тобой… Но ты, напротив, делал все, чтобы именно это и произошло. Неужто тот, кто любит, больше уязвим? Ведь он позволяет приникать в себя, обнажается, показывает самые незащищенные свои черты… И может казаться слабым из-за этого. – Аня, это жизнь… Тут все виноваты, если так посудить… – Ты не можешь снова так поступить со мной! – сказала она дрожащим голосом, даже не пытаясь скрыть это. – Но ты ведь наказала мне сгинуть… – Я не о сегодняшнем, а вообще… Впрочем, – добавила она, выпрямляясь, – так лучше будет. В охватившей ее агонии она резко и четко обрубала. – Ну так… – неуверенно протянул Дмитрий, с жалостью смотря на живот Анны. – Таня! Татьяна! – закричала там временем Анны. – Подойди, помоги мне, родная… 38 Узнав о том, что жена его не только была беременна, но и потеряла ребенка, Николай был в таком бешенстве, ужасе и обиде, что к нему опасалась подбираться даже Янина. Он считал ее несчастной испуганной девочкой, которая никак не может привыкнуть к нему (чем же он отталкивал ее?), жалел поэтому и не слишком настаивал. Но это… Это переворачивало, перерубало, перемалывало все. Он не мог больше смотреть на Анну, слушать ее приглушенные речи, видеть ее лживые глаза. Опомнившись от первого удара и чувствуя в себе силы сдвинуть свод небесный, он направился в кабинет, не смотря ни на кого по пути, с силой пододвинул стул к крепкому столу и, расплескав чернила, макнул в них пушистое перо. Излив на лист ни в чем не повинной бумаги всю свою огнедышащую желчь, ярость и ненависть, он удовлетворенно запечатал шершавый конверт и позвонил в колокольчик. «За кого она принимает меня? – возмущенно вертелось в его голове. – За евнуха?!» Сознание этого было унизительно, и, дабы скрыть горечь и позор, он должен был предпринять что-то. И так столь долгое время он был в дураках, жалея ее… Подумать только, он жалел ее! Мерзавка! Дополнительное понимание того, что он не пойдет на поводу у женщин, желающих мира и покоя, творя при этом отвратительные вещи, переполнило его гордостью и сознанием собственного мужского превосходства. Слишком ранящими были не столько последние события, сколько то, как терпеливо он сам вел себя. Николаю было противно до отторжения. Он закрыл глаза пальцами и так просидел у себя до самого вечера. Николай не знал, насколько мучительно, страстно, не отпускающее, глубоко задето не только ее сердце, но и что-то даже глубже него – не то самолюбие, не то основное, звериное, что позволяет существу ощущать себя. Основное зерно болезни Анны заключалась в том, что без Дмитрия, застившего ей не только разум, телесные ощущения и даже определения себя как живого мыслящего существа она плавилась, разлеталась на куски, как во время лихорадки или сильный спазмов. Николай видел Дмитрия не таким испорченным, как о нем говорили, и негодовал против общества за презрительное к нему отношение. Ему претило голословное порицание его друга как повесы, пустозвона, он вопреки всему продолжал встречаться с ним… Теперь он знал, что молва бывает справедливой, и стоит иногда прислушиваться к мнению, сложившемуся не в одной семье. Он видел его положительные стороны и был единственным человеком, с которым Дмитрий разговаривал по душам и вообще в силу благосклонной установки Николая старался даже казаться лучше, чем был. Довершило картину их странной для многих и в чем-то порочащей Литвинова дружбы то, что в чужом городе он был очень одинок. Поквитаться с женщиной он не мог. Слишком глубоко в каждого мужчину их класса, мужчину с безупречными манерами и воспитанием, но зачастую подгнивающей душой, въедалась уверенность, что эти существа намного слабее и глупее их. Это было то же самое, что мстить птице, нагадившей на балкон. К мужчинам и женщинам применяли на корню различные требования, разделение шло самого детства и затрагивало все сферы жизни. Поэтому на Анну, как на натуру ущербную, можно было обрушить лишь ледяное презрение. Дмитрий же, как существо высшего сорта, заслуживал смерти или увечья. И подобная избирательность не была связана с милосердием и снисхождением к даме. – Николай… – разрушил чей-то нежный голос уединение его книжного замка. Николай усталым невидящим взором повернулся на звук и увидел Янину – тоненькую, бледную, сострадающую. – Да, Янина? – Я видела, как Ванька нес письмо с петербургским адресом Мартыновых… Уж не… – Именно, – жестко перебил ее Николай и уставился на свояченицу так, словно ждал издевательства и готовился пресечь его. Янина молчала. – Я не послушался вас. – Думаю, в свете последних событий все меняется. – Вы согласны со мной? – Еще бы. Дмитрий требует наказания не меньше Анны, – глаза ее зажглись недобрым огнем. Анна не посчитала нужным даже объясниться. Когда Янина зашла к ней и через призму отвращения и жалости пытаясь сказать про то, что задумал Николай, она не смогла раскрыть рта. Так бледна была Анна, так отвратительно пахло в комнате смертью… Янина почла верным промолчать, памятуя, как, должно быть, скверно сейчас женщине, потерявшей зарождающуюся в ней жизнь. Но Янина ошиблась, приписывая Анне скорбь. Сестра теперь чувствовала только облегчение оттого, что не придется отдавать ребенка в чужую семью, отравляя тем самым и его и свою жизнь. 