Настал день долгожданной весенней охоты. Анна не пожелала участвовать в погоне на воздухе, и из женщин на древнейшем обряде присутствовала лишь Янина. Впрочем, особенной помехой она не была. Она все надеялась, что Николай в какой-то момент перестанет владеть собой и окажется в таком экстазе, что совладать с ним станет непосильной задачей. Верхом ей хотелось разогнать лошадь до предела, чтобы отвлечься, забыть, раствориться в воздухе, бьющем в лицо. Но в женском седле приходилось больше думать о том, чтобы не упасть. Николай был особенно расслаблен и лучист. Его глаза казались совсем большими и очень умиротворенными под сенью коричневых ресниц, выгодно оттеняющих загорелые веки. Он неспешно следовал за своей гончей, мерно покачиваясь в седле от поступи горделиво – сонной кобылы. Янина обгоняла его и нетерпеливо возвращалась, но не желала двигаться в одиночестве. – Не будет ли здесь лешего? – находясь в плену азарта и наслаждения смехом, выкрикнула Янина, чувствуя движения лошади и подстраиваясь под ее учащающийся от волнения ход. Яня смеялась до судорог в животе, азартом горели ее глаза. «Ни одна из истин не верна вполне», – вспомнил Николай, наслаждаясь видом и ветром. – Человек придумал сверхъестественное, чтобы раскрасить собственный мир. А мне окружающее не кажется серым и обычным, поэтому мне это не нужно. Не жду я его, – невольно поддался Николай и тоже рассмеялся. – Не стоит судить так здраво, убежденно и… скучно, – вновь после короткой передышки засмеялась Янина сгустившимся смехом. Сосед Литвинова Архип Романович Синичкин, которого Николай пригласил на охоту от нечего делать, совсем не вовремя подоспел сзади и закричал о том, что его собака настигла зайца и насмерть его перепугала («Зрелище преотвратное», – заверил он с улыбкой). Николай что есть мочи ударил лошадь кнутом и понесся за ним, Янина же не могла поспеть к центру событий и, если признаться, совсем этого не желала. Ей претило смотреть на участь бедного зверя. Она понимала, что это естественный порядок вещей и не порицала его, но все же… Все же она позволила лошади пустить конную прогулку на самотек и вскоре оказалась за пределами имения Литвиновых. Подхваченная легким ветром, она с наслаждением ощущала, как шелковый шарф, обхвативший ее шею, щекочет подбородок. Внезапно четкий резкий звук хлыста оглоушил ее примятые думы. Как бы очнувшись от питающего сна, она подняла голову и различила в столпах высокой ржи четырех мужчин – трех из простонародья и одного явно высшего сословия. Двое крестьян стояли с инструментами в руках, видно, работали в поле, один же, схватившись за шею, согнулся и почти повалился на землю, постанывая. – Ах ты мерзавец, – прошептала Янина, различив в руке помещика хлыст и исследуя исказившееся от злобы лицо – утонченное и выхоленное годами верного питания, и все же отвратительное из-за овладевшего им бешенства. Мужичье, даже не переглядываясь, а руководствуясь, по всей видимости, предварительным сговором, повалило на землю помещика и начало избивать его подручными средствами. Янина, пораженная, ибо никогда не видела такого раньше, застыла в седле и не решалась двигаться, боясь привлечь к себе внимание. Ее вдруг парализовал тошнотворный страх, холод сменялся жаром, успокоение и свежесть приносил лишь ветер. – Перестаньте! – долетел до Янины слабый голос помещика, прорвавшийся сквозь ругательства мужичья и шелест потревоженной травы. – Не буду я на вас доносить! Мужики нерешительно переглянулись. – Мы не собирались ведь его до смерти… – сказал один косматый. – Да и шут с ним! – выкрикнул тщедушный с жиденькой безалаберной бородкой. Мужичье разомкнуло над обомлевшим прерывисто дышащим помещиком свои лапищи, позволило ему подняться и сесть на лошадь. В тот же момент и Янина пришпорила свою кобылу, следуя к своим в полном недоумении с тяжелой от тусклых мыслей головой. Николай, когда полумертвая Янина вернулась к мужчинам, с гордостью рассматривающим добычу, был поражен и обескуражен ее рассказом. Она не торжествовала, несмотря на то, что выиграла спор с ним. Он был слишком занят подбадриванием себя, что все прекрасно, что революция не нужна и невероятна, убеждал всех спорщиков (их немного было в их захолустье), что проблема не в царе, а в них самих. На что Янина, первоначально думающая так же, фыркала. Хотя временами холодок сомнения закрадывался в его душу. Хотя Янина, терпеливо ожидая, пока прислужница перемотает ее рану от назойливых сучьев чистыми самодельными бинтами, ничего не говорила, не источала никакого яда и разумений в стиле: «Я же говорила!», Николай решил, что она недовольна и осуждает его. Он выступал против бунтов крестьян, считал это предательством. Янина думала почти так же, но больше оправдывала их. – Можно всех всегда оправдывать… И власть, и царя. Хорошо и верно быть отвлеченным мыслителем, которого не затрагивают никакие бури. Но это дела не исправить. Не только ведь говорить отвлеченные верные гуманные понятия стоит, но и делать что-то для разнообразия. Ваша точка зрения сильна, но я чувствую, что в ней не хватает чего-то… Быть может, справедливости, солидарности… или жалости к простонародью. В любом случае истинной стороны это не раскрывает, – сказала Янина под конец. 37 Дмитрий и Анна условились встретиться у бани, находящейся с другой стороны барского дома. Обычно свидания их проходили на чужой квартире в Петербурге, из-за чего Анне приходилось совершать поездки из пригорода в столицу, а то и вовсе оставаться нам на несколько дней. Мужу она объясняла это необходимостью участвовать в светской жизни и видеться с друзьями. Из-за этого они даже крепко повздорили однажды, потому что Николай отказывался верить, что Анна вмиг обратилась в фурию, злорадно указывающую ему на его промахи и подтрунивающую над его начинаниями. Сегодня же Анна вдруг решила покапризничать и под угрозой разоблачения заставила Дмитрия самому пожаловать к ней. Он встретил ее у ограды без всякой охоты и, хмурясь, отвечал на ее поцелуи, не смотря при этом на девушку, при мыслях о которой совсем недавно не мог сомкнуть глаз. Дмитрий грустно и в то же время небрежно подал ей руку. – Как было в пути? – преображаясь, спросила Анна, неотрывно глядя на прозрачные сбоку зрачки своего спутника. Под полушубком она была одета в просторное отделанное ненавязчивыми кремовыми кружевами платье из легкого материала, перемежающегося на солнце блеском атласа. Не меньше светилось и блестело ее лицо, отражающее словно теплый солнечный цвет, отпечатываясь в ее зрачках и нападая на Мартынова. Но Дмитрий, настороженно озираясь по сторонам, промычал что-то нечленораздельное и не ответил на открытый ласкающий призыв прикосновения ее взгляда. Они протяжно вышагивали вдоль пологого берега. Анна чувствовала себя неловко, поминутно оглядывалась назад и пыталась поддержать еле теплящийся разговор, а он будто отталкивал ее сухостью и отрывистостью формулировок. Когда они дошли до места, где ограда имения прерывалась оврагом, решено было повернуть. Дмитрий развернулся и невольно напоролся на ее жалостливое жадное лицо, лакающее будто его внимание, предвкушающее одновременно отдачу и ранящееся о безразличие. Ему стало не по себе; жаль ее и одновременно противно, будто он переел за завтраком. Всегда с ней так… – Что ты молчалив сегодня? – спросила Анна после нескольких тщетных попыток развязать ему язык, выбиваясь из сил в попытке быть изобретательной. Дмитрий, радуясь, что она начала столь неприятный для него разговор, тихо вздохнул. – Понимаешь, Аня… Моя Ирина ждет малыша, и теперь… В связи со всем этим… Ты сама должна понять, что мы не можем причинять страдания тем, кто рядом, ради удовольствия. Я люблю тебя, но… Моя семья, мое положение… Анна закрыла глаза. Изо дня в день, как устрашающего грома, ждала она этих слов. – Как ты можешь… – Я объяснил. – …как ты можешь так вести себя?.. Так окручивать, соблазнять, а теперь, когда я не мыслю без тебя своей жизни, отторгать? – Было в тебе нечто темное… что зазывало. Иначе я не пошел бы на такое. – Значит, – едва держалась Анна, боясь сорваться на крик, – это было поводом, оправданием? Что ты узрел нечто во мне, чего, быть может, и не было… А я виновата? И теперь ты поступаешь так со мной… снова! – Дорогая… Прости. Это и так было слишком хорошо и затянулось слишком надолго. Я запутался в этой лжи. Мне нужно время, быть может, потом… «Нет уж! Довольно!» – вскричала бы Янина, и хотело вскричать что-то в Анне. Но она молчала. – Я тяжелая… – сказала она со страхом просто, по-крестьянски прямолинейно, стыдясь и ненавидя себя за то, что невзирая на все приходится озвучивать это; возмущаясь тем, что не в силах утаить это теперь. Внезапно ей захотелось по-детски беззащитно, просто и жалко прильнуть головой к его груди и зарыться в ворсе жилета под распахнутым пальто. Но теперь она не могла, не смела… Только бы он сам предложил! – Ах вот как… – словно громом пораженный, отозвался Дмитрий. – Да, поэтому… Ты сам понимаешь. – Аня, – выдохнул Дмитрий. – Ты прекрасно знаешь, что делать в таких случаях, а, если не знаешь, я тебе подскажу. Анна похолодела. Последние лучи ее надежды испарились под гнетом этого безучастного блестящего человека. – Я не стану детоубийцей. – Да не о том я! – со злостью выкрикнул Дмитрий, беленясь, что его слова истолковали в таком мерзком ключе. – Ежели ребенок не будет похож на Николая, его можно сослать в другую деревню на воспитание к хорошей бабке и навещать периодически… – С чего ему походить на Николая? – в некотором отупении, производном невозможности ситуации, произнесла Анна. – Кто знает… – Вы с ним не имеете ничего общего! – Аня, он ведь твой муж. Анна почувствовала резкий толчок разъедающей обиды. – А. Ты к этому клонишь… Так знай, что, в отличие от тебя с твоей Ириной, мы не как муж и жена живем! – Ах вот как… – присвистнул Дмитрий. – Но это неправильно… – А то, что между нами, правильно? – Не опошляй возвышенные чувства, Аня. – Возвышенные… Что делать теперь? Мне жаль будет оправлять дитя к неведомой бабе! Дмитрий решительно не понимал, что такого страшного может быть в том, чтобы не видеть ребенка каждый день. Женщины, право, бывают такими непрактичными! Нечего было входить в ту же реку дважды… Некрасиво как-то. Чувства Дмитрия были не настолько сильны, чтобы от них нельзя было отказаться. Неожиданно из-за кустов возникла огромная помещичья собака, очевидно, нашедшая способ перехитрить сонных часовых на псарне. Анна никогда не понимала, за что Николай так любит этих скверно пахнущих существ. Сейчас же она замерла на месте, съехав одной ногой в пологий склон, ведущий к воде. Она хотела приказать Дмитрию: «Не шевелись!», но побоялась издавать громкие звуки. Дмитрий чужак… Да и потом, не поймет ли это чудище, что здесь что-то не то, у них ведь, по слухам, чудно развито чутье. Собака зевнула и, поскуливая, направилась прямо к оторопевшему Дмитрию. Он опасливо поднял руку и, уговаривая пса смилостивиться, начал поглаживать его по мохнатой голове. Тот одобрительно заскулил в ответ, по-собачьи радостно и глупо высовывая язык и ожидая продолжения. – Хороший пес, какой красавец! – в восхищении шептал Дмитрий, позабыв об Анне, укрывшейся за его спиной на отвесном склоне. – Что это у тебя, лапа перебита? Мартынов склонился на колени и скорбно начал обследовать раненную конечность собаки. Он сел так близко к юбке сбитой с толку Анны, что она, не удержавшись, рухнула наземь и прокатилась несколько метров, пока не зацепилась за куст. – Аня! – закричал Дмитрий, бросаясь вниз и катясь по земле так же, как мгновение назад она, бесцельно стонущая теперь от боли с отвратительной беззащитностью жертвы, покореженной обстоятельствами. Анна поглаживала снег испачканными землей ногтями, не замечая даже, что делает. Подобравшись к ней, он осторожно повернул ее лицо к себе и с тревогой спросил: – Ушиблась? Кости целы? – не находя в себе сил спросить про то, что больше всего сейчас заботило обоих. – Больно, – простонала Анна. От приступа мучения, когда он поднимал ее, Анна скорчилась. – Я доведу тебя до дома, – с тревогой сказал Дмитрий, гладя ее волосы стесанными до крови грязными пальцами. – Не надо… Тебя увидят. – Но тебе плохо… – Разве это не благоприятный исход для тебя?