39 На следующий день, когда Николай всерьез ждал секундантов Мартынова или хотя бы утвердительного ответа на вызов, слуга к глубочайшему его изумлению доложил о прибытии некой сиятельной особы. Пройдя в гостиную и в недоумении обдумывая, кто это может быть, он обнаружил на своем мягком ворсовом кресле Ефросинью Петровну Мартынову. Элегантная дама, чье очарование уже клонилось к необратимому завершению, цепко следила за хозяином дома, в который вторглась. Это ощущение не покидало Николеньку ни когда он приветствовал ее, ощущая ненавязчивый аромат богатства, ни когда целовал слегка сухую руку с чуть выпирающими голубыми жилками на узких кистях. – Ах, вы еще помните про приличия, – колко сказала она, и Николай почувствовал резкую неприязнь несмотря даже на то, что мысли его улетали далеко от этих безупречно отделанных стен, увенчанных впечатляющими картинами, от этой красивой, но такой неприятной, желчной, сухой женщины с каменным лицом, начинающим присыпаться морщинками. – С чего бы мне забывать о них, если меня с детства преследовали мамки и няньки, следя за их безупречным соблюдением? – Видимо, они не научили вас, что предлагать человеку поиграть в смерть не входит в число благородных поступков. – Сударыня, – сказал Николай, еле сдерживаясь, – никогда я не думал, что буду разъяснять вам, вам, законодательнице… – Ах, избавьте меня от ваших мужских заверений в чести… Пустые слова! Вы готовы вертеть это в своих интересах как вам удобно. Я не первый раз вижу подобное. Честь для вас – пустая игра без дум о настоящей жизни и ее последствиях. Николай с невообразимой злостью выдавил: – Зачем же вы прибыли? Указывать на огрехи в моем поведении? – Я прибыла, чтобы образумить вас. – Нет, вы указываете мне на то, как я прогнил, в моем же собственном доме. Право, сударыня, вы преуспели в спеси! Такой наглости я в жизни не видывал! – Мальчик мой, – отозвалась госпожа Мартынова, не поведя бровью. – Я знаю мужчин, я всю жизнь посвятила их служению, только теперь понимая, насколько это было глупо. Вы позволяете себя роскошь развязывать войны, нам же оставляете безмолвное право пытаться залатать ваши ошибки. Что я и делаю. – Вас сын оскорбил меня. И он поплатится. – Но это смешно! Детские счеты из-за девицы! Конфликт стар как мир и смешон донельзя в современном цивилизованном обществе. – Вам все кажется смешным, что не поддается вашему объяснению. Примите, наконец, факт, что ваш сын не ребенок, что он способен поступать неверно, опрометчиво… И отвечать за свои поступки. – Вы должны! Это нелепость! – Вы хотите, чтобы он навсегда остался под вашим влиянием? – Николай сам не заметил, как начал защищать своего врага. – Не вам судить о моей семье. – Но и не вам обо мне. Вы приходите просить, но просите неискренне, не из страха за сына, а, в первую очередь, из опасения скандала и неприязни, что я создал вам проблемы, при этом критикуя меня и выгораживая его, хотя, готов поручиться, не знаете и половины всего. Но зачем вам знать? Вы же уверены в своей непреложной правоте. Если бы вы опасались за его жизнь, я бы уступил, как бы мне ни хотелось пролить его жалкую кровь. Но вы даже не сказали «пожалуйста». Я это не приемлю. – Невозможно! А я-то считала вас приличным молодым человеком. – Скажите, что я сделал против правил? Ничего. Но вы посчитали это оскорблением… Хотя что говорить с вами – не поймете. – Я понимаю только то, что ради утоления собственной прихоти вы готовы разрушить нашу семью. – Мою семью разрушил ваш сын, но я уверен, что вы и не вздохнули из-за этого. Как это по-женски. – Не перекидывайтесь на женщин – это низко. – Вы правы. Но вы не просили – вы требовали. И я вынужден отказать вам уже без всякого уважения. – Молодой человек, – сказала Ефросинья так сухо, как только могла. – Вы понимаете, какие последствия принесет вам эта беседа? Подумайте, прежде чем рвать всякие отношения с моим кланом. – За мной тоже есть сила. Вы переоцениваете свои возможности. Прошу вас удалиться. – Ну это уж слишком! – Понимаю, вы не привыкли к такому обращению. Но и я не привык, чтобы мне указывали, что делать, даже не стараясь облечь это в вежливую форму просьбы. Ефросинья без слов более поднялась и прошагала до выхода как королева. Николай невольно загляделся на ее поступь. Чванливо принимая от слуги шаль, Ефросинья вышла на крыльцо, окидывая ястребиным взором угодья Литвинова и недоумевая, как этот горемыка еще не превратил наследство в пепел. Сейчас же она приметила Анну, медленно бредущую и опирающуюся на руку прислужницы. Прежде чем Анна поравнялась с госпожой Мартыновой и подняла опущенную голову, Ефросинья снизошла до того, чтобы самой приблизиться к супруге Николая Литвинова и прошипеть, не теряя самообладания: